ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ МЫ РАЗБЕГАЕМСЯ

К утру звезды погасли, и на их месте снова появилось солнце. Первым делом оно разбудило меня. Я попробовал подняться, но ничего из этого не вышло. Ныла поясница.

Кряхтя и проклиная все на свете, я кое-как встал и начал разминку. Прямой, как столб, я пробежался взад-вперед по полянке. Потом взялся за приседания. Присел и ойкнул. Снова присел и снова ойкнул. И когда в сотый раз присел и уже не ойкнул, понял, что снова стал человеком.

— Подъем! — закричал я, хватая ребят за ноги.

Друзья с ужасными стонами подымались на карачки и ползали по земле, не в силах встать на ноги.

— Где твоя деревня? Где твой дом родной? — вопрошал я Гороха, когда с горем пополам ребята из обезьян превратились в человеков и увязали на багажниках рюкзаки. — Куда ехать, попросту говоря, если ты не понимаешь стихами?

Колька уныло почесал затылок и махнул неопределенно рукой:

— Прямо.

Мы с трудом вскарабкались на наших двухколесных коней и покатили с горочки вниз. Сосны и березки стали убегать в стороны, освобождая пространство бревенчатым домам со стеклянными верандами.

— Вот моя деревня! Вот мой дом родной! — орал во все горло Горох. — А что я говорил — надо прямо ехать.

Чего только в жизни не бывает! Сидели усталые, голодные и не знали, что в двух шагах деревня, где и студеная вода и аппетитная бульбочка с кислым молочком.

У дома бабушки Горох затормозил, прислонил велосипед к забору и устремился по асфальтированной дорожке к крыльцу, бормоча на ходу:

— Вот моя деревня! Вот мой дом родной!

Мы тоже поставили велосипеды у забора, а сами уселись в теньке.

— Засада! — поднял нас на ноги отчаянный крик Кольки Гороха. — Тикай, ребята!

Мы лихорадочно схватили велосипеды, но было поздно. По дорожке прямо на нас бежали, крича и размахивая руками, наши мамы. Мы опустили головы и сдались в плен.

. . . . .

Как нас встретили мамы и какие теплые слова они нам сказали, вы и сами прекрасно знаете. Не один раз, наверное, в таких переделках бывали.

Бульбочку с кислым молоком мы все-таки попробовали, а потом, погрузившись вместе с мамами и велосипедами в электричку, отправились домой.

Про засаду я уже рассказал, а теперь про военный совет в Семкиной квартире.

Мы сидели тихо, как мыши. И даже еще тише.

Мы не сводили глаз с двери, ведущей в соседнюю комнату. Там заседал военный совет из четырех мам. Сперва в военном совете был один папа — Семкин. Но его вскоре выставили. Семкин папа, когда появился в нашей комнате, был очень похож на Семку. Он так же, как Семка, вертел головой, а его щеки были малиновыми, будто помидоры.

— Попробовал за вас вступиться, — вздохнул Семкин папа. — Да где там! — Он махнул рукой и ушел.

Скоро нам надоело сидеть тихо и ничего не делать. Семка с Генкой уселись за шахматы, а мы с Горохом стали браться на руку. Левой я его положил, а правой — он меня. И когда мы пошли по второму кругу, дверь из соседней комнаты распахнулась, и перед нашим взором предстал военный совет. Мамины лица не предвещали ничего хорошего. Они были, как у скульптур, то есть каменные.

Мы неловко вскочили, шахматы грохнулись на пол, и черные и белые фигуры покатились по желтым брусочкам паркета.

Мамы некоторое время грозно оглядывали нас, а мы потупили очи. Мол, видите, как мы раскаиваемся и переживаем.

Начала Генкина мама.

— Мы решили, — громко произнесла она, — что вместе вам быть нельзя. Лето только начинается, и вы еще сумеете натворить таких дел, от которых у нас не раз и не два разорвется сердце.

Генкина мама шумно втянула в себя воздух и продолжала:

— Так вот, завтра утром Сема летит к Черному морю. Коля уезжает к бабушке в деревню. Тоже завтра. А Валерик и Гена через несколько дней отправятся в пионерский лагерь. Опять-таки не вместе. Понятно?

Мы кивнули. Приговор мы выслушали молча. Только нетерпеливый Семка хотел было что-то сказать, но я дернул его за куртку, и он промолчал. Приговор был суров. Честно говоря, мы такого не ожидали. Ну, думали, заставят нас пару дней послоняться дома, а потом выпустят на свободу.

— Что же вы молчите? — спросила моя мама.

Ребята покосились на меня. Я сделал шаг вперед.

— Нам все понятно, но мы просим полчаса, чтобы в последний раз вместе пройтись по улице. Всего полчаса нам нужно, чтобы проститься. Это наше последнее желание.

У каменных мам в глазах заблестели слезинки, и они смилостивились.

Топоча по лестнице, мы побежали на улицу. На город наползали сумерки. У них был цвет фиолетовых чернил. Мы ковыляли по асфальту. Еще давала себя знать вчерашняя гонка. Мы молчали, потому что не хотелось вспоминать о приговоре. Какой толк говорить, если мам не переспоришь и все будет, как они решили. Уж лучше поболтать о чем-нибудь более приятном, ведь у нас всего полчаса, тридцать минут, тысяча восемьсот секунд.

— Ребята, — начал я, — а помните, как Семка застыл с открытым ртом? Он подумал, наверное, что лягушку глотает.

— Я думал, что Кольку змея ужалила, так он заорал, — поддал жару Семка.

— А помните, — разошелся и Горох, — как мы ползали утром на карачках, никак подняться не могли.

И пошло, и поехало. Оказывается, у нас было удивительно веселое путешествие. Оказывается, мы не заблудились, не голодали, не сидели без воды, не устали, как черти. Оказывается, все так и было задумано.

— Ребята, смотрите — вода! — Я показал на тележку с газировкой.

Мы встали в хвост длинной очереди, и, когда, сполоснув стакан в фонтанчике брызг, тетенька вопросительно глянула на меня, я громко сказал:

— Четыре чистых!

Ах, как прекрасна чистая вода! Как здорово щекочут нос пузырьки газа! Мы в один миг выдули по стакану. Я поглядел на свою гвардию:

— Повторить?

Гвардия дружно закивала в знак согласия.

— Повторите, пожалуйста, — сказал я тетеньке.

Мы выпили по стакану, и потом еще по одному. Ах, вода, как нам не хватало тебя вчера и сегодня утром!

До самого дома мы не проронили ни слова. Когда очутились во дворе, будто сговорившись, подняли головы и посмотрели на звезды. А потом с тяжким вздохом уставились в пыльный асфальт нашего двора.

— Ребята, — проникновенно сказал я, — наше время истекло. Давайте прощаться.

Мы протянули друг другу руки.

— Куда бы мы ни попали и что бы с нами ни произошло, — торжественно произнес я, — давайте всегда помнить наше путешествие.

Мы крепко пожали друг другу руки.

— Пацаны, — взволнованно сказал Горох, — если лагерь будет рядом с Зеленым, заходите ко мне.

Мы с Генкой не ответили. Откуда нам знать, куда нас пошлют.

— Ребята, — тихо сказал Семка, — я буду вам письма писать.

Мы все посмотрели на Семку. Он даже не понимает, какой он счастливчик. Семка едет к Черному морю. Тому самому Черному морю, где светит такое солнце, которое в одну минуту любого сделает черным, как Черное море. И не просто едет, а летит. На самолете! На воздушном лайнере! А из нас никто еще не летал на самолете. Семке потрясающе повезло!

— На каком самолете ты летишь? — спросил я у Семки.

— На АН-10.

— Турбовинтовой! — Я восхищенно зацокал языком.

— Ну и что? — шмыгнул носом Семка.

Он прав, какое значение имеет название самолета, если Семка остается без друзей. И особенно без меня. Всегда были вместе, а тут на тебе — он летит на море, а я остаюсь на суше.

Над нами резко хлопнула, словно выстрелила, форточка.

— Сема, домой!

За первой форточкой — вторая:

— Геннадий, домой!

Потом и третья:

— Валерка, сколько тебе надо говорить!

И перекрывая все шумы, прилетело из дальнего конца двора:

— Колька, чтоб сию секунду был дома!

— Ребята! Воздушная тревога! По домам! — прошептал я.

Мы разбежались.