Глава 3

Коннован.

Привал устроили у дерева, единственного дерева на всю эту чертову степь. Нет, я конечно, допускаю, что деревьев здесь гораздо больше, но в мокрой серой мгле, в которую превратился весь окружающий мир, это дерево было единственным, уникальным, неповторимым — ну и что там еще принято говорить в подобных случаях?

Черные корни горбами выпирали из земли, черный ствол блестел, словно лакированный, черные корявые ветви распростирались над головой, а черные листья выглядели почти привычно. Этому унылому миру серого цвета и дождя не повредит немного черноты. Если прижаться к стволу, то сверху почти и не капает. Хотя я все равно мокрая, но когда не капает, оно как-то полегче.

— Замерзла? — Спросил Серб, и сам же себе ответил. — Холод — это, конечно, неудобно, но не смертельно, потерпишь. Хуже, когда три дня охоты нет, а потом дождь, причем дней на пять-шесть… под конец вообще с ума сходишь, все кажется, что он никогда не закончится и ты просто сдохнешь с голоду… да ты садись, отдыхай, пока можешь.

Я, выбрав горбик посимпатичнее, села. Ноги гудели от усталости, на уши давила окружающая тишина — чертов дождь убил все звуки, а дрожащая пелена перед глазами вызывала приступ депрессии и совершенно неуместные мысли… беспокойство, не за себя, со мной-то как раз все в полном порядке, а вот Рубеус… задуманное им было верхом идиотизма, и чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что у них ничего не получится.

Плюс время. Серб сказал, что прошло около девяноста лет, значит… значит, что мы все конкретно попали. А ведь я чувствовала, что все не так просто, как кажется.

Нет, нужно было Рубеуса отговорить, убедить, запретить. В конце концов, я имею на это право, но он бы меня не послушал. Меня вообще никто никогда не слушает.

— Эй, кисуля, о чем размечталась? — Вопрос Серба, несвоевременный и наглый, вывел меня из состояния задумчивости.

— Ни о чем.

— Тогда поболтаем? Ну, мы ведь не договорили, правда?

— Не договорили. Ты рассказывал о том, как я попала в крепость, — я решила немного сместить акцент разговора, вдруг и узнаю чего полезного. Да и заодно от мыслей дурных отвлекусь, к чему думать о том, чего нельзя изменить?

Философия. Мокрый черный лист упал на колено, жесткий, будто из пластмассы сделан, и края острые.

— Не трогай, — посоветовал Серб. — Тут, если в чем не уверен, лучше не трогать, целее будешь. Она порой любит пошутить… Так значит, крепость? Жалко крепость, нету ее больше, иногда вспоминаю, думаю, как бы все повернулось, если бы не вы… Марек ведь сначала на меня вышел, а уже потом с папочкой договаривался. Помнишь ведь папочку, пусть земля ему пухом будет, он бы в жизни с вампиром говорить не стал… ну сначала, конечно, а уже потом, когда я выгоду объяснил, то обеими руками уцепился. Конечно, не каждый день такую авантюру предлагают, а он-то по натуре авантюрист страшный. Прям как я. Не веришь?

— Ну почему же, верю.

— А ты у нас вообще доверчивая. — Тут же поддевает Серб. — Ну в общем вроде как по плану шло, сначала. Я уже почти и подготовил все. Почему не спрашиваешь, к чему готовился?

— К чему?

— К государственному перевороту. Боже, как подумаю сейчас, каким идиотом был…

Вовремя прикусываю язык — не хватало ляпнуть "каким ты был, таким ты и остался" — этого он точно не простит. А ссориться раньше времени… оставаться одной в этом бесконечном сером мокром мире, где, кажется, нет ничего, кроме воды, грязи и странного черного дерева… нет, я лучше помолчу. Серб хоть и не самый лучший спутник, но какой уж есть. А он продолжал рассказывать, ничего не утаивая, ничего не стыдясь.

— В теории все выглядело просто — неблагодарный Вальрик убивает отца, я его, ну и становлюсь князем. Глупейший план, но на тот момент я казался себе очень умным. И князем сделаться хотел, что, впрочем, естественно, папаша мой, пусть земля ему будет пухом, прожил бы еще лет десять, а то и побольше, и что мне было все эти десять лет ждать?

Вопрос я оставила без ответа, хотя в очередной раз подивилась особенностям человеческой психологии. У Серба было все, ну почти все, кроме титула князя, а ему казалось мало. Впрочем, не мне судить.

— Сначала помешала та глупая потасовка, после которой Вальрик и ходить-то не мог, не то, что убивать, а потом и тангры появились, стало не до того.

— Это ты открыл ворота? — Я не знаю, с чего вдруг подумала, что это сделал именно Серб, просто… просто для того, кто в принципе способен на предательство, не так уж и важно, кого именно предавать — одного человека или целый замок. И Серб подтвердил догадку.

— Я. Ну не смотри ты так, будто это твой замок и твои любимые родичи погибли, мне, кстати, тоже было неприятно, я, если хочешь знать, уже считал замок своей собственностью, а тут эти зеленые. Ежу было понятно, что Вашингтон не продержится, это только такой самоуверенный тип, как мой папаша, мог надеяться на победу. Лично я думал о собственной судьбе, а потому, когда ко мне обратились с предложением… помочь наступающим взамен пообещав жизнь и даже какую-то должность, я согласился. Вот только не говори, что это подло.

Не говорю, я вообще молча сижу, лист вон рассматриваю, корни, кору… а о том, что подло, а что не подло подумаю потом. Если вообще подумаю.

— В конечном итоге, тангры получили крепость, я — жизнь, и кому от этого плохо? Остальные и так были обречены, а днем раньше, днем позже…

Он замолчал. Я тоже молчала. Ну нечего мне ответить, нечего! Ну подлец он, скотина, ну так своих же предал, мне-то до людей какое дело? Но тогда отчего хочется взять и придушить этого ухмыляющегося мерзавца?

И главное, он же все понимает! И ему нравится мое отвращение и моя злость!

— Что, кисуля, убить хочешь? Давай, попробуй, может, и получится… ты когда-то обещала шею мне свернуть? Так чего ждешь?

Драться? Сейчас? Ну уж нет, я слишком устала, поэтому отвечаю:

— Погоды подходящей.

— Дня через три, не раньше, — обещает Серб.

И в конечном итоге оказывается прав. Но, Боже мой, до чего же мерзкие это были дни…

Вальрик.

Почему-то Вальрик решил, что к месту назначения — знать бы еще где оно находится — их доставят на вертолете, но спустя часа два полета машина приземлилась в степи. Такая знакомая картина… почти как во сне, только дороги не было. Цементная площадка, подсвеченная в четырех углах прожекторами, смутные тени вышек, низкие массивные бараки…

— Второй блокпост. — Карл вылез из вертолета и с видимым наслаждением потянулся. — Почти граница, там, — он махнул рукой влево. — Уже территория Кандагара, правда, они считают, что неплохо бы границу слегка подвинуть, ну да время покажет, в какую сторону мы ее подвинем. Ты, — это уже предназначалось пилоту. — Можешь быть свободен, дальше мы сами.

Значит, будет еще дальше. И ветер. Коннован говорила, что да-ори не используют машин, потому что Ветра не любят техники, а да-ори не могут без Ветров. Непонятно, правда, что из себя эти ветра представляют…

Вальрик хорошо помнил и свой страх, и восторг, и сам полет, невозможный, стремительный. Земля исчезает где-то внизу, а вокруг только небо, много неба, и яркие-яркие звезды.

— Саммуш-ун стоит на Уральском хребте, вернее на том, что от этого хребта осталось, местные дали горам какое-то новое название, но я не вникал. — Карл говорил, повернувшись спиной. Наверное, таким образом демонстрировал, сколь мало опасается пленников. Или они с Рубеусом не пленники? Но тогда кто?

— По другую сторону тянется Восточное Пятно, а за ним Новая Пустыня, что само по себе служит неплохой защитой от нападения с восточной стороны. В общем, если бы не юго-восток, где имеется довольно обширный участок так называемой нейтральной территории, Саммуш-ун был бы самой тихой и спокойной из всех четырех Директорий. Думаю, вам там понравится.

— А Орлиное гнездо? — Поинтересовался Рубеус.

— Увы, увы… Орлиное гнездо нынче является официальной резиденцией диктатора… и сей факт в очередной раз доказывает, что нельзя отлучаться из дому на сколь бы то ни было долгий срок.

Саммуш-ун, Восточный дворец, был самым странным сооружением, которое когда-либо доводилось видеть Вальрику. Конечно, он не ждал, что да-ори строят такие же дома, как люди, но чтобы настолько не такие. В здании не было логики, но зато была целостность и завершенность. Причудливые изгибы башен, хрупкие мостики, которые, казалось, висели в воздухе сами по себе, светлые стены из непонятного материала и черный двор, находившийся одновременно и снаружи, и внутри. Как такое вообще возможно? Вальрик не представлял.

А еще Саммуш-ун был живым. Корица, розовое масло и удушливо-сладкий дым восточных приправ, запахи не агрессивные, но и не слишком дружелюбные. Саммуш-ун давал понять, что существует сам по себе, и не желает, чтобы этому существованию помешало глупое человеческое любопытство.

— Орлиное гнездо, конечно, лучше, но здесь тоже ничего. — Карл шел по черным плитам двора, не оглядываясь. Наверное, ему было совершенно наплевать, последуют за ним гости или останутся снаружи. Или он просто понял, что деваться им все равно некуда — черный двор заканчивался пропастью.

А внутри, если не обращать внимания на размеры и роскошь, с которой обставлено помещение, все почти такое же, как у людей. Холл прямоугольной формы утопал в сумраке, редкие пятна света где-то высоко, под самым потолком, стыдливо отражались на отполированном до блеска деревянном полу. Массивные колонны не столько поддерживали потолок, сколько заполняли пространство, которое выглядело удручающе огромным. Серо-розовые стены, украшенные лепниной и зеркалами, походили на мраморные скалы…

В подобном месте тоскливо жить. В полной мере ощущаешь собственную никчемность.

— Давид всегда тяготел к монументализму, — Карл остановился в центре гигантского зала, чувствовалось, что Саммуш-ун не слишком ему нравится. — Перестраивать же — значит угробить кучу времени, людей и средств, которые в данный момент нужны совсем для другого.

— Кто такой Давид? — Спросил Рубеус.

— Никто. Уже никто… В чертоге том, где пировал Бахрам, теперь прибежище пустынным львам. Бахрам, ловивший каждый день онагров, был, как онагр, пещерой пойман сам.

Вальрик ничего не понял. Кто такой Бахрам? И кто такие онагры, и почему Бахрама поймала пещера?

Глупости, но дворец ему все равно не нравится, слишком уж… большой. Неудобный.

Комната, в которую Вальрика препроводила служанка — оказывается, во дворце все-таки были люди! — находилась в одной из башен. Из окна было видно небо и тонкие кажущиеся почти прозрачными пики скал. Смешно, но только теперь он начал понимать, что просто поменял одну тюрьму на другую, конечно, куда как более комфортную, но все же тюрьму. До Саммуш-ун не добраться иначе как на спине Ветра, а люди не умеют управлять Ветрами.

Рубеус.

— Ну же, давай, поднимай саблю. Или передумал?

Рубеус ненавидел этот спокойный равнодушный голос. И вопрос тоже ненавидел, и того, кто этот вопрос задавал. С завидной регулярностью, надо сказать, задавал.

— Ну так что?

Ничего. Снова, черт побери, ничего. В том смысле, что ничего хорошего, а Карл улыбается, он в очередной раз доказал собственное превосходство.

— Ладно, передохни пару минут. Только не садись, лучше походи да разомни мышцы.

— Без тебя знаю.

Рубеус хотел добавить несколько слов покрепче, но вовремя прикусил язык. Вице-диктатора не следовало злить, тем более, что, если разобраться, то Карл не сделал ничего такого, что бы выходило за рамки договора.

— Кстати, прогресс налицо — двадцать минут. — Карл продемонстрировал щегольские старинные часы в золотом корпусе, он вообще испытывал непонятную тягу ко всему, что каким либо образом имело отношение к прошлому.

Но двадцать минут — это и в самом деле достижение, в первый раз Карлу хватило и пяти, чтобы не просто разоружить противника, но сделать это с той непринужденной легкостью, что не столько говорит о превосходстве одного бойца над другим, сколько показывает, что превосходство это абсолютно и оскорбительно в своей абсолютности. В тот раз Рубеус был скорее удивлен, чем унижен и долго пытался понять, как же это так получилось. Ведь был же поединок в степи, который длился довольно долго, и пусть даже закончился поражением, но поражение это оставляло надежду на успех. А теперь на тренировках Рубеус раз за разом убеждался в призрачности этой надежды. Карл не играл, Карл не притворялся, Карл не учил, он просто брал в руки оружие и раз за разом побеждал.

И черт побери, это раздражало!

— Вытрись, — Карл бросил полотенце. — И в следующий раз меньше думай над тем, что собираешься делать. Думать надо до боя, а не во время. Тело само знает, какой из приемов использовать в данный момент, и что сделать, чтобы ему не причинили боль. Рефлексы быстрее разума, ты же пытаешься отвечать обдуманно и сам себе мешаешь. Вот и Коннован тоже самое, хотя ее учить — только портить.

— Почему?

— По кочану, — ответил Карл, рассматривая клинок, точно увидал его впервые. — Была раньше такая поговорка. Ну, отдышался? Тогда милости прошу, сударь. Allert!

На сей раз Рубеус пытался действовать в соответствии с полученным — вот уж нежданный подарок — советом, но в результате лишился оружия еще быстрее. Хотя… если в самом деле пытаться угадать… если… нужно будет потренироваться с кем-то еще, не таким быстрым, как Карл. Например с Вальриком.

— Доколе быть рабом своих алканий, и поисков напрасных, и страданий? Уйдем и мы, как все ушли до нас, и не исполнили своих желаний, — продекламировал Карл. — Мудрый был старик, видел больше, чем кто бы то ни было из людей. Настоятельно рекомендую почитать. Я вообще настоятельно рекомендую тебе почаще заглядывать в библиотеку. Образование, оно, знаешь ли, никому пока не мешало.

В библиотеку Рубеусу ну совершенно не хотелось. Да и вообще любая из так называемых "настоятельных рекомендаций", которые по сути своей являлись приказами, вызывала приступ ярости. Иногда Рубеусу начинало казаться, что еще немного, и он окончательно свихнется. Невозможно жить рядом с тем, кого ненавидишь, причем не просто существовать под одной крышей, но и принимать все то, что дает враг.

Карл был врагом, причем таким, которые случаются раз в жизни, и ненависть к нему, лелеемая на протяжении лет, с каждым днем лишь крепла. А вице-диктатор с царственной небрежностью ее не замечал. Он вообще вел себя так, будто Рубеус приходился ему другом или даже родичем.

Крыша над головой, относительная свобода — Карл ни разу не поинтересовался, чем занимаются его гости — схватки эти ежедневные, которые вроде бы и являются одним из условий заключенного в Ватикане договора, но в то же время отдают явным стремлением к самоубийству.

Хотя, конечно, он Карлу не противник, так, развлечение.

— И снова тяжелые думы… тебе не надоело еще?

Еще одной раздражающей особенностью Карла был чрезмерный интерес к тому, о чем думают и что чувствуют другие. И не обремененный чувством такта или хорошим воспитанием, вице-диктатор не стеснялся задавать вопросы.

— Разумный эгоизм здорово облегчает существование. Это так, совет.

Надо же, второй совет за сутки.

— Может еще разок? — Карл на вытянутых руках взвешивает сабли, потом резко наносит несколько рубящих ударов — клинки то скрещиваются, то падают вниз, то молнией взмывают вверх, превращаясь в размытые серебряные полосы. А полосы замирают так резко, что сталь, не справляясь с силой инерции, мелко дрожит.

Черт, до такого уровня Рубеус дойдет не скоро.

— Хотя, пожалуй, нет. На сегодня хватит. Все-таки, левый чуть тяжелее. С одной стороны, Кодекс подразумевает, что дуэльные сабли должны быть абсолютно равны, считается, что подобный подход обеспечивает справедливые условия. С другой стороны, совершенно не учитывается разница в конституции бойцов, тем самым создаются условия изначально неравные. Когда-то я голосовал против этого пункта, но остался в меньшинстве. Ты хочешь что-то сказать?

Сказать, спросить, а если до конца быть честным перед собой, то попросить. До чего же унизительно просить того, кого ненавидишь, о…

— Дай угадаю, — Карл откладывает сабли в сторону. — Тебя снова тянет в Пятно, искать Коннован.

— Да.

Рубеус знал, чем закончится разговор — тем же, что и всегда — запретом, но попытаться стоило.

— Во-первых, на эту тему мы, кажется, разговаривали неоднократно. Во-вторых, ну вот скажи, где именно и как именно ты собираешься ее искать? Выйдешь в степь и станешь орать "Ау"? Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, в какой части Пятна она находится. Или правильнее будет сказать в каком времени? Да, связь там есть. Временами. А временами нету. И гораздо чаще нету, чем есть. Допустим, связь будет постоянно. Допустим, расстояние окажется не настолько большим, и ты сможешь преодолеть его самостоятельно. Пешком, без лошадей, без опыта индивидуальных походов, по землям, на которых и черти не знают, что творится. Найдешь. Вернешься. Все счастливы и рады, так? Но теперь скажи мне, Рубеус, с какой это стати я должен идти тебе на встречу?

Карл смотрит прямо, он не насмехается, он действительно спрашивает, а Рубеус не знает, что ответить. Вице-диктатор прав или почти прав, потому сидеть, ничего не делая, Рубеус тоже не может.

— Скорее всего, ты бы вернулся. Данное слово, честь и все такое… да и не стоит сбрасывать со счетов твое маниакальное стремление убить меня. Но… ты нужен мне здесь, это раз. Твое исчезновение, после того, как я забрал тебя из Ватикана… Марек до сих пор гадает, зачем я это сделал… так вот, твое исчезновение вызовет много новых вопросов, отвечать на которые у меня нет ни малейшего желания. Что до Коннован, то, повторяю, она вполне способна справиться сама, а если нет, то… се ля ви, как говорят, точнее, говорили французы.

В такие минуты Рубеус ненавидел его гораздо сильнее, чем обычно. И себя ненавидел, за слабость. В Саммуш-ун нет решеток, стен, запертых дверей, сам дворец лучше любой тюрьмы.

— Вот сейчас ты думаешь, что я — бесчувственная скотина, которая не способна понять всей глубины твоих душевных терзаний, а между тем все эти терзания, вкупе со страданиями скорее приличествуют юной деве, а ты, извини, отнюдь не дева, поэтому попытайся оценить ситуацию с другой стороны. В общем так, через полчаса в моем кабинете. Разговаривать будем, а то, чувствую, выкинешь какую-нибудь глупость, вроде вчерашней…

Если бы да-ори умели краснеть, Рубеус непременно покраснел бы.

— На будущее, спуститься или подняться в Саммущ-ун, равно как и любой другой дворец, можно лишь с помощью Ветра. — Карл улыбается, причем так, что становится понятно — вице-диктатор с трудом сдерживает смех. — Твой код я заблокировал, так, на всякий случай. А в альпинистов играть… ну на пользу пойдет, глядишь, через пару месяцев и спустишься. Все, свободен. Через полчаса, слышишь?

Слышит. И прекрасно понимает, что толку с этого разговора никакого, Карл в жизни не отступится от принятого решения, да и Рубеус на его месте… хотя какого дьявола, он на своем месте, Карл на своем. И Рубеус скорее сдохнет в этом треклятом замке, чем когда-нибудь станет похожим на Карла.

Ладно, через полчаса, так через полчаса. Значит, у Рубеуса есть тридцать — ну уже не тридцать, а двадцать пять — минут, чтобы подготовиться к разговору.

Секундная стрелка на часах весело наматывала круги, и ее холерический бег напрочь выбивал все мысли из головы. Все кроме одной — он должен найти Коннован.

Фома.

Память вернулась спустя десять дней после пробуждения. Вся, как и хотел Фома, правда, теперь он не представлял как жить дальше с этой памятью, и как относится к человеку, которому вроде бы и многим обязан, но с другой стороны…

Ильяс — предатель. Он даже не пытается отрицать или оправдываться, если бы он хотя бы попытался, то Фома простил бы, простить ведь легче, чем жить в этом страшном незнакомом мире одному. А Ильяс встретил прямой вопрос Фомы насмешливой улыбкой и коротким "да", то есть не только признал совершенное предательство, но и наглядно продемонстрировал, что нисколько не сожалеет об этом.

Теперь Ильяс больше не оставался на ночь в лаборатории, хотя продолжал навещать каждый день, но от этих визитов и рассказов о великой Империи Фоме становилось только хуже. Он не хотел жить в Империи, не хотел соблюдать "разумные" законы, не хотел доказывать свою полезность и вписываться в социум. Но его желание в данном вопросе совершенно не играло роли.

Сегодня Ильяс явился позже обычного и, швырнув на кровать сумку, приказал:

— Одевайся.

А сам вышел. В сумке нашлась одежда, и Фома обрадовался, потому что одежда означала, что они сейчас выйдут за пределы лаборатории. Конечно, вряд ли ему разрешат передвигаться самостоятельно, а еще менее вероятно, что отпустят совсем, но сама возможность увидеть, наконец, что-то кроме серо-зеленых стен, серо-зеленых халатов и серых унылых лиц, наполняла душу почти невозможным счастьем.

Идти самому было тяжеловато, мышцы привычно ныли, голова кружилась, но оно того стоило. Снаружи был день. Светлое, удивительно прозрачное небо, не синее и даже не голубое, какого-то совершенно невероятного цвета, и ослепительно яркое солнце.

— Жарко сегодня, — пробормотал Ильяс.

Жарко? Ну и пусть жарко. На короткой жесткой траве серый налет пыли, дорожка выложена круглыми камнями, между которыми то тут, то там пробиваются к свету хрупкие травинки, а у самой стены растут деревья, невысокие, с аккуратными шаровидными кронами и неестественно-тонкими стволами. Фоме хотелось подойти и пощупать деревья, убедиться в том, что они настоящие и живые, но до стены шагов двадцать, да и Ильяс недовольно хмурится.

— Ну, насмотрелся? Тогда давай, шевелись, ехать далеко.

Увидев у ворот экипаж, запряженный четверкой лошадей, Фома слегка удивился, его память, вернее та ее часть, которая раньше принадлежала кому-то другому, упорно твердила про технику, машины, вернувшиеся из далекого прошлого, невиданное по разрушительной силе оружие и тут…

— Не стоит смеяться над тем, чего не понимаешь. — Ильяс помог забраться в карету. — Империя крайне бережно относится к имеющимся в ее распоряжении запасам энергоресурсов, и несмотря на то, что ученым Третьего дома некогда удалось разработать метод каталитического восстановления нефти, что и позволило Империи достигнуть столь высокого уровня развития, но каждый гражданин осознает, что экономия — основа благополучия.

Фома почти ничего не понял, но на всякий случай поспешил согласиться, этот человек, в которого превратился Ильяс, пугал своим видом, своим тоном, своими непонятными и неприятными речами. Странно, но Фома не мог отделаться от впечатления, что все это — маска. Но зачем? С какой стати Ильясу притворятся кем-то другим?

— Пятьдесят процентов вырабатываемого топлива идет на нужды Военного департамента, потому что безопасность Империи — важнейшая из существующих задач. Остальные пятьдесят процентов в равной степени разделяются между Ульями. — Продолжал рассказывать Ильяс, глядя куда-то в сторону. Экипаж — все-таки называть его каретой язык не поворачивался — весело катился по чистым улицам города, и Фома вертел головой по сторонам, пытаясь рассмотреть как можно больше. Домики аккуратные, в два-три этажа, с одинаковыми светло-серыми фасадами и блестящими на солнце черными крышами.

— Батареи солнечного света, — объяснил Ильяс. — Обеспечивают потребность граждан в электрической энергии.

И снова Фома не понял, хотя… та часть памяти, которая так и осталась чужой, было что-то про солнечный свет и батареи, но Фоме не хотелось портить прогулку копанием в чужих воспоминаниях.

А город закончился, причем как-то сразу, не было ни бедняцких кварталов, ни свалки, ни дичающих садов, просто дорога прямой черной лентой ушла вперед, а серые дома с черными крышами остались сзади.

Ильяс же продолжал бубнить что-то про величие Империи, а Фома, делая вид, что внимательно слушает, любовался темно-золотыми пшеничными полями, и прозрачным небом, и белыми кудрявыми облаками, которым уж точно нет никакого дела до империи.

Ехать пришлось долго, Фома, утомленный обилием впечатлений, даже задремал, и проснулся лишь вечером, когда экипаж остановился. Возница, молчаливый и серьезный, распрягал лошадей, те устало фыркали и тянулись мордами к траве. Фома почувствовал, что тоже устал, мышцы затекли и разболелись, особенно спина, а еще есть хотелось. Почему его не разбудили на обед? И где Ильяс?

Ильяс сидел на козлах и, задрав голову вверх, рассматривал звезды.

— Говорят, раньше люди умели летать там, в пустоте, и даже построили специальный дом, чтобы можно было жить. — Фома заговорил, чтобы привлечь внимание. Сидеть в одиночестве было скучно.

— Базу. — Поправил Ильяс. — Это называлась база. Есть военные базы на земле, есть под землей, есть под водой, и есть в космосе. Когда-нибудь Империя вернет былую славу.

— Опять Империя?

— Всегда Империя, пора бы тебе это понять. Фома… мне нужно с тобой поговорить, вернее, я хочу, чтобы ты понял кое-что, пока есть возможность понимать, а не… — Ильяс осекся. — Пошли, погуляем, ночь сегодня хорошая… Прохладно только, ты не замерз?

— Нет.

Гуляли недолго, Фома машинально отметил, что Ильяс выбрал направление, противоположное тому, в котором возница увел лошадей. Ночь и вправду красивая, Фома уже успел отвыкнуть от того, что ночи бывают красивыми. Трава в лунном свете кажется практически черной, а небо бархатисто-синее и мягкое. Ильяс, присев на упавшее дерево, предложил:

— Садись.

Фома подчинился. Ствол дерева был влажным и холодным, мелькнула мысль об одежде, которая непременно измажется, но раз Ильяс сказал садиться туда, значит…

— Значит, так, Фома, все, о чем пойдет речь, более чем серьезно. Мне все равно, что ты станешь думать обо мне, но, будь добр, выслушай и дай себе задуматься над услышанным. Что, по-твоему, есть Империя?

Фома пожал плечами, над этим вопросом он как-то не задумывался, не было ни времени, ни желания.

— Империя — это место, где люди не живут, а выживают. Правил выживания не так и много: первое — будь как все. Думай как все. Действуй как все. Граждане равны в своих мыслях и желаниях, а желание одно — сделать так, чтобы Великая Империя стала еще более великой, понятно?

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем, чтобы Великая становилась более Великой?

— Спроси у Департамента Пропаганды, по мне — так вздор, но… упаси тебя Бог, Фома, сказать это вслух. Империя — абсолют, а тот, кто сомневается в существовании этого абсолюта — враг. Как здесь поступают с врагами Империи тебе лучше пока не знать, просто запомни: никогда, ни при каких условиях не сомневайся в истинности избранного пути. — Ильяс сжал руку в кулак и со всей мочи врезал по укутанному мокрым мхом стволу. — Это второе правило. И третье — здесь нет друзей, здесь есть камрады, а любой камрад хочет жить и выживать, поэтому, радея о пользе Империи, ежесекундно выискивает врагов и провокаторов…

— Это безумие. — Фома попытался представить жизнь, описанную Ильясом, но не получилось.

— Безумие, Фома, и проблема в том, что ты и я теперь часть этого безумия, а потому, камрад, тебе придется либо принять правила, либо… — Ильяс выразительно похлопал по висящей на поясе кобуре.

Фома не нашелся, что ответить. Выживать… выживать он умеет, например, выжил же в крепости, и в пятне, и в лагере степняков, и даже Она его отпустила, хотя говорили, что она никогда не отпускает жертву. И здесь выживет…

— Ты пойми, — Ильяс нарушил молчание. — Я ведь тоже не сразу привык. Сначала они не верили, что я… агент.

— Предатель, — поправил Фома.

— Для тебя предатель, для них агент, термин не имеет значения. Потом, когда поверили, долго не знали, что делать, кому я нужен спустя сто сорок лет? Жизнь-то на месте не стоит, ну и я стал догонять. Честно говоря, сначала обрадовался, когда все закончилось, противно было: с одной стороны вы, с другой клятва, которую я когда-то давал…

— Ты и князю клялся.

— Клялся. А что сделаешь, если от стражей клятву требуют. На самом деле, Фома, я никого никогда не предавал, я был… ну как бы тебе объяснить, тогда да и теперь таких как я называют "агентами глубокого внедрения". На момент внедрения мне было тринадцать, легенда — послушник, сбежавший из монастыря и мечтающий стать воином, князю понравилось, он вообще дерзких любил… под настроение. Сначала наблюдал. Докладывал. Рос. С каждым днем убеждался в правильности выбранного Империей пути. Когда постоянно видишь, как одни люди унижают и убивают других только потому, что эти другие по каким-то призрачным критериям "неблагородности" хуже первых, становится страшно.

— Здесь лучше?

— Тогда мне казалось, что да, лучше, что Повелители изначально выше любого человека, а значит, справедливы, потому что у них нет причин быть несправедливыми. Князь же — человек, обыкновенный человек с присущими человеческому роду пороками, он вспыльчив и самолюбив, сыновья его — полные уроды, но уроды, облеченные властью. Убить, унизить, изнасиловать, отобрать последнее, обрекая на голод… не из нужды, но забавы ради. Однажды я попытался вмешаться, девушка из пришлых была, светленькая такая, тоненькая, настоящее чудо, а они ее все вместе, по очереди, да стража кругом, одни ржут, другие отворачиваются, чтоб не видеть, а никто остановить не пытался. Я влез, молодой был, глупый… спасибо князю, не дал собаками затравить, только выпороть велел да на месяц в подземелье, на цепь… ну да не о том речь. Мы ведь не о князе говорим, а о верности, о том, что я с самого начала одну клятву дал, ее и держусь, хотя эта Империя на ту совсем не похожа.

Ильяс, подняв с земли круглый камень, подбросил его на ладони.

— А князю бы сдаться, глядишь, и крепость сохранил бы, и людей, так ведь гордость не позволила. Разве ж я виноват, что гордости у него больше, чем ума?

— А остальные в чем виноваты?

— Наверное, ни в чем. Думаешь, мне не тошно? Если хочешь знать, то я за двадцать лет в замке проведенных врос в эту жизнь, семьей обзавелся, жена, дочка… друзья, приятели, знакомые, все умерли, а я живой, и ты живой. Почему вот ты, Фома, сейчас живешь, а другие — Тилор с братом, Селим или Край, или Анджей, почему они умерли?

— Потому что ты нас предал. — Фома совершенно не понимал смысла этого разговора, равно как и того, зачем он вообще сидит и слушает человека, который обвиняя других в лицемерии и лжи, сам совершил страшнейший из грехов.

Впрочем, сейчас Фома думал о грехах и Боге с отстраненным равнодушием, как о чем-то невообразимо далеком и не слишком существенном.

— Не я открыл ворота, я только сделал, вернее, передал предложение Повелителя одному человеку, который это предложение принял. У этого человека имелись и верные люди, и желание жить, и желание властвовать, а вот умирать во имя глупого упрямства он не желал. Разве можно винить? Правда, я не знаю, выжил ли он, все-таки война — странное дело, бывает, что никакие гарантии не спасают от пули в спину. Или газа. Кстати, здесь я не при чем, я понятия не имел, что подобное оружие существует, и что кандагарцы применят его, они ведь обещали сдавшимся жизнь…

— А если бы знал?

Ильяс пожал плечами и тихо ответил:

— Чего гадать, что сделано — то сделано. Если помнишь, я тогда и сам едва… иногда думаю, что лучше бы сдохнуть, чем такая жизнь. Всеобщее равенство, каждому по заслугам, справедливый суд… в Кандагаре найдется место каждому. Меня вот в доследователи определили, сказали, что психопрофиль подходящий, нужно лишь образование соответствующее, а это дело техники. В Кандагаре много техники, но почти вся под контролем Повелителей. То же самое с информацией, люди знают только то, что положено по статусу, одним больше, другим меньше… ученых специально выращивают. Отбирают детишек по сообразительнее и растят отдельно, тот же скот, только вместо молока — разработки. Называется Проект Рационального использования Человеческих возможностей, правда, считается, что возможностей у нас не так много, слабые, глупые, не способные контролировать собственные пагубные пристрастия, поэтому нуждающиеся в постоянном присмотре. Я вот присматриваю за тобой, кто-то за мной, еще кто-то за тем, кто присматривает за мной. Просто и надежно. Ты не представляешь, как мне все здесь тошно. Назад хочу, там хотя бы в душу не лезли и… проще было. Я уже не знаю, кем я стал, не знаю, зачем живу, ради кого… семьи моей нет, умерли давно. Правнуки? А нужен я им? Или они мне? Незнакомые люди… кругом одни незнакомые люди, и поговорить не с кем. Ты не представляешь, как тяжело, когда совершенно не с кем поговорить. В тишине сидит безумие…

Фоме было жаль этого человека и вместе с тем… сам виноват. Ильяса никто не заставлял идти на предательство, так чего же он хочет? Попросить прощения? У кого? Фома простит, но остальные-то мертвы. Или прощение ему не нужно? Что тогда? Поговорить?

— Ты, главное, помни. В Империи все равны. — Ильяс поднялся и, отряхнув одежду, сказал. — Опасно выделяться среди равных.