"Лестница в небо или записки провинциалки" - читать интересную книгу автора (Райберг Лана)

Глава 9 Овечка на заклание

Он понравился мне сразу. Это был тот самый толчок в сердце, о котором мечтает всякая девушка. Помните, как это случилось у Татьяны Лариной?

— Ты лишь вошёл, я вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: Вот Он! Не правда ль, Ты ко мне являлся, Ты говорил со мной в тиши.

Герой будущего романа явился к своей принцессе не на коне и не под парусами, а банально, в духе времени, в машине. Машина была вся какая-то чистенькая, славненькая, приятных округлостей и изумительного изумрудно-бирюзового цвета. В Нью-Йорке, во-первых, не бывает таких чисто вымытых машин, во-вторых, мне безумно понравился её цвет — и изысканный, и радостный, и чистый. Мне понравилось весёлое круглое лицо с живыми смешливыми глазами, выглядывающее из окна автомобиля. Мне понравился его костюм — серый, с искоркой, из какой-то светящейся ткани.

Костюм и машина казались очень дорогими, и сам он — респектабельным, обаятельным и надёжным. От него дохнуло тем самым скромным обаянием буржуазии — запахами сытой жизни, хрустящих простынь, просторного дома со светлыми зайчиками на зеркально отполированном паркете, шезлонгом в саду, запахом ванильных булочек и свежесваренного кофе по утрам.

Он не вышел из машины, а просто открыл дверцу, и я без раздумий и опасений села и смело взглянула в его лицо, и мы заговорили так, словно знали друг друга сто миллионов лет.

Позже я поняла, почему он проигнорировал законы ухаживания — Майкл был маленького роста, и чтобы скрыть это, позволил себе небольшую хитрость. То, что я выше его чуть ли не на полголовы, обнаружилось, когда мы вместе вышли из машины — Майкл остановился возле какого-то русского ресторана на Брайтоне. Но это уже не имело никакого значения, я была безнадёжно влюблена.

Коньяк, вино, салат «Оливье», мясное и рыбное ассорти, котлеты по-киевски, цыплёнок-табака, грибной жульен, пирожки, пирожные, мороженое с фруктами — Майкл оказался по-царски щедр, весел, эрудирован, обаятелен и заботлив.

Все достоинства были налицо, и ничего меня не насторожило. Не прозвонил внутри маленький колокольчик: «Осторожно, опасность!»

Обычно я прислушивалась к самому тихому и единичному его звяканью — но нет, молчала интуиция, не встрепенулся мой Ангел Хранитель, не толкнул меня под столом ногой, не разлил бокал с вином, не подал никакого знака. Жрал, небось, гадина, пил и веселился, пристроившись где-нибудь на помпезной хрустальной люстре и прихлопывая в такт дородной, затянутой в чёрный люрекс певице, которая прикладывала к пышной груди пухлые ручки и выводила низким контральто «Калинка, калинка, калинка моя!»

Может быть, рекомендации Люды оказалось достаточно, чтобы поверить выданной ею характеристике Майкла, но я не учла того, что она начисто была лишена романтизма и к людям подходила исключительно с практической точки зрения. Может быть, сказался недостаток жизненного опыта — теперь я точно знаю, что весёлый и приятный человек может оказаться подлецом и негодяем, а скучный и невразумительный — благородным и честнейшим. Может быть, я не хотела думать о том, что у каждой медали есть две стороны, что человек многолик, и видела то, что хотела видеть. У меня не было ни времени, ни сил ни на долгие свидания, ни на проверку чувств.

Судьба опять подшучивала надо мной: «Тебе нужно замуж, ну, вот — выходи!»

Вещи поместились в машину — немного одежды, немного книг. Всю нехитрую мою посуду и постельное бельё он велел оставить, не позволил взять ни прикроватный коврик, ни шторы с окон. Всё это милое барахло, которым я обживала, украшала комнату, будет мне не нужно в новой жизни, и я с лёгкостью с ним рассталась.

Сев в машину, я окинула взглядом бурые коробки шестиэтажных зданий, серую слякоть, голые деревья — и почувствовала себя так, словно опять иммигрирую. Позади остаётся беспросветная тоска, бесперспективность, тупая и нудная работа, одиночество и бесправность. Вперёд, в будущее!

В светлом будущем я угнездилась радостно, с уверенностью любимой женщины, хозяйки и полноценного гражданина, вернее, гражданки. Майкл гордился тем, что я выше его, и я почти не замечала низкого роста избранника, который был «настоящим полковником» — уверенным, целеустремлённым и активным человеком.

Сработал классический стереотип — неказистый, но крепко стоящий на ногах мужчина и высокая блондинка, с удовольствием потрошащая его кошелёк. Ему нужны её рост и красота, как возмещение комплексов и визитная карточка успеха, ей — комфорт, стабильность и отсутствие борьбы за выживание.

Это я сейчас так ехидничаю, отплыв на несколько лет от идиллической картинки, оказавшейся на самом деле фильмом ужасов — Хичкок отдыхает.

Красавица и Чудовище — так нас называли знакомые и родственники. У него была куча родственников, довольно милых людей, целый дружный, монолитный семейный клан евреев. Про Майкла они сами и говорили: — В семье не без урода.

Майкл и был самым настоящим уродом — патологически жестоким, свирепым, самовлюблённым, нетерпимым и скупым.

На другой стороне медали он был довольно обаятельным, я уже описывала его остроумие, эрудицию, приятный голос.

Он был прав. С ним нельзя было долго встречаться — волчья морда рано или поздно вылезла бы из-под овечьей шкуры. Он честно влюбился и сразу же уволок невесту в логово холостяка, из которого уже сбежала парочка невест, как из замка Синей Бороды. Он честно старался быть хорошим — но его старания хватило ровно на два месяца.

Через два месяца голубиных сюсюканей, ужинов при свечах и прочей лабуды мне было сказано, что я часто писаю, то есть расходую много воды для сливания продуктов жизнедеятельности, много пишу писем в Россию — аж по два в месяц, и на марки выходит приличная сумма. Он даже посчитал на калькуляторе и показал мне, безмолвной и трепещущей, экранчик дисплея для вящей убедительности.

Выходило что-то вроде шестнадцати долларов в год. Потом, в доме горит свет, пока он на работе, приходится больше покупать еды и так далее, и тому подобное.

Я, до той поры пребывавшая в статусе любимой женщины и потому обретшая томные повадки, поволоку во взоре, плавность движений, одетая в шёлковые или бархатные халаты, чулочки на подвязках и браслет с бриллиантами, вдруг почувствовала себя мерзким, прожорливым гиппопотамом, прокормить и содержать которого нет никакой возможности. В жалкое своё оправдание хочу сказать, что, ожидая любимого с работы, убирала двухэтажный дом и извращалась в кулинарии. Частенько приходилось топать километра четыре по лесу к ближайшему супермаркету — то за картошкой, то за соком, то за горошком к салату «Оливье», который я сооружала, как апофеоз счастливой жизни.

Ощутив вдруг свою огромность и неуклюжесть, я присела на диван, и теперь уже он возвышался надо мной и отчитывал, и говорил, какая я неаккуратная — я ела банан не за столом в столовой, а на диване, и он нашёл, нашёл крошечку от банана на полу, и курицу я готовить не умею — она всегда жестковата. Мне казалось, что он шутит, он любил шутить и смешить меня. Но он не шутил. Щетинка на бритой голове встала дыбом, и я вдруг увидела, (и как раньше не замечала?), что у него короткие сарделькообразные пальцы, а на шее толстая складка.

А приметы? Сколько было нехороших примет, когда мы ездили расписываться в мэрию: и защемленный дверкой машины букет цветов — тогда напрочь срезало все верхушки роз, а когда Майкл побежал за вторым букетом, полицейский влепил штраф за неправильную парковку, и разбитое зеркальце, и позорно опоздавшие, прибывшие к концу церемонии свидетели. Бежать надо было ещё тогда! А как же счастье, а зелёная карта? Пол в буквальном смысле поплыл у меня под ногами. Каменный остров превратился в хлипкий плот.

Устойчивая крепость-дом, муж, положение, отпуск зимой на островах, Рождество с подарками, тихие семейные вечера у камина, рождение ребёночка — оказались картонным бараком, карточным домиком, хлипкой иллюзией, разлетевшейся от первого порыва ветра. Я ощутила себя на плоту, в бурном штормящем море. Плот несёт по волнам, вверху равнодушные звёзды, наблюдавшие не одну драму. Доплыву ли до берега? И существует ли она, прочная каменная твердь? Мне казалось, что нет.

Меня сдувает, сносит в открытое море, а я не хочу умирать, нужно выжить любой ценой, выжить! Нужно уцепиться, хотя бы за сучок в бревне, притвориться веточкой, букашкой, только доплыть до берега, выжить, а там бежать.

Я попала в замок к Синей Бороде, к сумасшедшему, хитрому и опасному типу, умело притворяющемуся нормальным человеком. Да, молчала моя интуиция, опять я принимала желаемое за действительное. Конечная цель — даже не замужество, рождение ребёнка и спокойная жизнь — всё то, к чему сознательно и подсознательно стремится всякая женщина, а стремление к свободе в государстве, повязавшем своих граждан условностями: пропиской, паспортами, видами на жительство, визами — привело меня в теперь тюрьму.

Я могла, конечно, уехать назад, в хомматендство и бесправие, и опять ждать, но зачем возвращаться в хорошо знакомое прошлое? И наживка была проглочена — документы наши были в иммиграционном офисе, и я ждала приглашения на интервью. Зелёная карта-пропуск в рай, первая ступенька у подножия лестницы, которую венчает Мечта.

Нельзя быть наивной и доверчивой. Нельзя идеализировать людей — за недальновидность и благодушие приходится дорого платить. Но одинаково боюсь стать циничной, недоверчивой и злой. Где же золотая середина? Как не попадаться в расставленные ловушки? Бог мой, видел ты, видел — не хотела я быть стервой, расчётливой и хитрой. Не хотелось мне возненавидеть мужчин и встать под убогие знамёна феминисток. Есть же нормальные люди, ходят где-то, живут, радуются и печалятся, смотрят, как и я, на луну, пытаясь разгадать смысл мироздания и собственной жизни.

Есть любовь, среди моря пошлости и лжи, и я её найду! А пока я училась выживать, училась понимать других и себя, училась быть хитрой. У меня был враг — собственный муж.

Я теперь всегда притворяюсь. Говорят, что женщины — хорошие актрисы. Да, я училась быть актрисой — отвечать на поцелуи, когда хотелось разодрать когтями ненавистное лицо. Я устраивала хорошо продуманные скандалы, но чётко следила, чтобы не переборщить. Я умело пускала в ход слёзы — но не частила, чтобы он не привык к слезам, и они не стали его раздражать. Я поддерживала в нём иллюзию того, что он любим, и лестью и хитростью выцыганивала себе поблажки. Я ходила по краю, над пропастью, по перекинутой через неё тонкой дощечке. Одно неверное движение, слово, взгляд — и я лечу вниз, в бездомность, бесправие, безденежье.

Он меня сразу предупредил, что я должна его во всём слушаться. Конечно, я была согласна — да убоится жена мужа своего. Мне даже хотелось Слушаться, то есть снять с себя ответственность, спрятаться за чью-то спину. Но в это понятие входили абсурдные запреты — не заводить подруг, не разговаривать по телефону, писать одно в два месяца письмо в Россию, не разговаривать ни с кем из мужского пола, когда мы в гостях. Никуда не ходить без него, разве только в супермаркет, не общаться с его же родственниками в его отсутствие.

Мы подписали брачный контракт, из которого выходило, что всё его — это его. В случае развода я имею право только на носильные вещи, в случае его смерти- то же самое. Дом, машина и счёт в банке переходит к его дочери от первого брака, в ту пору девятилетней Джун, живущей с матерью во Флориде. У меня не было выбора — он сказал, что это формальность, он просто хочет подстраховаться на случай, если я — банальная искательница чужого кошелька, и что когда он убедится, что я бескорыстно люблю его, пункт на случай его смерти будет переписан — он мне завещает машину и счёт в банке.

Борьба велась нешуточная. Он давил, душил, связывал по рукам и ногам. Нужно было, не показывая, что жизнь с ним невыносима, отвоевать себе пространство. Начинала с мелочей.

Первое, за что я билась до полусмерти — это чтобы он не беспокоил меня, когда я запиралась в ванной. Это моё прайвеси, единственная возможность побыть одной. Ну и что, что долго. Может, у меня проблемы с желудком. А если не приму ванну, то буду плохо спать, и это отразится на моём мироощущении — не хочет же он видеть вечно унылую рожу? Стучать только в случае пожара.

Когда становилось невыносимо, я запиралась в холодном бело-розовом убежище. Сидя на унитазе, читала русскую газету, купленную днём возле супермаркета, в маленьком русском магазинчике. Газету я прятала — мне было запрещено их покупать. Прочитав, тоже прятала и потом выбрасывала.

Там же прочитывались письма от мамы. Ей я писала, что всё замечательно — я живу в большом доме, у нас красивая машина, зимой мы ездили на острова, я сыта, разодета и купаюсь, как сыр в масле. Мама плакала от счастья, благодарила Бога и ничего для себя не просила.

Меня раздражало, как он ел. Девушкам на вооружение — когда женщина любит мужчину, её умиляет всё, что он делает — как он умывается, ест или спит. Если её раздражает, как он ест, то дело неладно.

Ел он быстро и жадно, по-звериному. Широко открывал рот, глаза его при этом стекленели, откусывал огромный кусок и с шумом, чавканьем и придыханием жевал. По окончании еды в рот засовывалась зубочистка, извлекалась, осматривалась и с присвистом обсасывалась.

Однажды он поймал мой скользнувший и попытавшийся тут же спрятаться взгляд. Мы были в Нью-Йорке и ужинали в тихом, благочинном ресторане в Манхеттене, и мне было стыдно за то, как он ел, — соседи обращали на него внимание. Странно, что в ту первую нашу с ним встречу я совершенно не обратила внимания на это. А может, он и не ел, подпаивая и охмуряя меня?

Я спрятала взгляд, сохраняя на лице невозмутимость. Майкл встал, отбросил белую льняную салфетку, с грохотом отодвинул стул. Подбежавшему официанту сунул кредитку. Я посеменила за разгневанным мужем, и по дороге до машины не было произнесено ни слова. Он рванул с места, и только тогда раскричался. Уже не помню, какие были претензии. Что-то вроде того, что если он мне противен, я могу уматывать. Сейчас я понимаю, что несчастный коротышка был не уверен в себе и нуждался в любви, и требовал доказательства любви любым способом, не осознавая, что сам же её и убивает. Но тогда я испугалась его гнева и обиделась — зачем он кричит? Вначале я пыталась отшутиться, успокоить его. Потом замолчала, затем стала огрызаться. Гнев же его набирал силу. Это было как лавина, которую невозможно остановить, камнепад, водопад упрёков и обвинений. Голос его, громкий, басовитый, с визгливыми нотами, заполнил собой салон, пульсировал в моём мозгу, разрывая череп.

Молчание, отшучивание, разговор по душам не принесли никаких плодов. Муж орал громче и громче. Я плакала, сжавшись на сиденье. Он орал. И чтобы голова моя не лопнула, я открыла дверцу машины и попыталась выпрыгнуть на полном ходу. Мне было уже всё равно, лишь бы прекратился этот крик, лишь бы глотнуть свежего воздуха. Как он успел ухватить меня за рукав, как он успел затормозить на скоростном ночном шоссе, загадка. Но я всё-таки выскочила из машины.

Так случилась моя первая настоящая истерика. Я отбивалась от этого жестокого человека, перелезала через ограду и рвалась в лес, вырывалась и кусалась, била его по щекам, молотила ногами, бросалась на землю и на животе пыталась уползти. Он испугался, просил прощения, ловил меня и, наконец, затолкал, обессиленную, в порванных колготках и платье, с разбитыми в кровь коленями и локтями на заднее сиденье.

Дней пять я лежала в постели, с опухшим, как подушка, лицом, с разбитыми губами и сквозь щёлочки заплывших глаз равнодушно смотрела в окно на равнодушные деревья. Он входил на цыпочках, гладил мою руку, приносил на подносе вкусности и дорогое вино, подолгу говорил, что любит меня и просит не бросать его, что он сам знает, какая он сволочь и эгоист, но мучается от этого, что учится владеть собой, учится быть добрее, и я должна ему помочь.

Я помогала. Иногда прощала и соглашалась с ним, иногда запиралась в упорном несогласии. Он бесился, его раздражала моя кислая морда, но я была непреклонна и говорила ему:

— Ты требуешь подчинения? Хорошо, я подчиняюсь потому, что не хочу скандалов в семье, не хочу тебя терять, но я не могу быть счастливой при таких запретах и ограничениях. Тебе что важнее — чтобы тебя беспрекословно слушались или видеть меня весёлой и довольной? То и то вместе не получается, потому что ты несправедлив ко мне, не доверяешь, а твои подозрения меня оскорбляют.

Он отвечал, что лучше знает жизнь, и если семья закрыта и в неё ничего не попадает извне, то не бывает ни искусов, ни соблазнов и больше шансов сохранить семью.

Я не соглашалась.

— Такая семья становится похожа на тюрьму, а из тюрьмы рано или поздно бегут. Не лучше ли доверять друг другу, разнообразить свою жизнь общением с друзьями, путешествиями?

Он отвечал:

— Нет! Я не хочу, чтобы ты ходила куда-нибудь без меня, даже к подружке! Ведь ты можешь кого-нибудь встретить.

— А ты будь лучше всех, и любой встреченный распрекрасный мужчина оставит меня равнодушной, если я счастлива с тобой. А когда ты такой придирчивый, злобный, подозрительный, то я захочу встретить другого.

Он:

— Значит, ты любишь меня не потому, что это Я, а за то хорошее, что я тебе делаю.

Рассуждая на эту тему, мы всегда упирались в тупик. Майкл никак не мог расстаться со своими убеждениями. Я пыталась убедить его, что полюбила его за увиденную широту души, внимательность, заботливость, самостоятельность и щедрость.

А когда он повернулся своей другой стороной, то мне трудно стало сохранять к нему нежные чувства, будучи обложенной миллионом ненужных, затрудняющих жизнь запретов.

Он недоумевал:

— Значит, ты не любишь Меня как Меня, ты любишь меня, только когда я тихий и добрый, и выполняю твои желания. Тогда получается, что ты эгоистка.

Я, как могла, пыталась ему объяснить:

— Ну, трудно же любить неуживчивого, занудливого и вечно придирающегося мужа. И потом, по какому праву ты решил, что можешь вечно насиловать душу другого человека, заставлять его делать то, что нравится тебе? Ведь у меня есть свои взгляды, желания, привычки, но мне приходится всем поступаться ради твоего спокойствия. А ты поступаешься чем-нибудь ради меня?