Левин Юрий Абрамович

Схватка: повесть

Аннотация издательства: Автор — член Союза российских писателей, лауреат литературной премии имени Н.И.Кузнецова, ветеран Великой Отечественной войны. Свой боевой путь начал в сентябре 1941 года. В качестве военного корреспондента прошел по фронтовым дорогам от Ржева и Сталинграда до Берлина. Свой последний боевой репортаж для газеты 3-й ударной армии «Фронтовик» написал у стен рейхстага, над которым реяло Знамя Победы. Полковник в отставке.

Часть вторая. Берег правый

1

Емельян бежал изо всех сил.

Ему казалось, что вот-вот его догонят и — прощай, свобода.

Не от опасности бежал Усольцев, к ней вроде привычен был, в свою партизанскую бытность каких только страхов не повидал! От лжи бежал... Дикой лжи!.. Напраслины.

Пучеглазый лейтенант, прижав Емельяна в углу, визгливо твердил:

— А ну, так твою, признавайся, за что жив остался? Все полегли, а он, вишь, целехонек!

Емельян от этих слов холодным потом покрылся, рванул на себе гимнастерку, за ней и нательную рубаху, оголив особисту свою искалеченную грудь.

Лейтенант, как показалось Усольцеву, трухнул: быстро сделал шаг назад и стал шарить по кобуре:

— Ты это что!

Емельян со сдержанной яростью тихо произнес:

— Полюбуйся, как фашисты-гады разукрасили меня.

Особист побагровел, закричал еще сильнее:

— Социалистическую собственность изодрал... И за это ответишь! — велел увести арестованного.

В сарайчике, сыром и тесном, куда привел его красноармеец-постовой, стало Емельяну совсем худо, хотелось волком выть. За что его так? Да, был в окружении. Даже немцу в лапы попал, но до плена же не дошло — фрица прикончил, автомат его взял и убежал. Да, убежал, и не на печь к теще, а к партизанам. Воевал... Любой из отряда подтвердит.

Все ведь выложил лейтенанту этому визгливому, ничего не утаил, никого не обманывал, назвал часть, в которой начинал службу, и партизанский отряд, командира — можно же справки навести, а он свое: изменник, присягу нарушил, врагам Родины сдался... Надо же такое наплести!

Трое суток валялся Емельян в сарае, только на допросы и по нужде выводили, а все остальное время маялся взаперти. Один со своими думами. Снова один... Как бывало... Перед глазами мельтешит пучеглазый лейтенант. Опротивел он Емельяну: злой, суетливый. Кто он? Может, сам и есть враг?.. И на ум пришел полицай Гнидюк, которого Емельян расстрелял за зверства. А теперь — ни оружия, ни свободы.

Опустились отяжелевшие веки, стало темным-темно... Какая-то длинная рука, будто вилы, тянулась к его лицу. Емельян в ужасе отпрянул и нырнул, как крот, в узкую нору. Долго полз в темноте и мраке... И очутился в светлом зале с длинным столом, за которым сидели двое: один усатый, пожилой, с трубкой во рту, другой — пучеглазый особист. Емельяну очень было знакомо лицо усатого, но не мог припомнить, где он его встречал. И Емельян на цыпочках подошел к нему и быстро-быстро прошептал в ухо: «Прогони пучеглазого, враг он. Убьет тебя...»

«Фу ты...» — очнулся Емельян. Какая чертовщина приснилась! Нет, нельзя оставаться здесь, как-то выбираться надо, а то не ровен час и к стенке поставит пучеглазый. И он вдруг остро ощутил близость смерти.

Такое уже было: в самом начале войны, когда вражий танк подполз к его окопу и начал утюжить. И ведь нашел тогда спасение, живой остался...

А как быть сейчас? Может, сарай подпалить? Поднимется суматоха — бежать можно...

Емельян горько усмехнулся: вот придумал нелепицу, да и спичек нет...

Емельян потрогал руками шершавую дощатую стену — вмиг загорелась бы! — взглянул на крышу и заметил дыру в соломе...

И будто кто стеганул его плетью — вскочил, нашел толстое полено, доску и, примостив их к стене, легко метнулся вверх. Ухватился за балку и тут же уткнулся головой в крышу. Рукой расширив дыру, просунул в нее голову. Убедившись, что у стены сарая спокойно, вылез на крышу и по углу строения тихонько сполз на землю...

Бежал Усольцев без оглядки. А куда — пока не знал. Бежал просто на гудок, на паровозный гудок.

Этот уральский городок, окруженный со всех сторон длинноствольными соснами, был совсем ему неведом, хотя еще до войны слышал о нем, отец сказывал: там озер много и рыбалка щедрая.

Емельян озер не видел, а вот сосны из окон госпиталя хорошо видны были. Все глядел на них и восхищался статью, прямизной стволов. Вот такие, наверное, и есть корабельные, ровные как струны...

И жить хотелось. Снять скорее повязки — с груди, с ноги, с руки. Жить! Прикасаться к этим соснам, к траве — ко всему живому...

Война уже вот год уродует, калечит жизнь... И его, красноармейца Усольцева, тоже не обошла стороной: густо усеяно его тело металлом...

Но ничего, выдюжил. Снова на ноги встал — вон как они его быстро несут! Вот только скула левая ноет — постарался лейтенант. Сплюнув розовую слюну, Емельян бежал, не озираясь по сторонам и не оглядываясь назад. Хотелось скорее подальше убежать от затхлого сарая, от тех трех послегоспитальных дней, тяжелым камнем легших на душу, от обвинений и оскорблений, которые и во сне не могли привидеться Емельяну.

Так куда же он теперь? Ну вот кончится пустынная улица, останутся позади домики-деревяшки — и тогда? Может, домой махнуть? Километров двести будет до Свердловска, а там рядом его родной Исток... Ах, увидеть бы жену Степаниду! Извелась небось, измаялась, ведь целую вечность не писал. Из-за линии фронта как напишешь? А из госпиталя не хотелось волновать ее и детишек, да и правая рука в неисправности была. Думал, выпишут, отпуск небольшой дадут по ранению, тогда и свидание с семьей состоится. А не вышло! Вместо отпуска в особый отдел пригласили.

Снова утренний воздух прорезал паровозный гудок. Он и подсказал: перед открытым местом притормозил, оглядел себя. Достал иголку с ниткой и прихватил кое-как гимнастерку.

Привокзальная площадь гудела — истинный муравейник. Всякий люд здесь мельтешил: женщины с детьми на руках, ребятишки самых разных калибров, но одинаково тощие, бледные, мужики с узлами да котомками и военные — их больше всего было.

Емельян нырнул в толпу и облегченно вздохнул. Куда-то улетучился страх, который неотступно гнался за ним, окончательно исчезли из головы и сарай, и допросы. Все прошлое вытеснила новая забота: как уехать?

И эта проблема решилась неожиданно быстро сама собой: толкнулся на перрон — и прямиком к вагонам-теплушкам, у которых толпились бойцы.

— Куревом богат? — Усольцев вплотную подошел к бойцу с белесыми усами.

— Ну, имеется махра, — ответил тот и в упор посмотрел на Емельяна.

— Моршанская?

— Она самая, — боец снова пристально взглянул на Усольцева. — Ты, брат, здорово помят... И гимнастерку будто корова жевала...

Только сейчас Емельян понял, что вид-то у него и в самом деле сомнительный: гимнастерка, хотя и залатана, но все равно видно, что разодрана. И решил он шуткой-небылицей отделаться:

— Двуногая телка полоснула, отпускать не хотела.

— Сильна баба, — улыбнулся боец. — Держи махру, проказник...

— А едем-то куда? — спросил Усольцев, скручивая цигарку.

— В рай, брат, несемся. Разве не знаешь? А ты-то сам откуда утек и куда собрался?

— В тот самый рай — куда и вся наша братия.

— Значит, по пути...

По платформе прокатилась зычная команда: «По вагонам!» Усатый боец подтянул Усольцева за руку.

Вскочил Усольцев в вагон-теплушку и сразу почувствовал себя неуютно. Кто он здесь? Чужак. Все вон устраиваются на свои места, расстилают на соломе шинели, под головы кладут вещмешки, а у него — ничегошеньки нет...

— Эй, проказник, — вдруг услышал Емельян знакомый голос, — седай-ка рядом, покалякаем про рай.

— Это можно, — и Усольцев примостился на краешке шинели, которую расстелил его новый знакомый.

— Ну как, удобно?

— По-райски! — ответил Усольцев и, повернувшись лицом к соседу, тихо сказал: — Не ваш я... Из другой части... Свою потерял...

— Как потерял? — тоже шепотом спросил боец.

— Долго сказывать... Буду с вами... Мне на фронт надо...

— А ты там еще не бывал?

— С первого дня на передке, — ответил Усольцев и, подняв до подбородка гимнастерку вместе с рубахой, показал грудь.

— Ого-го! — удивился боец.

— Фрицева металлургия во мне уже побывала... Отомстить надо!

— Надо... Надо, — скороговоркой пробормотал боец.

— Укажи мне твоего командира, — попросил соседа Усольцев. — Представиться должен.

— Отделенного или взводного? Нет, лучше ротного, он фронтовик, человек с понятием.

— Мне такой и нужен.

— Пока лежи... На первой же остановке оформим это дело.

Соснуть бы Усольцеву, все-таки ночь в тревоге прошла, но сон не брал его, теперь жил мыслью о встрече с ротным командиром: как получше объяснить свое положение?..

— Зовут-то тебя как? — спросил Усольцев соседа и назвал свое имя и фамилию.

— Захар Нечаев, а по батюшке Иванович.

— Из каких краев родом?

— Шадринск слыхал?

— Как не слыхал. Значит, гусь шадринский.

— Во-во, он самый.

— Воевал?

— Нет, новобранец... Не довелось еще...

— Не тужи, повоюешь... Вон куда немец допер, аж до Сталинграда. А по какой причине засиделся в тылу, ты, Захар, вроде моих годов?

— Пожалели, видать, мою женку.

— При чем она?

— В сороковом, в феврале двойню родила. Ну, а в мае сорок первого повторила.

— Еще двойню? — удивился Усольцев.

— Угадал, двух девчонок опять же!

— Ну ты мастер!

— Как умею, так и брею.

Оба рассмеялись.

Вагон безмолвствовал. Слышен был только легкий храп да стук колес. А Захару с Емельяном не спалось.

— Скажи-ка, Емельян, можно ли выжить на этой войне? — вдруг спросил Захар.

— Как тебе сказать... — растерялся Емельян.

— Говори как есть, — приподнялся Захар. — Как мыслишь!

— Я вот выжил...

— Так война ж не кончена... Обратно туда катишь... Понимаешь, я не за себя. Жаль женку: четверо на руках — и все девки. Как она без меня?..

— А мы попросим фрица не целиться в тебя.

— Серьезно спрашиваю, а ты насмехаешься.

— Не всякая пуля в кость да мясо, иная и в поле, — вспомнил пословицу Емельян. Он удивлялся собственному балагурству: глушил им тревогу из-за неопределенности своего положения...

— Твоими бы устами да мед пить, — дошел до него голос Захара.

Тот снова опустился на солому, примолк, но не надолго.

— Спишь, Емельян?

— Не-е.

— Немца-то живого ты хоть видел?

— Как тебя... С ними даже шнапс пил.

— Где? Как?

— В казино.

— А что это?

— Ну, кабак.

— Елки-моталки! Расскажи-ка!

Паровоз дал гудок, и состав остановился.

— Веди к ротному, — напомнил Усольцев. — Про казино потом расскажу.

Кто-то откатил дверь, и в теплушке стало светло. Свежий воздух с запахом хвои сразу заполнил все вагонные закутки.

— Какой лес — благодать! — произнес первый выпрыгнувший из вагона высокий худощавый младший сержант и, заметив Усольцева, спросил:

— Ты кто таков?

— Мой приятель, — пояснил Нечаев.

— Не вас, красноармеец Нечаев, спрашивают.

— Нам некогда... Командир роты ждет, — сказал Нечаев и вместе с Усольцевым побежал к штабному вагону.

У вагонов толпился служивый народ. Бойцы, обласканные солнцем и свежим ветерком, катившимся из леса, потягивались, толкали друг друга — словом, делали все, чтобы как-то размяться, привести в надлежащее состояние мускулатуру, которая от лежания и безделья совсем обмякла. А когда заиграла гармоника-трехрядка, кое-кто пустился в пляс.

Емельян, проталкиваясь сквозь бойцовскую гурьбу, с завистью смотрел на резвящихся и одобрительно улыбался. Как это здорово, когда человек не отягощен заботами, когда он свободен и сыт и ничто ему в сию минуту не угрожает.

И вдруг Емельян резко притормозил, даже остановился.

— Кто это? — только он один услышал свой собственный вопрос и впился глазами в очень знакомое лицо, которое из всей толпы отличалось смуглостью и длинным, во всю правую щеку, шрамом.

— Стой! — Усольцев ухватил Нечаева за плечо.

— Ну стою, — спокойно сказал Захар и удивленно посмотрел на Емельяна, который вдруг лицом изменился, глаза его в прищуре силились разглядеть что-то или кого-то. — Ну, чего стоим?

— Погоди, — отрешенно произнес Усольцев. — Он... Точно он...

Емельян глазам своим не верил. Он сделал еще несколько шагов вперед, внимательно пригляделся и только теперь увидел в петлицах военного со шрамом одну шпалу и красную звезду на рукаве.

— Это же мой политрук, — прошептал Усольцев. — Он самый... Слышишь, Нечаев?

— Который? — не понял Захар.

— Вон тот, что со шрамом на щеке... Ну, чернявый... Фамилию знаешь?

— Знаю... Ну, Марголин... Комиссар нашего батальона...

— Верно? — Усольцев обхватил Захара и от радости расцеловал его.

— Ты чего?.. Спятил? — Захар отстранил от себя Усольцева.

— Спасибо тебе, дружок! — сказал Емельян и, проталкиваясь мимо столпившихся бойцов, двинулся прямо к политруку. Следом пошел и Нечаев.

Но вплотную подойти к комиссару Усольцев не смог: бойцы стояли плотно и ловили каждое комиссарово слово. У них было много вопросов: и на какой фронт едут, и когда будет горячая пища, и почему часты остановки в пути, но главный вопрос, который волновал буквально всех: как там на фронте? Неужто немец уже к Волге подошел?

Усольцев, на которого шикали со всех сторон, чтоб стоял спокойно, вынужден был подчиниться. Ничего, подумал он, можно и повременить, будет же конец вопросам — расступится братва, вот тогда и шагнет он к своему партизанскому комиссару: «Узнаете?.. Залужский лес... речку Птичь... Помните?»

Должен помнить. Вместе же там фашистов колошматили. Сколько раз ему, Емельяну, приходилось идти на задание по приказу самого комиссара отряда... Вот бы сейчас сюда пучеглазого лейтенанта, пущай бы держал ответ перед товарищем старшим политруком за свои пакостные слова.

Емельян вдруг явственно ощутил голод: перед глазами запрыгали черные точки, рот сковала сухость, а ноги будто ватными стали. Не мудрено, ведь со вчерашнего дня пищи не видел. Завалящую бы корочку хлеба! Машинально пошарил в карманах брюк, хотя знал, что там пусто, но все-таки... Откуда-то потянуло чесноком... Значит, кто-то поблизости ест. Емельян оглянулся, силясь увидеть того счастливчика, который, возможно, поделится с ним хоть какой-нибудь съестной крохой.

— Захар, это ты жуешь?

— Нет, — удивленно произнес Нечаев. — А что?

— Померещилось, — вяло прошептал Емельян. Захар все понял и, обращаясь к рядом стоявшему бойцу, тихо спросил:

— Нет ли сахару или хлебца?

На счастье у соседа нашелся приличный кусок сахара-рафинада.

— Премного благодарен, — произнес Нечаев и тут же сунул рафинад в Емельянову руку.

Усольцев так увлекся сахаром, что даже не заметил, как оборвалась речь комиссара и каким образом комиссар, преодолев плотное кольцо бойцов, оказался рядом с ним.

— Усольцев?.. Емельян?.. Уралец?.. Не ошибаюсь?

Емельян аж оцепенел от неловкости.

— Какими судьбами? — продолжал допытываться комиссар.

Усольцев пристально посмотрел в лицо Марголину: изменился ли? Конечно! Вон какой шрам. А густую копну темных волос усеяла седина.

— Ну, чего онемел? — толкнул Емельяна в бок Нечаев.

Усольцев, опомнившись, сплюнул нерастаявший еще рафинад и громко произнес:

— Так точно! Усольцев Емельян... Тот самый уралец...

— И мой давний боевой друг! — так же, как и Усольцев, громко произнес комиссар и, обхватив Емельяна, прижал его к себе.

— Елки-моталки! — Нечаев подмигнул бойцу, который сахаром угостил. — Во как бывает...

А комиссар, обращаясь ко всем, сказал:

— Перед вами бесстрашный истребитель фашистов... Но об этом потом, — и, повернувшись к Усольцеву, спросил: — А что так выглядишь? Без ремня и весь изодран...

— Из госпиталя я, — ответил Емельян и запнулся.

— Сбежал? — допытывался комиссар.

— Оно так... Сбежал...

Усольцеву не хотелось при всех говорить о том, что он пережил в эти три дня, и о лейтенанте, который чуть к стенке не поставил, да и перед Нечаевым неловко было, про какую-то телку наплел.

— Говори, товарищ Усольцев, — подбадривал комиссар. — Смелее. Тут все свои.

Паровоз длинно загудел.

— По вагонам, товарищи! — скомандовал комиссар и, взяв Усольцева за локоть, повел его в свою теплушку.

— Мне-то можно с вами? — обратился к комиссару Нечаев. — Я с ним... Сопровождаю...

— Как сопровождаете?.. Разве товарищ Усольцев арестованный?

— Не-е, я подсобляю ему.

— Коль подсобляете, то можно. Давайте к нам!

В теплушке, в которой находился штаб стрелкового батальона, было совсем свободно. Усольцева и Нечаева угостили крепко заваренным чаем. Чай взбодрил Емельяна, и сейчас ему захотелось рассказать о своих мытарствах и товарищу комиссару, и всем, кто был в теплушке. Захар тоже пусть услышит всю правду.