Глава 11

Рубеус.

Господи, ну кто его за язык тянул? Зачем было говорить это? У Коннован вдруг стало такое лицо, будто… будто он снова ее ударил. Твою мать! Он ведь хотел всего лишь разобраться, поговорить, но почему-то этот разговор, как и все предыдущие, плавно перешел в ссору.

Ну почему все получается настолько нелепо?

Мика ждала в гостиной, спокойная, элегантная, соответствующая обстановке. Она поняла все без слов, встала, подошла и, заглянув в глаза, тихо спросила.

— Опять? Поругались, да? Она не стала тебя слушать?

— Опять. Поругались.

От Мики пахло чем-то тяжелым и сладким, черные волосы уложены в аккуратную прическу, черное строгое платье подчеркивает плавные линии фигуры. Она и вправду красивая.

— Не переживай, ей просто нужно время, чтобы освоится… разобраться.

— Она даже не пытается разобраться! Она изменилась. Не слушает, что я говорю. Делает все по-своему. Ошибается и тут же повторяет ошибку.

— Она не привыкла управлять. Коннован никогда и ни за что не отвечала. — Мика расселась в кресле, закинув ногу за ногу. — Карл не слишком-то приветствовал инициативу. Он отдавал приказы, она выполняла. А вот самой что-то решать… выбирать… наверное, тяжело.

— Наверное.

— А сейчас еще ревность добавилась. Ладно, ладно, не хмурься, больше не слова. — Мика засмеялась. Мика ко всему относилась с потрясающей легкостью.

— Если серьезно, то у тебя два выхода. Первый — терпеть и исправлять ошибки, пытаться не позволить ей все окончательно развалить, отбиваясь при этом от обвинений в самоуправстве. существует определенная вероятность, что со временем она начнет прислушиваться к твоим советам. Или сама думать станет. Хотя… ты только не обижайся, но Коннован органически не способна думать.

Мика замолчала, ждет его реакции, а Рубеус понятия не имел, как реагировать. С одной стороны, она права, Коннован совершенно не годится на должность Хранителя. Ее ошибки дорого обходятся Хельмсдорфу и региону, а чем дальше, тем больше этих ошибок становится. С другой, Коннован тоже можно понять. Можно. Но он не понимает.

— Конечно, если ты отошлешь меня, она успокоится быстрее. Ты не подумай, я не стану обижаться, я все понимаю.

— Ждать нельзя.

А он и приблизительно не представляет, как с ней договорится. Как с ней вообще можно говорить? Она постоянно отвлекается на какую-то ерунду и никого, кроме себя не слышит. Закрылась в себе и точка.

Спряталась за стеной.

Мика слушала внимательно, пальцы задумчиво поглаживали золотую цепочку и, взбудораженные светом, на запястье алыми огоньками переливались рубины.

— В таком случае, — промурлыкала она, — у тебя остается второй выход. Вызови ее. Ата-Кару. Ты сильнее и быстрее, выносливее опять же. Ты победишь.

Вызвать Коннован? На поединок? Мысль была настолько нелепой, что Рубеус рассмеялся. А вот Мика ничего смешного не увидела, Мика была серьезна и сосредоточена.

— Сам посуди, во-первых, поединок решит проблему со статусом. Ты останешься Хранителем.

— А она?

— Ну… — Мика нервно дернула плечиком. — Стандартный при такой ставке финал тебя не устраивает? Нет? Подумай, ты ничем ей не обязан. Ты сильнее, умнее, но она не позволит тебе занять то место, которого ты заслуживаешь…

— Нет.

— Что нет? — Не поняла Мика.

— Я не стану убивать Коннован.

— Ну и дурак. Подожди, ну послушай меня, пожалуйста. Думаешь, раз ты такой благородный, то и все остальные тоже? Думаешь, Карл назначил ее и на этом все, да? Думаешь, если Хранитель, то в безопасности? Да она и года не продержится

— Почему?

— По кочану. Ты что, совсем ничего не понял? Каждый выживает сам. Каждый стоит за себя и только за себя. И каждый расчищает себе путь, с одной стороны, чем выше ты поднялся, тем безопаснее, с другой… Айша, Карл, Марек, Давид были из старых. Ты ведь тренируешься с Карлом, насколько он выше тебя? На голову? На две? Разница несоизмерима, поэтому редко кто осмеливался вызвать Хранителя. А теперь возьми Коннован. Она обычная, понимаешь? Такая как я, как ты, как все мы, а это дает шанс. Молчишь? Думаешь, что грозное имя вице-диктатора защитит ее? Не защитит. Никто, ни вице-диктатор, ни сам диктатор не станут вмешиваться в Ата-Кару и рушить традицию из-за существа, которое не в состоянии постоять за себя. Править должен сильнейший.

— И что ты предлагаешь?

Мика была права. Точнее, не лгала — это несколько разные вещи, и Рубеус уже научился разбираться в подобных нюансах. Здесь, наверху, нюансы имели большое значение. А еще власть и сила. Прежде всего власть и сила.

— Я уже предложила, — Мика отвернулась, будто бы потеряла интерес к разговору. — Ты убивать ее не станешь. Из замка, надо полагать, тоже не выгонишь… а вот кто-нибудь другой…

Кто-нибудь другой просто убьет Коннован, не потому, что испытывает личную неприязнь, а чтобы не создавать прецедента. Или все-таки Мика чего-то недоговаривает?

— Почему тогда меня до сих пор не вызвали?

— Ну… во-первых, ты здесь не так и давно. Во-вторых, Карл убил бы всякого, кто осмелился бы сорвать планы по восстановлению замка. В-третьих, все знают, что тебя тренирует он, и что ты — в первой пятерке мечников, она же и в десятку не входит.

— А ты?

— А я вообще не люблю драться.

— Ладно, допустим, ты сейчас сказала правду.

Мика фыркнула, показывая, где она видела все сомнения вкупе с сомневающимися.

— Допустим, правильно оценила ситуацию, но тогда почему Карл…

— Ничего не сделал? — На этот раз Мика не дала себе труда дослушать до конца. — А зачем? С какой стати ему вмешиваться в наши внутренние дела? Это не по правилам. Хранитель должен знать, что делает, и отвечать за свои поступки. Это раз. Вали всегда выше валири. Это два. И без поединка ты не докажешь свое право на самостоятельность. Это три. Но редко кто решается на поединок, я например, так и не решилась, не потому, что сильно любила Айшу, а потому, что она была сильнее. Коннован не бросала вызова Карлу, потому что это — глупо. Даже если бы нас не убили, то выкуп за жизнь был бы высок. Но у тебя другой случай, подумай, пока еще есть время. А я не буду мешать.

Мика вышла. Она была довольна — Рубеус уже научился улавливать оттенки эмоций по скользким складкам платьев, по легким движениям рук, по взмахам ресниц и едва заметному оттенку сытости в черных глазах. Она считала, что убедила его.

Или не считала, а убедила? Мысль о поединке Коннован вызывала отторжение. Мысль о поединке с Коннован причиняла боль. А мысль о том, как Коннован расценит брошенный вызов, и вовсе…

Вальрик.

Во снах тепло. Запах цветущего вереска и мягкий ласковый свет, смоляные сосновые стволы и призрачное кружево ветвей, перекрывающих небо. Звуков нет. Джулла что-то говорит, а он не понимает, переспрашивает и снова не понимает. Тишина. Разрастается, пожирая запахи и цвета, гаснет солнце и небо падает вниз, придавливая истерзанную душу.

Пробуждение болезненно, та же тишина, но сытая и довольная. Потолок. Стена. Дверь. Чертова комната-клетка. Вальрик поднялся и, взяв со стола бутылку с водой, сделал несколько глотков. Легче не стало, теперь до утра не заснуть. Сегодня ему почти удалось коснуться ее волос, почему-то именно этот факт казался наиболее важным. А вдруг, дотронувшись до Джуллы, он бы понял, что она хочет сказать? Он ведь всегда понимал ее, так почему же теперь… тошно. Холодно. В комнате жара, а его бьет озноб, и простынь пропиталась испариной. Ложиться обратно в кровать противно, а стоя не заснешь.

Хотя и так теперь не заснешь. Вальрик походил по комнате, дернул дверь — закрыта, конечно, но попробовать стоило. Смешно, они полагают, что его можно остановить запертой дверью. Ждут, когда успокоится. А с чего ему успокаиваться, когда ее больше нет? И жизни нет, одно существование в вязкой серо-стерильной тишине.

И все-таки ближе к утру сознание отключилось, предоставляя телу отдых. Сон без снов, нервное забытье со смутными картинками-запахами, ускользающими из пальцев. Вырваться удается лишь благодаря Ихору. Принес еду: то ли завтрак, то ли обед, то ли ужин. Безвкусный хлеб с безвкусным мясом. Есть совершенно не хочется, а вот вода — это хорошо, жажда мучит постоянно.

— С тобой хочет побеседовать камрад Унд, — Ихор отводит взгляд, и хорошо, тень сочувствия в его запахе вызывает приступы раздражения. Вальрику не нужно сочувствие, вот оружие пригодилось бы, а сочувствие… какой с него толк.

— Это очень серьезно, парень. Если камрад Унд решит, что ты неадекватен, то…

— Ликвидирует? — после долгого молчания говорить неприятно. Глотку царапает, и язык непослушный.

— Сначала попробует лечить. Он за тебя деньги заплатил и немалые, а медицина в Империи на высоком уровне, и не таких поднимали. Обколют так, что имя собственное забудешь, но рефлексы останутся, выступать будешь… натаскают, как собаку, еще из шкуры лезть станешь, чтобы хозяйскую похвалу заслужить. — Ихор подвинул поднос и коротко приказал. — Ешь. Хочешь рассчитаться? Наберись терпения. Научись ждать и просчитывать шансы, выбирать момент. А ты, как дурак, лбом о стену.

Наверное, в словах Ихора был смысл, но вот доходили они как-то тяжело.

— Ешь давай, вот так. А то четвертый день на одной воде. Думаешь, какая мне выгода помогать?

Вальрик пожал плечами, он ничего не думал, он просто жевал, стараясь не подавиться. И слушал, потому что не слушать не было возможности.

— Выгоды никакой, разве что хочу твою голову спасти. Хороший ты боец, жалко, если такого в тупую тварь превратят. А Шрам давно нарывается… только он, знаешь ли, здоров. Даже к тренировкам вернулся.

— Я все равно его убью.

— Убьешь, — согласился Ихор, — но только если будешь помнить, что тебе нужно его убить. А для этого ты должен остаться при памяти. Нормальным, понимаешь? Или хотя бы казаться нормальным. Не выделяйся, Валко.

Не выделяйся… основной закон Империи, и как он мог забыть о нем? Просто с памятью что-то не то… или с жизнью.

— Поэтому давай, доедай, потом в душ. Одежду я принесу. А ты извинишься перед Хозяином за доставленные неудобства и свое неосмотрительное поведение. Скажешь, что все осознал и больше инцидент не повторится. Делай вид, Валко. Прими правила игры, без этого не выжить.

Света, хоть бы каплю солнечного света! Окон нет, ни в комнате, ни в коридорах, ни даже здесь, в кабинете камрада Унда. Тяжелые изгибы мебели, пыльное озеро зеркала в обрамлении темно-зеленых портьер и символами власти герб и флаг Империи. Камрад Унд был частью обстановки, живой, но тем не менее привязанной к этому кабинету. Строгий костюм, строгий взгляд, наверное, имперцы, попав сюда, трепещут, а Вальрик не испытывал ничего, кроме желания выпустить Хозяину кишки.

Руки предусмотрительно скованы за спиной. И оружия нет. Плохо. Но Ихор прав, нужно притворяться, выжить, выждать момент. На темном ковре кровь не будет видна, а жаль… вот если на паркете, чтобы черная лужа и испуг в глазах, чтобы медленно подыхал, чтобы…

— Мне не нравится твой взгляд, — сказал камрад Унд.

— Простите.

Вальрик решил смотреть на пол. Жесткий зеленый ворс, черные ботинки, слева, там где стол, на ковре круглое пятно выцветшей краски. Точно пролили что-то. Не надо думать о хозяине этого кабинета, лучше о ковре, это безопаснее… спокойнее, за этими мыслями можно спрятать другие, те, что про кровь.

Черная лужа расползается, захватывая лакированные деревянные дощечки одна за одной. Притворяться? Все в порядке. Ненависти нет. Ничего нет. Только зеленый ковер и черные ботинки.

— Это все, что ты хочешь сказать?

— Я… прошу прощения. Я понял, что был не прав. — Ложь приходилось выталкивать наружу. — Я больше… я буду вести себя в соответствии с принятыми правилами.

— Неужели? Ты здесь всего несколько месяцев и уже дважды нарушил порядок. Уровень твоей агрессивности неоправданно высок даже для бойца. Это доставляет определенные проблемы. С другой стороны эмоциональная неустойчивость делает тебя потенциально опасным существом, которое было бы разумнее ликвидировать. Но в то же время ликвидация повлечет за собой определенные финансовые потери, что весьма неприятно. Ты говоришь, что осознал, я полагаю — ты лжешь, но готов принять эту ложь. До начала Сезона осталось полтора месяца. На тебя поставлены деньги и многие серьезные люди огорчатся, если ты не выйдешь на арену. — Камрад Унд поднялся из-за стола и подошел вплотную, приподняв двумя пальцами подбородок, он заглянул в глаза. — Поэтому, Валко или Вальрик, мне все равно, как называть тебя, но на арену ты попадешь в любом случае. Но вот в каком состоянии — зависит лишь от тебя. Полагаю, Ихор просветил тебя относительно некоторых возможностей нашей медицины? В глаза смотри, Вальрик. Да, ты пока не боишься, но я надеюсь, на твое благоразумие. Или ты уже не способен думать?

Способен. Например, о том, что руки связаны. И оружия нет… можно, конечно, ногой в висок, но не факт, что получится… и если получится, то слишком быстро, а Унд будет умирать долго, кровь на паркете и ужас в глазах… или не ужас. Вальрик потом узнает, позже, в других условиях. А сейчас он будет как все.

Не выделяться.

Хороший закон.

Фома.

Зябко. Мелкая дрожь и холодный пот по позвоночнику, и треклятый кашель, после которого во рту надолго поселялся солоноватый металлический привкус крови. И с каждым днем становилось все хуже, все чаще с кашлем отхаркивались черные кровяные сгустки, а воздух, казалось, разъедал легкие. И Ярви плакала. Пряталась так, чтобы Фома не видел, и плакала, а когда рядом с ним, то улыбалась, вот только улыбка эта была вымученной.

За окном дождь, первый весенний, еще холодный, но светлый. Пахнет смолисто-клейкими почками сирени. Крупные капли скользили по стеклу, и мир снаружи казался одним мутным дрожащим пятном. Интересно, получится ли до лета дожить? Голос обещал выздоровление, но, наверное, что-то не получилось и стало только хуже.

Лежать надоело, но стоило подняться с кровати, и скрутил новый приступ кашля, и долго пришлось отплевываться кровью. Когда же это закончится?

— Скоро, — пообещал Голос. — Терпи.

Фома терпел. Он не жаловался, просто было стыдно за собственную беспомощность и за ее слезы, которых он не заслуживал.

Куртка показалась тяжелой, почти неподъемной, и Фома даже решил было отказаться от мысли выйти наружу, в конце концов, дома тепло, зачем мокнуть? Но ведь дождь, весна, которую он, возможно, никогда больше не увидит. Снаружи сыро. Тонкие ручьи воды, стекая с черной, провисшей, точно лошадиное брюхо, крыши, мелкими брызгами разбивались о каменную кладку фундамента. А в сияющем чистотой небе солнце, смешиваясь с дождевой водой, разрасталось многоцветьем радуги.

Ярви сидела на вросшей в землю колоде и плакала, закрыв лицо руками. Первым побуждением было уйти обратно в дом. Она же не хочет, чтобы он видел слезы, оттого и прячется, но Фома остался. Капли воды бесцветным бисером запутались в ее волосах, а на одежде темные пятна, нужно подойти, успокоить, или лучше в дом увести, а то еще простудится. Но против всякой логики Фома продолжал стоять и смотреть. Старая липа во дворе выпустила первые клейкие листочки, которые нервно вздрагивали под дождем. Дрожат и плечи Ярви. Почему так больно смотреть на ее слезы?

— Дураком был, дураком и остался, — мрачно заявил Голос. — Либо делай что-нибудь, либо в дом возвращайся. Сыро здесь.

От порога до колоды, на которой сидит Ярви, ровно пять шагов. Черная грязь, редкая трава, длинные лужи, стекающие к забору… Она не услышала, только когда Фома коснулся плеча, испуганно вздрогнула и обернулась.

— Ты? Зачем ты вышел? Тебе нельзя, тебе…

— Все хорошо, — ее ладони в его руках такие маленькие, мокрые и холодные, на пальце царапина, а у самого запястья бьется, стучит теплом жилка. Глаза зеленые-зеленые, к зрачку чуть темнее, а у самого края радужки редкие желтые пятна. Припухший нос и плавная линия губ… что-то непонятное с ним творится.

— Не плачь, пожалуйста.

— Это дождь.

Щеки вспыхивают румянцем, а с ресниц скатывается предательница-слеза.

— Все будет хорошо.

Ярви кивает, капли-бисеринки сыплются вниз, черными точками расцветая на одежде.

— Вот увидишь, все будет хорошо. Мне уже лучше и намного, — под внимательным испытующим взглядом зеленых глаз тяжелый огонь в груди гаснет. — А скоро все пройдет и…

— Тумме сказал, что ты умрешь. И Гейне тоже, и Макши, они все говорят, что если кашель с кровью, то…

— Люди ошибаются.

Она не верит, хотя очень хочет поверить, по глазам видно. У нее замечательные глаза, и сама она — настоящее чудо, если ради кого и жить, то ради нее.

— Пойдем в дом?

Снова кивок. Отпускать ее руки не хочется, согрелись, прижились в его ладонях, но дальше стоять во дворе глупо, да и дождь холодный, заболеет ведь. Мокрый рукав съезжает вниз, Ярви спешит одернуть, но…

— Откуда это? — Фома перехватил руку, на коже раздавленными ягодами черники выделялись круглые синяки.

— Это… случайно, упала. — Ярви не пыталась вырваться, только ресницами моргала часто-часто, а по щекам летели не то слезы, не то капли дождя. — Пойдем в дом, тебе же нельзя на улице.

От разложенной на горячем печном боку одежды подымался пар, Ярви суетилась по дому, бестолково, беспокойно, точно опасаясь, что стоит присесть хотя бы на минуту, и он станет задавать вопросы. Упала… четыре пятна — четыре отпечатка, чьи-то пальцы, Фома пока не знает чьи, но обязательно выяснит. Хотя бы у Михеля спросит, благо тот через день заходит. Ну а когда выяснит, то… на самый крайний случай в сумке пистолет лежит.

— Вот тебе и человечность, — ехидно заметил Голос. — Как до личного дело дошло, так сразу и за оружие.

Пусть так, но обижать Ярви Фома не позволит.

Михель пришел, когда за окном совсем стемнело, мокрый и веселый, точно в радость ему было идти ночью в непогоду через всю деревню.

— Живой еще? — Михель ладонями сбил с волос воду. — Ты давай, подымайся, пахать скоро и дел невпроворот, а он болеть удумал. А у тебя чего глаза красные? Снова ревела? Ох уж эти бабы, только повода дай слезы полить. Давай, на стол накрывай, а то не ел еще. Чтоб ты знал, чего в лесу творится! Ни пройти, ни проехать, грязь сплошная. Но еще неделька и просохнет, а там только б заморозков не было, и отогреется земля. Весной помирать нельзя, не по божьей это воле. Все оживает, а ты в могилу.

— В могилу я пока не собираюсь.

— От и ладно, — Михель сел на лавку. Высокий и статный, он вызывал невольную зависть своей силой, да и здоровьем. Небось, если и приходилось когда лежать, страдая от слабости, то в далеком детстве. — А то и я говорю, что рано хоронят. Ярви, там мамка просила, чтоб ты к ней зашла, ты на стол поставь и иди, а мы тут посидим, поговорим…

— Может, завтра? Ночь уже, — Фоме как-то совершенно не хотелось отпускать ее в эту темноту.

— Так тут недалече, туда и назад, соскучиться не успеешь, правда, Ярви?

— Правда, — тихий голос, глаза в пол и бледное лицо с алыми пятнами лихорадочного румянца. Куртку на плечи и тенью за дверь, точно и не было ее тут. Михель крякнул и, почесав лапой бороду, сказал:

— Ты это, извини, что я так. Разговор есть… даж не знаю, с чего начать-то. Да ты ешь, а то остынет.

Горячая, только-только из печи каша одуряюще пахла травами. Тонкие волоконца мяса таяли во рту, и тело наполнялось спокойным, сытым теплом. Михель ел неспешно, аккуратно, и выглядел так, будто бы более важного дела, чем эта каша, не существовало.

— Помнишь, ты говорил, что клятва клятве рознь? И что не всем, кто спешит клясться, можно верить?

— Ну, наверное, — честно говоря, Фома не помнил ничего подобного, но раз Михель говорит, значит, так оно и есть. Тот же, смахнув прилипшие к бороде крупинки каши, продолжил.

— Я вот думал, что ты это так, сочиняешь, что она и тебя окрутила, вот и выгораживаешь. А сейчас гляжу, вроде как по-твоему выходит. А чего делать — не знаю. Он же дядька мне родный, да и она не чужая.

— Рассказывай.

Михель тяжко вздохнул и, поставив локти на стол, заговорил:

— Мне б раньше заметить, может, и не случилось бы ничего, ну да о прошлом-то чего теперь говорить. Ты как слег, так решили, будто все уже, конец. С горячки этакой мужики посильнее уходили. Тут дядька и говорит, что раз дело такое, то Ярви прощает и помочь хочет. Сюда засобирался, а она его и на порог не пустила. Потом еще приходил, и дочку младшую присылал… а как ты чуть поднялся, ну и Ярви к мамке захаживать стала, то и он к нам зачастил. Другим разом дурного не подумал бы, но как-то оно само что ли в глаза лезет. То он ее провожать собирается, хотя чего тут провожать, когда дома рядом? То просит в гости заходить, дескать, негоже родичам в ссоре жить. А она все сторонится, подальше сесть норовит…

— Откуда у нее синяки?

— Так вчера дядька за руку схватил, думал, нету рядом никого, ну и давай всякие глупости говорить. Дескать, ты помрешь от кровянки, а без тебя ее в деревне терпеть не станут, а если Ярви остаться хочет, то значится, думать должна, кого о заступничестве просить. А потом, как меня увидел, то быстро переменился, дескать, шутка у него такая.

— А ты?

— А что я? Не могу ж я ему в морду дать, дядька все ж таки… И она не чужая. Чего тут сделаешь? Так что ты помирать не спеши, ладно? — Михель сжал кулаки, получились внушительные, вот только кому он грозит — не понятно.

— Не помру, — пообещал Фома, — теперь уж точно не помру.

Коннован.

Ночь сегодня холодная, седой налет инея на темных камнях, молочный блеск луны, и скользкие на вид вершины. Это место было чуждо, это место пугало, это место не желало признавать мою власть, и пусть сейчас Анке с собачьей преданностью ластится к ногам, но я чувствовала — стоит появиться на горизонте кому-нибудь сильнее… агрессивнее, и Анке охотно сменит хозяина. Северный Ветер расчетлив. Он не знает ни любви, ни привязанности, ни памяти.

Северный ветер играет со снежинками, а я наблюдаю за игрой и думаю. Или не думаю — лень — просто наблюдаю. Здесь по-своему красиво.

Двор усыпан мелкими, ровными камнями, которые в темноте отсвечивают зеленью. Башни-иглы подпирают небо, а серые тучи с удовольствием чешут пуховое брюхо об украшенные флюгерами шпили.

Зато здесь нельзя подкрасться незаметно — скользкая галька рассказывает обо всех, кто ступает на жесткий каменный ковер, на каждого из обитателей Хельмсдорфа у нее свои звуки. Мика — цокот, мелкий не то перестук, не то перезвон — металлические подковки причиняют камешкам боль. Карл — тихий, на грани восприятия, шелест и легкое поскрипывание раздавленных снежинок. А Рубеус — шуршание. Галька его любит. Да что там галька — его любит весь этот треклятый замок, вместе с двориком, башнями, флюгерами и узкими ступеньками, на которых я вечно поскальзываюсь.

— Привет. — Голос спокойный и умеренно-дружелюбный. Наверное, надо что-то ответить, но разговаривать лень, поэтому просто киваю.

— Не замерзла?

— Нет.

— Точно? Третий час сидишь. С тобой все в порядке?

— В полном.

На плечи рыжим облаком меха падает шуба. Мех пахнет духами и Микой, отчего возникает дикое желание разодрать шубу на клочки, хотя она-то ни в чем не виновата, да и в самом деле холодно.

— Я хотел поговорить.

— Говори.

— Скажу, только, пожалуйста, выслушай до конца, хорошо? Без истерики?

Истерика? А я что, закатывала когда-нибудь истерики? Наверное, раз он так говорит. Не помню. Со мной в последнее время вообще происходит что-то очень странное. Но сейчас мне хорошо, настолько хорошо, что даже приклеившийся к меху аромат духов почти не раздражает.

— Коннован, я очень хорошо к тебе отношусь, я благодарен за все то, что ты для меня сделала…

— Но…

— Что "но"?

— Ну, обычно после подобных панегириков следует "но".

Кажется, я догадываюсь, о чем пойдет речь, обидно и больно, хотя страдать мне до жути надоело… и вообще лень. Ну пусть говорит, помогать я не собираюсь, я вон лучше звезды посчитаю, на небе их целых семь — три в одном просвете между тучами, и четыре в другом. Не густо нынче со звездами.

Рубеус молчит, а Анке, тихо поскуливая, лежит у ног. Я нагибаюсь, чтобы погладить — шерсть из снега покалывает руку, и в этом чудится нечто неприятное, будто Анке не желает признавать меня.

Лишняя, я здесь совершенно лишняя, и нечего делать вид, что все в порядке. И время тянуть тоже нечего, рано или поздно, но… лучше рано. Чем раньше, тем меньше боли, это я уже усвоила, и потому беру инициативу в свои руки:

— Так что ты хотел?

Хорошо, что он не отводит взгляда и не ищет оправданий. В оправданиях есть нечто сродни обману, а мне надоело обманываться. И страдать надоело, но, кажется, я уже говорила об этом.

— Ты ведь хотел о чем-то поговорить, правда?

Про себя загадываю — если Рубеус сейчас промолчит, то все будет хорошо, если же скажет, то… додумать не успела.

— Я хотел, вернее, хочу вызвать тебя.

— Меня? — Ну не то, чтобы приступ глухоты, я услышала то, что ожидала услышать, но менее гадостно от этого не стало.

— Тебя. Пойми, лучше я, чем кто-нибудь другой. Ты ведь можешь отказаться, можешь просто отступить и все. Поединок как формальность. Просто, чтобы защитить тебя, понимаешь?

Неа, не понимаю, я в последнее время вообще резко поглупела. Да и с памятью что-то не то. Старею, наверное, хотя некоторые называют этот процесс взрослением. Ну да не в термине суть. Суть в том, что справедливости в мире все-таки не существует, что обидно.

А Рубеус продолжает говорить… может, послушать? Наверняка красивые слова, умные вещи, может быть где-то даже и правильные, но… лень. А количество звезд на небе увеличилось до восьми. Четыре на четыре — ничья.

— Значит, поединок?

Простой вопрос ставит Рубеуса в тупик, и это почти смешно, хотя с юмором, как и с памятью, у меня большие проблемы. На всякий случай уточняю.

— Ата-Кару? Круг?

— Да.

— Завтра?

— Да.

— Хорошо. Только мне секундант нужен, позаботишься? И о клинках тоже. Ну и обо всем остальном заодно, тебе ведь не сложно?

— Не сложно.

— И драться, чур, по-настоящему.

Прорехи в шкуре облаков затягиваются, и звезды, запутавшись в пышной седовато-синей шерсти, гаснут одна за одной… шесть, пять, четыре… Анке тычется бесплотной мордой в руки, требуя ласки, а Рубеус молчит. Неужели ждал, что я соглашусь на формальный поединок? Глупость какая. Да за всю историю Ата-Кару лишь дважды вызванный на бой отказывался принять вызов, признавая таким образом свое поражение. И мне что-то совершенно не хочется становиться третьей.

Но Рубеус не желает понимать, более того, со свойственной ему прямотой предупреждает:

— Ты же все равно проиграешь.

— Возможно.

— Но тогда зачем?

— Тебе лучше знать, это ведь ты меня вызвал.

Он молча разворачивается и уходит. Хоть бы "до свиданья" сказал, что ли. А облака постепенно рассеиваются, небо по-прежнему туманное, будто чай, разбавленный молоком, зато луна яркая. Если прищурить один глаз и долго-долго смотреть на луну, то их становиться две. Две луны на двенадцать башен — один к шести, неравное соотношение.

Нечестное.

Ужин проходил в обстановке торжественной, но слегка нервной. Рубеус молчал, Мика, наоборот, трещала без умолку, Дик вздыхал, а я… честно говоря, я испытывала удовольствие, мазохистское, щедро приправленное болью и обидой, но все-таки удовольствие.

Никогда раньше меня не воспринимали настолько всерьез, чтобы нервничать.

— Зима в этом году несколько затянулась, — Мика откидывается на спинку стула, позволяя остальным оценить красоту наряда. Главным образом, красота заключалась в глубоком, почти на грани приличий, декольте. Наверное, я просто ревную. Хотя кого, к кому и, самый интересный вопрос, зачем?

— Снаружи ужасно холодно.

— Неужели?

— А ты не заметила? — Удивляется Мика. — Ты ведь полночи во дворе просидела.

— И что?

— Ну… не знаю. Ничего, наверное, просто холодно и все. Даже здесь дует.

— А ты оденься потеплее.

— Как ты?

— А почему нет?

Мика брезгливо подживает губы, конечно, она у нас рождена для шелка и драгоценностей, а все остальные должны обеспечивать подходящие условия. Мое предложение оскорбительно для Мики, впрочем, это — ее личные проблемы.

Рубеус молчит, он намеренно меня игнорирует, а мне смешно, правда, у этого смеха легкий привкус истерики, ну да я просто не умею смеяться иначе.

— А тебе не страшно? — Все-таки Мика не выдерживает, касается запретной темы и Рубеус мрачнеет еще больше.

— Чего же мне бояться в моем замке?

Намеренно подчеркиваю "моем", хотя видит Бог, в Хельмсдорфе нет ничего моего. Я это понимаю, а Мика — нет, она с радостью заглатывает брошенный крючок, думая, что дразнит меня.

— Ну, например того, что замок скоро перестанет быть твоим… или того, что ты сама перестанешь быть. В физическом плане. Ты не боишься смерти?

— Нет. А ты?

Мика смеется, как-то чересчур нервно. Ну тема такая… специфическая. Отсмеявшись, она долго и задумчиво вертит в руках вилку — тонкие запястья, тонкие пальцы, тонкие золотые браслеты — и задает очередной вопрос.

— Дик не хочет быть твоим секундантом. Я, кстати, тоже, остаются люди. Ты же не против?

А это уже почти оскорбление, впрочем, теперь я намного проще отношусь к формальностям, и на оскорбление не оскорбляюсь.

— Конечно, нет. Пусть это будет Фома.

— Почему он? — В голосе Рубеуса звучит недовольство. — Почему опять Фома?

— А почему нет? Ему я хотя бы доверяю.

— А мне, значит, не доверяешь?

— Ну… как тебе сказать… не то, чтобы не доверяю, но в силу некоторых обстоятельств вынуждена относиться с определенным предубеждением. — Получилось красиво и вежливо, но Дик отчего-то поперхнулся соком, а Мика фыркнула, как кошка, упавшая в ванну с духами.

Впрочем, она и есть кошка, а судя по запаху, в ванну с духами падает регулярно.

— И, кроме того, Фоме я многим обязана. Мне бы не хотелось терять его из виду. В случае победы ты же не станешь убивать его?

— Сама знаешь, что нет.

— Не знаю. Ты же у нас стал настоящим да-ори. А они не склонны думать о ком бы то ни было, кроме себя. Вот я и беспокоюсь о хорошем человеке.

— Перестань. Конни… пожалуйста… — Рубеус хотел что-то сказать, но промолчал. А я сижу и думаю о том, что если бы знать… если бы поверить, что хоть что-то для него значу… да я бы уступила этот чертов замок вместе с башнями, шпилями, никчемушными флюгерами и двором, усыпанным мелкой зеленой галькой. Все, лишь бы только он не обрывал нить, существующую между нами. Без нее вернется темнота, холодная бездна и одиночество.

Я не сумею вынести одиночества.

Я хочу рассказать обо всем этом, но… не гордость, что-то совершенно другое, запрещает говорить. И Рубеус тоже молчит.

— А ты думала о том, что станешь делать после поединка? Ну, куда пойдешь и все такое… — Мике удается разрушить молчание и вместе с ним мою минутную слабость. Нечего плакать, все уже решено и как всегда, без моего участия.

— Не думала. — Вообще-то у меня два варианта: Тора и Карл, и оба мне не нравятся. Хотя есть еще третий. Тогда и идти никуда не понадобиться, и вообще все неприятности разрешатся одним махом, главное, все правильно рассчитать…

Идиотская мысль. Идиотская идея. Идиотский вечер.

— Ты ведь не планируешь остаться здесь?

— Почему?

— Ну… это как-то неприлично, ты не находишь?

— Мика, — Рубес говорит тихо, но настолько выразительно, что даже у меня возникает желание спрятаться под стол. — Сейчас ты замолчишь и выйдешь из-за стола. И сделаешь так, чтобы я тебе не видел. Сегодня, завтра и желательно послезавтра. Это первое. Второе, Коннован останется в замке. И третье, если кого-то что-то не устраивает, то… — выразительный кивок в сторону двери послужил хорошим завершением вечера. А Мика разозлилась, вернее, разобиделась — выпяченные губы, дрожащие ресницы и огненный шлейф оскорбленного шелка.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — Дик подымается. — Спасибо за приятный вечер.

— Пожалуйста.

Пытаюсь быть вежливой, но взамен получаю лишь всполошенный взгляд. И кого он здесь боится? Меня? Мики? Рубеуса?

Кстати, о Рубеусе, теперь мы остались вдвоем, разделенные черной лентой стола.

— Выпьем?

Мое предложение не вызвало энтузиазма.

— Может не стоит?

— Почему?

— Завтра все ж таки… поединок.

— И что? Я же не собираюсь напиваться вдрызг. Нам это вообще сложно. Но по чуть-чуть, в память о прошлом, так сказать, прощальный вечер.

— И с кем прощаешься? — Рубеус поднялся и — о какое безобразное нарушение этикета — самовольно пересел. Теперь разделяющее нас пространство не составляло и полуметра. Пожалуй, чересчур близко, чтобы я чувствовала себя спокойно. И взгляд его мне не нравится… внимательный такой взгляд, подозрительный.

— Что ты задумала, Коннован Эрли Мария, Хранительница Северных границ?

— Я? — Врать, глядя в глаза, сложнее, чем просто врать.

— Ты, Конни, ты. Ты выглядишь чересчур уж довольной.

— А тебе хотелось бы, чтобы я выглядела несчастной?

— Нет.

— Тогда в чем проблема?

— Конни…

— Коннован.

— Коннован, — послушно исправляется он. — Пожалуйста, хотя бы попытайся подумать о том, что я тебе сказал. Пока я здесь, Хельмсдорф — твой дом. Что касается Мики, то… это же мелочи. Ну хочешь, я поклянусь всеми ветрами сразу, что она больше рта не откроет? Хочешь, я ее вообще отошлю?

Хочу, очень хочу, но существо, плотно засевшее внутри меня, нашептывает, что все обещания — ложь. Мне всегда врут, так почему этот случай должен быть исключением?

Существо внутри право, и пускай правота эта причиняет боль, но тем хуже для меня.

— Я не хочу драться с тобой, — говорит Рубеус.

— А я хочу. И буду. Завтра. Фоме привет, я буду очень рада увидеть его.