"Cеpебpяные пpовода" - читать интересную книгу автора (Севриновский Владимир)

27 сентября 1999 г

По комнате задорно бродил призрак контрабаса, его упругие звучные шаги были настолько осязаемы, что не составляло труда почувствовать вплоть до миллиметра ту точку, куда опускалась невидимая стопа. А под самим потолком, чуть выше тихого клекота ударных, веселой птицей стремительно порхал изменчивый кларнет. Он был чист и бесконечно свободен, вырвавшись за пределы власти листков линованной бумаги и коварного сольфеджио, словно ноты из лопнувшей сетки тактов на рисунках Шнебеля. Иногда мне кажется, что именно о такой свободе когда-то мечтал великий Людвиг — этот страстный неукротимый титан, томящийся и кричащий от боли за чугунными решетками нотной записи.

Я сидел в неудобной позе, подвернув руку, которая уже начала неметь, но боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть эту хрупкую и боязливую обитательницу воздуха. Однако все время меня не покидало сперва смутное, а затем все более осязаемое ощущение, что сегодня произошла некая перемена в звуке, причем далеко не в лучшую сторону. Нет, это не было обычной эволюцией хорошей музыки, которая каждый раз, когда ты ее слышишь, может звучать по-новому, скрадывая одни акценты и неуловимо расставляя другие. Даже послевкусие, которое музыка, словно хорошее вино, должна оставлять в сознании, никогда не повторяется. Но сейчас источник звука явно подводил меня — музыка звучала глуше чем обычно, из нее бесследно исчезали те едва уловимые оттенки, которые чуть слышно вибрируют на пределе слуха, доставляя истинное наслаждение.

Быть может, опять собирается забарахлить транспорт? Едва ли. Я просто немного устал, да и вчерашняя головная боль едва ли способствовала обострению восприятия. Не стоило так долго толочься в насквозь прокуренном интернет-клубе, слушая старого доброго Серегу Летова с его саксофоном, сияющей лысиной и странными девушками, танцевавшими под музыку на деревянной сцене. Собственно, назвать это танцем можно с большим трудом. Они не танцевали в общепринятом смысле этого слова. Их гибкие тела бились в судороге, переплетались друг с другом и со спазматическим пением саксофона, и весь этот непонятный клубок из музыки и человеческих тел внезапно завивался в тугую спираль и взмывал вверх, сквозь облака табачного дыма. Они затягивали в свой водоворот неправдоподобных движений, заставляя цепенеть — должно быть, так когда-то колебались волосы на голове медузы Горгоны. Они, сливающиеся с музыкой, не были больше людьми, и водянистые слезы сочувственной зависти ползли по моим щекам, падая в пластиковый стаканчик со спиртом.

А потом праздник закончился, девушки сняли танцевальные костюмы, облачились в свою обычную одежду, довольно потрепанную и старомодную, и спустились в метро. Я сидел на скамейке напротив, мозг грохотал от боли, как чугунный колокол, и мне было чертовски грустно оттого, что они вынуждены пребывать здесь, в неведомо куда мчащемся вагоне, прижавшись друг к другу, словно от гигантского давления снаружи их тесного мирка. Хотелось подойти к ним и что-то сказать — я и сам не знал, что именно, но было уже поздно, тоннель проглотил меня и последнее, что мне удается вспомнить — это чувство падения в бескрайний черный колодец и стук колес, все усиливающийся и усиливающийся. Его ритм креп, а летящие во все стороны хаотические звуки стремительно слипались вместе, сначала в маленькие скользкие комки, затем во все более и более четкие структуры. Наконец, из образовавшегося звукового пространства начала проступать, раздирая покровы, новая мелодия, ледяная и вселяющая ужас. Я посмотрел ей в лицо, качнулся и исчез.

Проснулся я, разумеется, в обезьяннике на Чкаловской, без кошелька, но зато с синяком под глазом. Очень стыдно.