"Лестница в небо или записки провинциалки" - читать интересную книгу автора (Райберг Лана)

Глава 8 Богатые тоже плачут

С тех пор, как я стала работать в русскоговорящей семье, мне стало казаться, что я никуда не уезжала, не иммигрировала, а просто переселилась в другой город. Нью-Йорк похож на слоёный пирог, и можно всю, наверное, жизнь провести в одном его слое, чувствуя себя более или менее комфортно. Но я же уезжала в Америку, и я хотела жить в Америке, а не в гетто.

Нет, я не хотела отказываться от своего языка, культуры и общения на русском, но я и не хотела застревать в той обеднённой, изолированной жизни, на которую себя обрекают многие иммигранты. Этот район Бенсорхёрста до мелочей повторял спальный район любого российского захолустного городка — скучные типовые шестиэтажки, стандартные квартиры с узкими прихожими, крохотными кухоньками и полчищами тараканов, кучкующимися у подъездов пенсионерами, русской речью кругом. Тесные и грязные арабские супермаркеты, маленькие русские гастрономы, забитые милыми сердцу сосисками, ветчиной, докторской колбасой, конфетами «Мишка на Севере» и прочими привычными лакомствами. Масса газет — Новое Русское Слово, Русский Курьер, Еврейский Мир. Как будто никуда и не уезжала.

На меня вдруг опять навалилась такая тоска и тяжесть, хоть волком вой. С Тамарой и Николаем дружба наша после того инцидента прекратилась. Иногда я им звонила, но ни разу больше не пришла в гости — с приездом амбициозных родителей их жизнь превратилась в кошмар. Игорь вернулся в Питер, и я о нём никогда не спрашивала и не имела никакой о нём информации. Вначале я сильно переживала, но вскоре смирилась с потерей — я становилась более закалённой и спокойнее принимала непредсказуемость судьбы.

Люди появлялись в моей жизни и исчезали, как звёзды на небосклоне. Я догадывалась, что в этом заложен какой-то определённый смысл и более не гналась за ускользающими надеждами. Не сложилось, значит, не сложилось. Значит, будут другие встречи.

Возвратившись домой в восемь или девять вечера, я испытывала невероятную нервозность и беспокойство. Идти, двигаться, что-то делать! Вырваться из этого болота, скуки, нудной работы, нищеты.

Я чувствовала, как словно песок сквозь пальцы, струится время. Мне казалось, что я живу не своей жизнью — днём я пыталась отгородиться от соседства со старостью, вечером чужая молодость выставляла невидимый стеклянный щит, за который мне было не попасть. Мне казалось, что жизнь проходит мимо, а я её лишь сторонний наблюдатель, причём несвободный наблюдатель. Былые опасения оказались не напрасны — в доме Ханигман я жила. Запертая, ущемлённая в правах, сидя на полу в маленькой комнатке, я всё-таки жила. Я думала, писала, вязала, мечтала. Сейчас мне казалось, что меня вытолкнули из поезда на ходу, и я никак не могла взобраться обратно в вагон, и топчусь только на платформе, теряя силы и надежду, обречённая прожить на полустанке, встречая и провожая поезда, на которых мне не суждено никуда уехать.

А утром начиналось всё сначала — быстрый душ, торопливая чашка кофе, двадцатиминутная прогулка до дома пациентки. Я растягивала эти минуты, секунды, упивалась сладостью побыть наедине с собой. Грязная лестница, вытертые плиты пола. Задерживаю дыхание перед дверью — ещё секунда свободы. Вздохнув, звоню.

Она открывает сразу же, она уже стояла за дверью, лохматая, в ночной рубашке. Возможно, пролежавшая несколько утренних часов без сна, в полном одиночестве, во власти воспоминаний и во власти страшного желания — жить! Никому не нужная, она требует- внимания, заботы, участия. Ей плевать, что мне смертельно скучно находиться с ней рядом невыносимо длинные двенадцать часов. Ей уже ничего не интересно — что происходит в мире или в городе. Ей интересно только следить за моим взглядом, приковывать к себе моё внимание, подслушивать и подсматривать за жизнью членов семьи, которые отгородились от неё, выставили между собой и ею заслон — меня, государственную служащую.

День проходит по раз и навсегда отведённому распорядку. Вот выкатилась на лестницу опаздывающая Даша. Как она выдерживает такой режим — колледж, работа и ночные гулянки?

Уже прошелестела и спряталась у себя в комнате Рита, убежал на очередные курсы или интервью Семён. Иногда удавалось увидеть Рому, который вёл свою странную параллельную жизнь. Он появлялся, весь в чёрном, в высокой шляпе, сдержанный, немногословный, с выправкой, как у военного. Мама суетилась, брякала на кухне кастрюльками, кормила сына.

Я же, с распадом молодёжной компании, кружила вечерами в своей маленькой комнатке, остервенело её украшая и обживая. Я чувствовала, что недолго в ней задержусь, но, как волчица в нору, тащила и тащила — то салфетку, то подобранный на улице стул, то покупала плетёный коврик, то ненужную безделушку.

Судьбоносной встречи не происходило.

Наступила зима, прогулки в парк прекратились. Теперь весь день мы с Зинаидой Леонидовной сидели рядышком на диване. Телевизора в комнате не было. Домой меня отпускали часов в семь, хотя я должна была работать до девяти — из агентства звонили каждый день, проверяли, требовали меня к телефону. Я старалась побольше поторчать на кухне, посекретничать с мамой или дочкой. Но как только туда, стуча волкером, притаскивалась любопытная пациентка, все разговоры прекращались. Вязание было моим спасением, уже всем я связала по свитеру, шарфу и шапке.

Меня засасывало в чёрную воронку ранних вечеров, меня засасывало в проблемы чужой семьи. Когда я вглядывалась в зеркало, то удивлялась, что оттуда на меня смотрело довольно-таки молодое лицо, я ожидала увидеть, по меньшей мере, семидесятилетнюю женщину. Глаза вот только грустные. Ну, когда, ну, когда же что-то сдвинется с мёртвой точки?

Ночь, ночь кругом, на всей Земле — тёмная ранняя глухая ночь. Сырой пронизывающий ветер дует с океана, и тучи закрывают звёзды. Даже Луна спряталась в какой-то чёрной дыре и иногда осторожно из неё выглядывает. Словно купальщик, пробующий холодную воду, она окунает в волны туч узкий серебристый рожок и тут же отдёргивает его, прячась в своём надёжном убежище.

Ветер забирается под куртку, выстуживает голову, сыростью растекается по костям. Двадцать минут бега по пустой чёрной улице, как по туннелю, и лишь слабые фонари, подвешенные над подъездами, освещают мой торопливый некомфортный путь.

Как я скучаю по хрусткому морозу, по снегу, по низко висящим крупным звёздам и ощущению беспричинного невероятного счастья.

Анны дома нет, и я оккупирую телефон. Звоню всем, чьи телефоны поселились в моём блокноте, — девочкам по агентству, Люде в Майами, Тамаре с Николаем и даже их соседке Нине.

Погрязшая в чужих проблемах и ненужных компаниях, я утратила на время контакт со своими друзьями, и ошеломительные новости посыпались на меня, как горох из рваного мешка. Николай, не выдержав руководства заботливых родственников, сбежал из семьи. Куда? В тот же подъезд, к лишённой комплексов разбитной Нине, мечтавшей стать проституткой. Нина с Тамарой, несмотря на образование и насильственное внедрение любящими родителями благородных манер, по-бабски, мерзко и вульгарно подрались на лестничной площадке, к восторгу чёрных соседей, которые разделились на команды и болели каждая за свою фаворитку, вопя во всё горло и аплодируя удачным пассам. Победила более крупная и агрессивная Нина, и теперь они с обретённым в процессе нешуточной борьбы мужем подыскивают квартиру в другом доме, чтобы не сталкиваться в подъезде с бывшей женой и соперницей. После того, как страсти немного улеглись, Николай выторговал Томаса на воспитание и Тамара, замученная в одиночку тащить на себе обоз из двух детей и непримиримых и бесполезных стариков, согласилась.

Одна из знакомых по агентству вышла замуж за сына подопечной, другая вернулась домой, в нищую деревню, не выдержав американской жизни. Ещё одна жила припеваючи у богатой старухи, осыпаемая подарками благодарных родственников, другая сломала руку, пролежала в госпитале, заплатив все заработанные деньги за операцию, а оставшиеся с горя пропила потом со встреченными на Бродвоке Брайтона русскими забулдыгами и теперь собирала по знакомым деньги на билет домой.

В пылу страстей я позвонила в Задорск. К телефону подошёл пьяненький поэт и сообщил, что Маринка удрала в Майами, к бывшему моему жениху Дэвиду. Она ему написала, присовокупив к письму свою фотографию. Дэвид, поражённый длиной её ног, красотой и общностью взглядов в оценке меня, прислал ей билет и приглашение.

Известие это ошеломило меня, и я долгое время потрясённо выслушивала проклятия Антона в адрес подруги, забыв о дороговизне звонка.

Конструктивное предложение внесла майямская Люда. Она всё-таки охомутала недоверчивого и осторожного старичка, уверила его в вечной любви, и они сыграли пышную свадьбу. Амбициозную украинку не устраивала роль домашней хозяйки и, получив документы и право на работу, она устроилась работать по специальности в химическую лабораторию. В заведении этом трудилось несколько русских, и у Людиной новой подруги был брат Миша, по-тутошнему Майкл, который приезжал пару раз навестить сестру из затерянного в лесной глуши городочка вблизи Вашингтона. Майкл был одинок и страстно хотел жениться.

Люда уже вполне освоилась, и теперь ничего в ней не напоминало ту, запуганную и растерянную, которой она была в первые недели жизни в Америке. В голосе её звучал металл. Чётко, как секретарь канувшей в лету парторганизации, она изложила ближайшие перспективы — для себя и меня. Она терпела слюнявые поцелуи Росса, ждала его смерти, тем не менее потихоньку внедряясь в высший свет — ходила с мужем на все презентации, тусовки и городские мероприятия. Испытывала там невыносимую скуку, но заводила нужные знакомства. Целью её жизни было сделать карьеру и разбогатеть.

Оправдываясь — слишком некрасива вышла Люда в моём изложении, — скажу, что она не собиралась отсидеться на чьей-то шее, а хотела работать сама. Люда любила свою профессию и хотела добиться в ней ощутимых результатов. Обладая аналитическим складом ума, она просчитывала каждый свой шаг. Для неё жизнь была шахматной партией, и она долго обдумывала каждый ход, а обдумав, без сантиментов перешагивала на следующую клетку доски.

Люда долго отчитывала меня, что я, будучи незрелой, глупой и не в меру романтичной, упустила такую партию, как Дэвид. Помявшись, она тем не менее сообщила, что к Дэвиду приехала из России очередная красотка, которая, в отличие от меня, дуры, глаз с жениха не спускает и что выглядят они счастливыми. Люда с Россом часто встречаются с новоявленной парочкой в гостях у общих знакомых и в клубах. Не в пример мне его новая пассия всем довольна. Узнав, что Люда русская, она тем не менее не стала с ней секретничать, а держится официально-вежливо, что, кстати, рациональная Люда оценила.

Я уже знала, что эта красотка и есть моя подруга Марина, но не стала об этом говорить.

Люда вырвала разрешение дать мой телефон Майклу и ещё раз посетовала на мою глупость. Чтобы я в полной мере поняла, какую ошибку совершила, она несколько раз повторила:

— Ты знаешь, сколько стоит машина Дэвида? Знаешь? Двести тысяч! Ты тогда просто не разбиралась в этом!

Ответив, что это не играет никакой роли, жить-то мне с человеком, а не с машиной, я пыталась распрощаться, но это удалось лишь тогда, когда я покорно выслушала все инструкции и обещала встретиться с Майклом.

Люда заявила, что я буду просто дурой, если упущу Майкла, обладателя доходного бизнеса и собственного дома в дорогущем районе. К тому же он весёлый и обаятельный — приехав в Майами навестить сестру, он очаровал всех её коллег неподражаемым юмором и виртуозной игрой на гитаре.

Судьбоносная встреча произошла 15 февраля. Уже в пятницу вечером меня начало, как здесь говорят, колбасить. В субботу я места себе не находила. За много месяцев работы это был мой первый выходной, и я отвыкла находиться одна. Этим вечером предстояло свидание, и я не знала за что хвататься — за метлу или за косметичку. Аня с утра ушла в колледж, и так непривычно было находиться одной в пустой квартире — я бегала из комнаты в коридор, на кухню, в ванную и обратно, громко стуча пятками об пол. Я даже заглянула в комнату соседки, чего никогда не позволяла себе раньше. Испытав смущение, как будто была воришкой, и меня могли застукать на месте преступления, тихонько притворила дверь, поразившись царившему в комнате беспорядку. Я без конца подбегала к окну, без конца варила кофе и к пяти вечера совершенно одурела от тишины, счастья и гулких ударов сердца. Впервые за зиму, робко, словно сомневаясь, стоит ли это делать, повалил редкий снег. Толстые пушистые снежинки облагородили грязный двор, прикрыв кружевом мусорные баки, и превратили чёрно-бурый пейзаж в девственную белизну холста, на котором только угадывались контуры домов и деревьев, словно прописанные кистью начинающего художника. Из приоткрытой рамы окна дохнуло свежестью. Перемены, будут перемены — в этом я не сомневалась.

В шесть часов вечера, почему-то решив не наряжаться, чтобы не показать свою заинтересованность, перемерив весь нехитрый гардероб и остановившись на голубых джинсах, красном свитере и чёрном полупальто, я вышла во двор.