Глава 10

Рубеус.

Вино в бокале больше похоже на болотную воду. Есть не хочется, пить тоже, атмосфера в зале мрачная, почти траурная и это злит. На Мике черное платье с высоким воротом, розовый жемчуг и темная паутина вуали. Люк тоже мрачен, только Дик как ни в чем не бывало поглощает еду. Массивное кресло во главе стола пустует. Потерянный трон. Смешно, если бы не так серьезно. Нужно что-то сказать, успокоить, а в голове как назло ни одной дельной мысли, какая-то смесь беспокойства и раздражения.

— Во-первых, ничего страшного не произошло…

Люк отворачивается, Мика ехидно фыркает.

— Коннован не самая худшая кандидатура…

— Не самая вменяемая, не самая адекватная, не самая уравновешенная, а в остальном ничего. — Мика раздраженно сдернула шляпку, швырнув ее на пол.

— Во-вторых, я просил бы отнестись к Коннован с уважением. Думаю, у нее получится. — Рубеус и сам не верил в то, что говорил, но очень уж раздражала похоронная обстановка за столом. — И в-третьих, это еще не конец мира.

Мика молча вышла из-за стола. Господи, если бы кто знал, как ему надоели эти проблемы. Черная вуаль на полу… любопытная деталь картины.

Мику Рубеус нашел в ее будуаре. Алый и золотой, полированное дерево и зеркала… изящные изгибы мебели и томный запах духов. Рубеусу здесь было тесно и неуютно: слишком много всего, того и гляди разобьешь чего-нибудь, неловко повернувшись. Мика лежала на маленьком почти игрушечном диванчике и плакала, сжимая в руке мятый кружевной платок. Еще никогда она не выглядела настолько жалкой и беспомощной.

— Ты доволен? Ты должен быть доволен, — она нервно отбросила назад тяжелую волну волос. — Теперь она точно останется… а я? Что будет со мной, Рубеус? Куда она меня отправит? Вниз? Даже не в Бастион, а на передовую. А я не воин, я не умею… я не хочу воевать. Не хочу мерзнуть и думать, что будет завтра, выживу или нет. Не хочу сидеть на каком-нибудь провонявшем краской заводе, где каждый звук молотком по голове. Я не хочу медленно сходить с ума где-нибудь под землей, дышать отфильтрованным воздухом, пить отфильтрованную воду второго цикла переработки, и жрать консервы непонятного происхождения… и умирать тоже не хочу. Почему я должна уходить, а она оставаться?

— А с чего ты решила, что уйдешь.

— А разве нет? — она встала и, одернув мятый подол платья, поинтересовалась: — На что мне надеяться? Она же ненавидит меня. Да и ты будешь рад, если я исчезну. Это ведь так удобно. В очередной раз скажешь себе, что не мог ничего сделать. Решение не твое, значит, и вины нету. Совесть молчит и все довольны.

— Мика…

— Что Мика? Я знаю, чего говорю. Если бы ты не был настолько удручающе благородным, ты бы давно выставил меня вон, так почему бы не воспользоваться подходящим случаем? Я вообще не понимаю, зачем ты сюда пришел. Посочувствовать? Так вот, можешь засунуть свое сочувствие… — она всхлипнула и поспешно отвернулась, вытирая слезы. — Ты не думай, я все понимаю. Да-ори в принципе не сильно отличаются от людей, такие же скоты… было удобно — использовал. Стало не удобно — прочь, и плевать на все, что было раньше. Ты никогда не давал себе труда задуматься, чего мне стоило создать все это…

Мика коснулась низкого столика.

— Середина двадцатого века, Англия, натуральное дерево, авторская работа, консервация в двадцать втором для Национального музея. Оттуда и раскопали, на реконструкцию ушло три месяца. Это, — пальцы скользнули по спине белой фарфоровой лошади. — Восемнадцатый век, уцелела чудом. Гобелены в коридоре — третье-четвертое столетие после Катастрофы… не понимаешь, при чем здесь вещи? Ну да, ты же мужчина, а вы не обращаете внимания на детали, вы только и умеете, что пользоваться.

На фарфоровой гриве лошади блестели остатки позолоты. Семнадцатый век до катастрофы — это… это невообразимо давно.

— Хельмсдорф — это не только башни, это вещи, которые собирала я. По одной, по всему чертову миру, и не потому, что мне заняться было больше нечем, а потому, что считала Хельмсдорф домом. А теперь получается… — Мика провела ладонью по резной раме зеркала, точно пытаясь запомнить каждый завиток сложного рисунка. — Почему она, Рубеус? Мне было бы легче, если бы все здесь сгорело, чем отдавать… она не любит Хельмсдорф. Тебя — возможно, замок — нет. Когда мне собираться?

— Никогда. Ты останешься, слово даю.

Мика улыбнулась и пожала плечами:

— Спасибо, но вряд ли у тебя получится…

Белые пряди чуть завиваются у висков, длинные ресницы вздрагивают, видно что-то снится. Интересно было бы заглянуть в ее сны. Может быть, тогда удалось бы понять, что с ней произошло.

— И что ты здесь делаешь?

— За тобой присматриваю.

Коннован фыркнула. Сердится? Обижена? Или то и другое вместе? Рубеус совершенно не представлял, что говорить дальше. Или ничего не говорить? Ну почему с ней так сложно?

— Со мной все будет в порядке, можешь не волноваться.

— Ты это сейчас мне говоришь или себя убеждаешь?

— А какая разница? — осторожно опираясь забинтованными руками на кровать, Коннован села. — Главное, что нянечка мне не нужна. И вообще чувствую я себя нормально.

— Это пока обезболивающее действует.

— Ну, спасибо, успокоил. И долго я спала?

— Долго. Есть хочешь?

— Хочу. Наверное.

Забинтованными руками неудобно орудовать вилкой, но Коннован упрямо отказывается от помощи. Глаза подозрительно блестят, а на лбу проступают капли пота, похоже у нее снова температура. И чувство вины становится невыносимо острым.

— Больно, — она виновато улыбается и просит. — Пожалуйста, сделай укол.

Он бы с радостью, он бы сделал все, что угодно, лишь бы избавить ее от боли, но укол нельзя. Через два часа. По расписанию. Чаще опасно. Коннован кивает и ложиться в кровать, подтягивая колени к подбородку.

— Извини, что так получилось. Все было неожиданно. Сначала ты исчезаешь на два дня, потом появляешься и…

— Два дня? А мне казалось… не важно.

Уточнять, что именно не важно, Рубеус не стал, тем более, что она задала следующий вопрос.

— Почему ты меня ударил? Нет, ты не думай, что я обиделась и… Карл, он бывало тоже, когда злился. В общем-то я даже привыкла, просто от тебя не ждала. Вы стали похожи.

Лучше бы сдохнуть, чем слышать все это.

— Значит, я теперь Хранитель?

— Да.

Неприятная тема, сутки прошли, а он так и не привык к мысли, что больше не является хозяином замка.

— Передай Мике, чтобы убиралась к чертовой матери.

— Нет. Конни, ты, конечно, в своем праве и в теории я должен исполнить приказ, любой приказ, но здесь ее дом. Выгонять ее бесчеловечно.

— А я не человек, Рубеус. И ты тоже, и она… — Коннован закрыла глаза. — Какого черта здесь так жарко? Я не хочу, чтобы было так жарко, дышать же нечем.

— Это температура, лежи, тебе нельзя двигаться. Завтра все пройдет, вот увидишь.

Она мотает головой, стаскивая одеяло, которое тяжелой влажноватой грудой падает на пол. А Конни вытягивается на мятой простыне и, перевернувшись на живот, спрашивается.

— Ты ведь поможешь мне разобраться со всем этим? С замком и границей…

— Если Мика останется здесь.

— Условие?

— Да. Прости, но я дал слово. Я не могу поступить с ней так.

— А со мной? — Она внимательно смотрит в глаза. Потом вдруг улыбается и говорит. — Ладно. Пусть будет, как скажешь, только укол сделай, хорошо? И не надо здесь сидеть, я сама справлюсь.

Засыпает сразу. И жар постепенно спадает, а дыхание выравнивается. Наверное, можно уходить, но не хочется. Справится она. Смешно. Грустно. Но другого выхода все равно нет.

Вальрик.

Темнота. Цепь. Тело выламывается вверх, за каждый вдох приходится бороться. Подтянуться на руках — вдохнуть, и снова вниз, потому что сил, чтобы задержаться наверху, не хватает. Да и стоит ли, зачем теперь жить?

Жарко. Тело исходит пСтом, и руки мокрые, с каждым разом подниматься для вдоха все тяжелее. Шкуры на ладонях, наверное, не осталось, и пальцы занемели.

Ну и хрен с ними… до чего же больно… и ей тоже. Нет, ей уже не больно, ей хорошо, она спит и далеко-далеко отсюда, там, где много солнца и света, и быть может горячий песок, который шершавой ладонью гладит кожу.

— Для степняков это позор, — сказал мастер Фельче, оборачивая тело куском холста. Ткань была жесткой и плотной, Вальрик даже испугался, что Джулла задохнется внутри этого искусственного кокона, но потом он вспомнил, что Джулла умерла. Разодрала простыню на полосы, свила петлю и повесилась.

Подтянуться и вдохнуть… ребра трещат, или это не ребра, а связки?

— У женщины может быть только один мужчина. По закону она должна была сразу, а чего-то ждала, наверное, боялась. — Мастер Фельче придерживал голову Джуллы, пока Вальрик расчесывал ей волосы, костяной гребень послушно скользил по волнам мертвого золота, отбирая остатки тепла.

Хорошо, что разрешили позвать мастера Фельче, один Вальрик бы не справился. А он и не справился, всего-то нужно было, что выпустить кишки шрамолицему ублюдку, а вместо этого…

Цепь выскальзывает, воздуха нет… может и вправду сдохнуть тут? Расслабиться, закрыть глаза и задохнуться? Нет. Нельзя умирать, не рассчитавшись по долгам. А он рассчитается, так рассчитается, что всем здесь тошно станет!

Без Джуллы нет света. Боль внутри, какая-то другая, непривычная, неправильная, выдирающая душу, жрет и жрет. Пусть бы сожрала совсем, чтоб и там не чувствовать.

Подтянуться.

Ихор принес кольцо на следующий вечер, золотой ободок с каплей застывшего синего света. Вальрик очень надеялся, что ей понравится, а она даже не заметила. Холодные пальцы, вялые руки, по-прежнему мертвый взгляд, и волосы спутаны. Светлые пряди казались сухими и ломкими, как сожженная солнцем трава. И прозрачно-синий камень погас. Безнадежная попытка что-то исправить.

Может быть, это чертово кольцо и подтолкнуло ее? Если бы знать, если бы вернуться в прошлое, хотя бы на минуту… Почему она решила умереть? Ну да, мастер Фельче ведь говорил… обещал похоронить по обычаям ее народа.

До пола всего-то пять сантиметров, и если расслабить мышцы, то пальцы ног почти дотягиваются до воды. Наверное, здесь холодно, но Вальрик не чувствует холода.

Вот бы вообще ничего не чувствовать… в комнате Джуллы воды не было. Тонкий ковер на полу, опрокинутая табуретка и босые ступни. Тело чуть покачивалось, и Вальрик совершенно ясно понял, что сходит с ума. Кажется, он кричал… и плакал… и не помнил, кто и как ее снял. Потом появился мастер Фельче.

Новый вдох дается с трудом. И сил почти не осталось, но он выживет, хотя бы для того, чтобы убедиться, что Шрам действительно сдох. Если не сдох, тоже хорошо. Будет возможность убить еще раз… и не только его. Шрам. Унд. Толстяк-распорядитель, который назвал Джуллу имуществом.

Ненависть придала сил. Подтянуться, вдохнуть и вниз, осторожно, чтобы не потерять завоеванный воздух.

Вальрик сам отнес завернутое в саван тело к повозке. А позже, когда ворота, выпустив ее наружу, закрылись, пошел в столовую, взял нож и… глупо было думать, что ему позволят довести дело до конца. И не в живот надо было бить, а по горлу. Короткий нож по самую рукоять ушел в брюхо, и крови было много, но в Империи хорошие медики, поэтому нет никакой гарантии, что Шрам умер. Ударить второй раз не дали.

И кольцо отобрали. Вальрик хотел оставить его Джулле, но мастер Фельче сказал, что кольцо скорее всего украдут, и лучше бы его оставить. Вальрик оставил, но его забрали. И тот, кто это сделал, тоже умрет. Никто не смеет трогать вещи Джуллы.

Пустой воздух давит на легкие. Выдох и снова вверх. Почему здесь настолько темно… хоть бы каплю солнца. Светлые волосы на красном песке и горячая кожа…

Дверь открывается с оглушающим скрежетом, впуская внутрь волну тяжелого душного воздуха.

— Живой? Ну что же ты натворил, а? Глупый мальчишка…

— Я не… — Вальрик закашлялся и потянулся вверх за новой порцией воздуха. Нельзя разговаривать. Даже с Ихором. Позже. Потом, когда его снимут с цепи. Цепь падает вниз и Вальрик вместе с ней, коленями о жесткий мокрый пол, наверное, должно быть больно. Рук вообще не чувствует.

— Давай, вставай, осторожно… вот так. На меня обопрись. Руки… руки отойдут, заживут со временем. Пойдем. На меня хоть бросаться не станешь? — Ихор держал крепко, тащил куда-то. Вальрик шел. Ему было все равно. Главное, выжить удалось, значит, получится и рассчитаться.

Потом. Позже.

Фома.

Весна наступала постепенно, с мятым мокрым снегом, от которого стены дома блестели влагой, а на подоконнике скапливались пахнущие деревом и плесенью лужи. Лужи Ярви протирала, а они накапливались вновь. Сугробы снаружи оплывали, превращаясь в грязное кружево подтаявшего снега, сквозь которое просвечивала буро-черная земля.

Болезнь уходила медленно, и Фома почти смирился и с приступами тяжелого, удушающего кашля, и с регулярными головокружениями, и с тем, что теперь и пустое ведро до колодца донести тяжело, а полное так и вообще от земли оторвать невозможно. Пройдет, со временем пройдет.

Сегодня день выдался особенно теплым, пахнущим сырой землей и талым снегом. Долгополая овечья шуба тяжестью давит на плечи, расстегнуть бы, а еще лучше сбросить, да Ярви станет волноваться.

— Я между прочим, тоже. — Голос шелестит в голове, точно опасаясь причинить лишнюю боль. — Еще одного воспаления ты не перенесешь. И так чудом выжил.

Чудо — это Ярви, светлое, невероятное, непостижимое чудо.

— Всего лишь женщина. А ты давай, не сиди на одном месте.

— А что делать? — Солнце нагрело стену дома и лавку, мелкая дробь тающих сосулек и хрупкий зеленый стебелек, выбравшийся из земли.

— Сходи куда-нибудь, к тому же колодцу. Тебе надо больше двигаться.

Порой Голос ворчлив до занудства, но советы дает толковые. И Фома, переодевшись — все-таки в шубе было чересчур уж жарко — отправился к колодцу. Если наполнить ведро наполовину, то он, пожалуй, справиться.

В куртке легче, а свежий весенний воздух возвращает силы, во всяком случае, до колодца Фома дошел без остановок. В деревне снега почти не осталось, так, редкие светлые пятна в тени заборов. Омытая талой водой мостовая ловила солнечный свет, а из мутной лужи на обочине пила воду растрепанная ворона. Хорошо.

Фома вежливо поздоровался с собравшимися у колодца женщинами и, опершись на высокий бортик, стал ждать своей очереди. На ворот приходилось налегать всем весом, а ведро ползло вверх медленно, перелив же воду, Фома понял, что должен перевести дух. Руки дрожали, да и колени тоже, а в груди зарождался привычный тяжелый комок кашля.

Как-то особенно сильно на этот раз, легкие, казалось, слиплись вместе, а во рту появился неприятный, но знакомый привкус. Красные пятна крови на ладони — это что-то новое.

— Помрет все-таки… — сказал кто-то, незнакомый голос, незнакомое лицо, на котором сочувствие мешается с любопытством. — Раз кровью кашляет, то точно помрет… молодой… жалко.

Страшно. Страх иррациональный, он не хочет умирать, он ведь только-только начал понимать, что такое жизнь и теперь сразу смерть. Эта женщина ошибается, он ведь выздоровел, а что кровь на руке… ну губу где-то поранил, бывает. И кашель унялся, а ведро уже не кажется таким тяжелым.

— Не надорвись, — попросил Голос.

К черту советы. Он справится, он станет сильнее и выживет. У него есть Ярви, значит…

Второй приступ кашля настиг вечером, когда Фома почти успокоился. На этот раз кровь откашливалась долго, с трудом, а где-то внутри, под сердцем расползалось горячее пятно болезни.

Хорошо, Ярви не видела, испугалась бы.

— Я умру? — сейчас, когда за окном разливалась бархатно-черная ночь мысль о смерти больше не вызывала того ужаса, но ему нужно было знать.

— Скорее всего, — ответил Голос.

— И что это?

— Вероятно одна из мутировавших форма туберкулеза, которую ты подхватил еще в лагере, но проявилась только сейчас. Если бы не воспаление, все бы обошлось, а так… ну полгода у тебя есть. Обратишься к да-ори, срок увеличится, ненадолго, но пару месяцев сверху выцарапают.

Полгода… это не так и мало, целая весна и лето, а осенью умирать не страшно. Осенью все умирает, желтые листья в холодном дожде, ранние сумерки и жухлая трава.

— Есть, правда, еще один вариант… я могу кое-что изменить в тебе, и болезнь просто исчезнет.

— И кем я стану?

— Большей частью человеком, просто с некоторыми изменениями в анатомическом и физиологическом плане. Внешне ничего заметного. И кровь, если ты так боишься, не нужна будет… думаешь, мне в могилу хочется? — Голос замолчал. Горячее пятно в груди медленно остывало, но все-таки… все-таки полгода слишком мало. В подкрашенном темнотой окне отражается белое перекошенное лицо, а ведь будет только хуже, снова кровать, снова тулуп и полные беспокойства глаза, ощущение беспомощности и ожидание приближающейся смерти.

— Я согласен.

Коннован.

Господи, помоги мне! Больше все равно обратиться не к кому. День ко дню, неделя к неделе, а я все так же удручающе беспомощна. Я не понимаю и десятой части того, что нужно делать. Я не справляюсь. Пытаюсь, но… слишком сложно, слишком много всего и никого рядом, кто бы помог. Рубеус только упрекает, Мика молчит и улыбается, но в ее улыбке я читаю презрение, и чувствую себя хуже.

Хотя куда уж хуже? Все валится из рук. Два месяца жизни на то, чтобы убедится в собственной никчемности. И вот мы снова ссорились. Точнее, Рубеус орал на меня, а я даже не понимала, что опять сделала не так. Глупая ситуация, последнее время я только и делаю, что попадаю в глупые ситуации.

— Ты даже не пытаешься вникнуть в суть вопроса! — Он с такой силой ударил кулаком по столу, что чашка с чаем жалобно звякнула и опрокинулась. По бумагам поплыло светло-коричневое сладкое море. Я хотела смахнуть его рукой, но только размазала.

— Коннован, что с тобой? Ты ведешь себя, как… как трехлетний ребенок!

Рука пахла чаем, а по запястью стекала темная капля, я слизнула — сладкая. И холодная. Пока мы тут ругались, чай совершенно остыл, а я горячий люблю.

— Ты должна более серьезно относиться к своим обязанностям! — Рубеус сгреб в охапку бумаги и задвинул их в дальний угол стола. — У тебя есть долг и…

— Я обязана его выполнить. Знаю, помню.

— Тогда почему ты делаешь все возможное, чтобы развалить то, что мы с Микой создавали на протяжении нескольких лет?

От этих слов меня корежит. "Мы с Микой". Я же существую отдельно от них. Я им мешаю, и вообще они были бы рады, если бы я не вернулась, если бы сдохла где-нибудь в Проклятых землях, это бы избавило их с Микой от многих проблем. Я сама жалею, что выжила, но вслух говорю какую-то совершеннейшую глупость:

— У Мики новое платье, она красивая, правда?

— Кто, Мика? — От подобного вопроса Рубеус несколько теряется. — Какое это имеет значение?

— Не знаю, наверное, никакого.

— Коннован, ты… ты невозможна. — Он опирается на стол и нависает надо мной, донельзя раздраженный и не скрывающий своего раздражения. — Ты думаешь совершенно не о том. Иногда я начинаю сомневаться в том, что ты вообще думаешь. Или Мика права и ты все делаешь нарочно? Просто, чтобы позлить меня?

Пожимаю плечами, под его взглядом неуютно, а упоминание о Мике моментально отбивает желание объяснять что-либо. Да и что мне объяснять? Что я ни черта не понимаю в управлении Директорией? И понятия не имею, как далеко распространяются мои права и в чем заключаются мои обязанности? Что Ветер не слишком охотно откликается на мой зов, а поток бумаг, ежедневно сваливающийся на мою голову, вызывает приступы паники? Что мне проще подчиняться, чем приказывать?

Наверное, раньше я бы попыталась рассказать ему об этом, но сейчас… зачем, когда они с Микой и так все решили, а я существую совершенно отдельно? Сама по себе?

А с Торой можно было играть в вопросы. И пить несуществующий час с клубничным вареньем. Или земляничным. Или, совсем редко, вишневым. Вишневое мы обе любим чуть меньше.

Из моего молчания Рубеус делает совершенно неправильный вывод.

— Значит, она права. Ты просто маленькая, обиженная на весь белый свет девчонка, которая пользуется случаем, чтобы напакостить как можно больше.

От девочек пахнет молоком и корицей. Косички-бантики и белые сандалеты. Девочки живут в сюрреалистичном мире, который я покинула по доброй воле. Променяла. На что?

— Неужели? А что еще она говорила?

— Что ты зря вернулась.

— А ты тоже так думаешь?

Хочется услышать "нет", но он говорит:

— Да.

Словесное фехтование не моя сильная сторона, но на удар отвечаю ударом.

— А человеком ты был лучше.

Рубеус вылетел из кабинета, напоследок хлопнув дверью.

Ну вот он и сказал то, о чем думал. И мне даже не больно, почти не больно, я ведь и так все знала заранее, я даже знаю, чем это все закончится, и ни о чем другом думать не могу.

Ладонь липкая. Наверное, бумаги тоже слипнуться в один сплошной бумажный комок, неудобочитаемый и бесполезный. Такой же бесполезный, как я. Обидно.