"Хроники ветров. Книга цены" - читать интересную книгу автора (Лесина Екатерина)Глава 2Коннован. Мы шли вперед. Странно это идти с человеком, которому ты не доверяешь. Это недоверие засело на уровне подсознания, и ни дружелюбность Серба, ни то, насколько охотно он делился информацией, не требуя ничего взамен, не способны были справиться с ним. Не доверяю и все тут. — В общем-то здесь не так и плохо, скучно, конечно, не без этого. Степь, степь и степь… Это я и сама видела. Спереди и сзади, слева и справа простиралось необъятное сизое море сухой травы, иногда довольно высокой — почти до колен, иногда, наоборот, больше похожей на не в меру разросшийся лишайник. Трава пахла пылью, совсем, как забытая в сундуке вещь, и постепенно начинало казаться, что я и в самом деле нахожусь на дне какого-то старого сундука, к деревянной крышке которого привинчены аляповатые звезды из фольги и слегка помятая луна. Романтика, блин. — Порой такая тоска накатывает, что хоть вешайся. Или хочется сделать что-нибудь этакое, чтобы, наконец, почувствовать себя живым. У тебя так никогда не было? — Было. — Вот, скоро еще будет, пару недель наедине с этой тварью, и ты взвоешь. — Какой тварью? — С ней, с Пятном. Оно живое, вернее она. Я точно знаю, что это она, только женщина способна быть настолько мелочной. Она издевается надо мной, держит на привязи, как щенка какого-нибудь. Думаешь, я Молот здесь ищу? Да тут хоть сто, хоть двести лет проторчи, хрена ты что найдешь. Она не даст. Зато поиздеваться — это всегда пожалуйста, поиздеваться она любит. Думаешь, я псих? — Серб обернулся и посмотрел мне в глаза. Да, даже если до этого момента у меня были кой-какие сомнения, то теперь они окончательно развеялись — псих, причем самый натуральный. — Вот увидишь, кисуля, что я прав. Если до сих пор ты не представляла для нее интереса, то сейчас она обратит на тебя внимание, и тогда держись. — Можно тебя кое о чем попросить? — Можно, проси. — Разрешил Серб, он снова был спокоен, да и взгляд почти нормальный. — Не называй меня "кисуля". — Почему? Тебе не нравится? Всем моим женщинам нравилось, а тебе, значит, нет? — Я не твоя женщина. — Неужели? Ах да, прости, ты же у нас особенная… ладно, ладно, не сердись, просто я тут порядком одичал, позабыл правила хорошего тона, да и вообще поотвык от общества столь изысканного. Этот паразит еще и издевается. Ну а мне что делать? Промолчать? Наверное, так будет лучше всего, ведь не вызывать же его на дуэль из-за подобного пустяка. Путь продолжаем в полном молчании, не то, чтобы не было темы для разговора — вопросов у меня накопилось предостаточно, но вот заговаривать с Сербом первой. Не буду и все. — Обиделась, — в конце концов, не выдерживает Серб. — Вы, женщины, чересчур уж обидчивы. Лучше расскажи, что с моим братцем. Жив ведь? Конечно, жив, этот гаденыш оказался на редкость живучим. Правда, его ждет один небольшой сюрприз… — Какой? — Поцелуешь, скажу. — Обойдешься. — Обойдусь, — охотно соглашается Серб. — И ты обойдешься, все равно ведь ничего изменить нельзя, да и, честно говоря, даже если бы можно было, я бы не изменил. Каждому воздастся по делам его… Это в Библии сказано. — Знаю. — Ну да, ты же умная, образованная, да-ори… кстати, я тоже. — Заметила. — Односложные ответы существенно уменьшают риск нарваться на очередную грубость. Кстати, непонятно, специально Серб грубит или виновато воспитание, точнее полное его отсутствие? — А почему не спрашиваешь, как же это вышло? — И как? — А тебе и вправду интересно? — Интересно. — Из-за тебя все и получилось, вернее, началось именно с тебя, вернее, с твоего появления в замке и некоего проекта, распространяться о котором я не имею права. — Я знаю. — Даже так? А мне сказали, будто ты не в курсе. Значит, врали. Бывает. Кстати, ты заметила, что мы не так и сильно от людей отличаемся? Те же слабости, та же грызня за власть, то же стремление добить убогиг и благих, утверждая силу… философия. Здесь я имел возможность подумать — все равно заняться больше нечем — и пришел к выводу, что все различия лежат в сугубо физиологическом плане, а остальное же… ну ты поняла. Поняла, я вообще понятливая. А небо изменилось, вернее не само небо, а рисунок звезд на нем, хотя так не бывает. Впрочем, здесь есть много вещей, которых не бывает, на то оно и Пятно. Серб тоже поднимает голову вверх и, удовлетворенно хмыкнув, замечает: — Снова. Нет, ну ты подумай, за все четыре года не было ни одной ночи, когда бы это чертово небо не издевалось надо мной. Кстати, скоро дождь начнется. — С чего ты решил? — Я принюхалась — перед дождем воздух меняется, иногда становиться мягче, наполняясь легкими цветочными ароматами, иногда, наоборот, жестче, суше, будто готовясь дать отпор дождю. Здесь же он был колючим и пыльным, царапающим горло и заставляющим думать о ванне, или хотя бы озере, что осталось далеко позади. Этот воздух знать не знал дождя, причем довольно давно. — Видишь вон ту звезду? Луна, чуть левее, еще левее… сейчас ты смотришь прямо на нее. Она появляется только перед дождем. Не знаю, какая тут связь, но поверь на слово, дождь будет. И нет ничего мерзостнее дождя в степи. В этом он был совершенно прав. Дождь начался неожиданно. Обычно как — одна капля, потом вторая, черные пятнышки на пыли, которых с каждой минутой становится все больше и больше, и шелест-шепот, успокаивающий ласковый и нежный. Здесь же дождь просто начался, шаг — и ты попадаешь в серо-сизую дрожащую, холодную пелену. Нет ни шепота, ни веселого перестука капель, одно сплошное марево воды, которая моментально пропитывает одежду, забирается за шиворот и в ботинки, а в довершение всех бед мешает дышать. Действительно мерзко. — Подожди, сейчас земля размякнет и будет совсем весело. Знаешь, что хорошо? Я не ответила. В этом дожде по определению не может быть ничего хорошего, мне уже холодно и настроение такое, что хоть вешайся, а Серб ничего, шагает себе вперед, и даже не оборачивается. — Во-первых, он идет несколько дней кряду. И это плюс?! Да за несколько дней я в жабу превращусь и квакать начну. — Во-вторых, никогда не заканчивается днем. В-третьих, во время дождя разницы между днем и ночью не существует. В-четвертых, голосов нет… они не любят дождь и молчат, а я отдыхаю. Под ноги смотри. Совет своевременный, земля постепенно растекается болотом, намокшая трава клонится вниз, превращаясь в скользкий ковер, под которым хлюпает глина. — Иногда встречаются ямы, я однажды, ногу сломал. Черт, вот только этого мне не хватало. Теперь иду крайне осторожно, хотя в этом мокром аду осторожность — пустое слово, не видно ничего и никого. Присутствие Серба скорее ощущаю, чем и вправду вижу его. — А еще здесь легко заблудиться. Бывает идешь, идешь, несколько дней кряду идешь, а потом дождь прекращается и понимаешь, что все это время ты ходил по кругу. — Черт. — Давай руку, — мокрая ладонь почти вежливо — почти, потому что Серб и вежливость понятия несовместимые — поддерживает меня под локоть. — Не хотелось бы терять собеседника. В этом чертовом месте есть все, что угодно, кроме собеседников. Серб тянет куда-то вперед, тупо иду следом, сосредоточившись лишь на том, чтобы не упасть. — Ничего, утешает он, — скоро привыкнешь. Это только в первое время тяжело, а потом даже понравится. Дождь? Понравится? Мышцы сводит от холода, ноги по колено в грязи, в ботинках вода, вода в сумке, вода в волосах, носу и даже легких, во всяком случае, мне так кажется. — Спокойнее, кисуля, главное, что мы живы, верно? А еще, не поверишь, но я дико рад, что встретил тебя. Ты только не молчи, ладно? А то в тишине, оно всякое происходит… голоса дурацкие, ненавижу, когда они в голову лезут, и шепчут, шепчут чего-то. Если говорить, то голосов не слышно, и во время дождя тоже. А если говорить во время дождя, тогда совсем хорошо становится. Вот увидишь, через год-другой ты с нетерпением будешь выискивать на небе желтую звезду. Год-другой? Да у меня всего-то пятьдесят семь дней осталось. Кажется, не успею. Рубеус. Карл вернулся спустя часа два, за это время Рубеус несколько раз успел убедить себя, что принятое решение является единственно верным и возможным в данной ситуации, и несколько раз себе же не поверил, что, впрочем, никоим образом не повлияло на оное решение. — Я согласен, но есть условия. — Если бы их не было, я бы удивился. — Спокойно отпарировал Карл. — Слушаю. — Во-первых, что с остальными? Вальрик, Морли и Нарем? — Князь жив… пока. Морли — увы, нет. Если интересуют подробности, то на допросе дозу неверно рассчитали, вот сердце и не выдержало. Кстати, лично я здесь совершенно не при чем, я приказал никого не трогать. — Не послушали? — Рубеус говорит это потому, что необходимость разговаривать… договариваться… делать что-то слегка притупляет боль. Морли умер. Умер. Новость не умещалась в голове. Морли, он не мог умереть, он же часть этого мира, такая же, как небо… там снаружи ведь осталось небо или тоже умерло? И земля, она ведь не исчезла, тогда почему Морли? Сердце не выдержало? Ну да, он ведь в последнее время жаловался на боль в груди и поговаривал о том, что в его возрасте пора бы остепениться… осесть на одном месте. — Потом привыкнешь. — Говорит Карл. — Сначала тяжело. Особенно когда рядом есть те, к кому ты привязался в прошлой жизни. Время идет, они старятся и умирают, один за одним, родственники, друзья… потом на твоих глазах вырастают, старятся и умирают дети друзей, потом внуки… а тебе по-прежнему тридцать или около этого… вечный возраст, вечная жизнь, вечное проклятье. Постепенно бесконечная цепь смертей начинает утомлять, равно как и прочие эмоции. Так что… — Собственный опыт? — В данный момент Рубеусу хотелось задеть его, пробить эту стену равнодушия и причинить боль, но Карл лишь улыбнулся. — Собственный. Поэтому, боюсь, для тебя он совершенно бесполезен. Так что там с условиями? Кстати, мальчишка этот, если останется здесь, тоже недолго протянет. Третий же чувствует себя неплохо, Святой князь великой милостью своей соизволил посвятить доблестного воина в инквизиторы. Кстати, церемония весьма и весьма… этакий гибрид варварской пышности и торжественности тайных орденов, тебе было бы полезно посмотреть. Ну, может, в другой раз. — Что? Нарем в инквизиторы? — Рубеус был готов услышать что угодно, но только не это. В инквизиторы… Морли был инквизитором, но его убили, а Нарем, значит… вместо Морли, так что ли? Предательство. Коннован предупреждала, что людям нельзя верить. Черт, он уже начинает отделять себя от людей, а он — человек. Карл пожимает плечами. — Ну да, если я правильно понял. Похоже, ваш… соратник обменял вас на теплое место у трона, и говоря по правде, судить его нельзя. — Почему? — А не тот ли бог, которому вы до сих пор поклоняетесь, сказал "не судите, да не судимы будете"? Сегодня предали тебя, завтра предашь ты… такова жизнь. Но давай отложим философские разговоры и вернемся к делу, времени у меня. Итак, твои условия. — Вальрик идет с нами. — С тобой, — поправляет Карл. — Но я не возражаю. Что еще? Если думаешь искать Коннован, то бесполезно, это раз, и я не собираюсь вытаскивать тебя отсюда только для того, чтобы в ближайшее же время лишиться общества столь приятного, это два. Ну и не следует привлекать ненужное внимание к нашим прошлым делам, это три. Понятно? И еще, я был бы очень благодарен, если бы ты стал немного более вежлив. Все-таки положение обязывает ко многому, да и терпение у меня не безгранично. Итак, ты не передумал? Передумать? Хотелось бы, но Рубеус понимал, что на самом деле выбора как такового у него нет. Вернее, стоит передумать и жизни наступит конец, не важно, кто приведет приговор в исполнение — Карл или Святая Инквизиция, но существование да-ори Рубеуса закончится в камере-одиночке. Впрочем, если бы дело касалось лишь его жизни, Рубеус рискнул бы отказаться. Но… — Я жду. — Напомнил Карл. — Согласен. Перстень пришелся по размеру. Черный камень походил на блестящий птичий глаз, внимательный и чуть насмешливый, а еще неправильно-живой. Неправильно — потому что камни не должны быть живыми. А враги не должны приходить на помощь. Определенно, этот мир сошел с ума. Вальрик. Утро было… обыкновенным. Раздражающе резкий свет электрической лампочки, желтый круг на полу, серые фигурки из хлеба, трещины на стенах… вроде бы все то же, что и вчера. Вчера была пыточная камера, палач по имени Атмир, Святой князь и боль. Много боли, а потом она вдруг исчезла, хотя так не бывает. Вальрик сел на кровати. Боли по-прежнему не было. Бинты, пропитавшиеся за ночь кровью, были, распухшие пальцы с сорванными ногтями тоже были, равно как и ожоги на ладонях, а вот боли не было. Ради эксперимента Вальрик, размахнувшись, врезал кулаком в стену. Кости ощутимо хрустнули, и… все? Все. Ну разве что еще онемение — пальцы почти не шевелились, однако онемение не в счет. Чуть позже Вальрик отметил, что вместе с болью исчезли и запахи, вернее, не совсем, чтобы исчезли, а еще вернее, не все запахи. Сырая солома, плесень, хлеб, глина, дерево… они больше ничем не пахли, но вот сама камера прямо таки пестрела ароматами. Жженый сахар — страх и желание угодить, кислое вино — равнодушие, гнилое мясо — ненависть. Запахи странным образом уживались с эмоциями, похоже на книгу, нужно лишь уметь читать. Вальрик, выходит, умел. Ну да, конечно, как же он забыл, он ведь сенсор, он ведь умеет видеть, то, что спрятано. От стражника, доставившего обед, пахло псиной — желание выслужиться — а от его товарища черствым хлебом — жадность. А от самого обеда ничем не пахло, да и вкус был… если закрыть глаза, то и не понять, что ешь, то ли мясо, то ли хлеб, то ли вообще кусок бумаги. Интересно, чем будет пахнуть от вице-диктатора? Зеленым камнем, которым гладят, полируют металл, немного дымом и кровью, старой-старой, смешанной с землей, полуразложившейся кровью. Знакомое сочетание. — Ну, здравствуй, князь. — И вам доброго дня. — Вальрик решил быть вежливым. В конце концов, этот вампир ничего плохого ему не сделал. — Вообще-то снаружи ночь. — Тогда доброй ночи. — Тоже верно. Как самочувствие? — Нормально. Вице-диктатор выразительно хмыкнул, а потом спросил: — Тебе здесь не надоело? — Здесь? В смысле в камере? Надоело. Еще как надоело. Да Вальрик почти каждую ночь во сне видел серебристо-зеленую бескрайнюю степь, и небо над ней, и уходящую за горизонт дорогу. Во сне он бежал по этой дороге, силясь добраться до чего-то важного, спрятанного между двумя линиями — земли и неба — и не успевал. А потом, проснувшись, Вальрик скучал по степи, и по дороге, и по гонке, которая закончилась так глупо. Коннован ведь предупреждала. — Уметь задуматься над обстоятельствами, приведшими к тому или иному результату — черта, несомненно, полезная, но иногда раздумья бывают не совсем к месту. — Карл провел пальцем по влажной стене, поморщился и, достав из кармана платок, вытер руки. А Вальрик вдруг подумал, что вице-диктатор в простом светлом костюме выглядит куда более царственно, чем Святой князь вместе со всей своей свитой и шитыми золотом нарядами. Хотя, конечно, глупо сравнивать людей и да-ори. — Что ж князь, если тебе здесь действительно надоело, тогда есть смысл поменять обстановку. Курорта не обещаю, но… вряд будет хуже чем здесь. — А взамен? — Вальрик уже не верил в бескорыстные поступки. — Ничего. Хотя, правильнее будет сказать, что твоя свобода является условием другой сделки, которая, в свою очередь, мне интересна. Что же касается тебя лично, то… поживем — увидим, может, на что и сгодишься. Итак, ты согласен? — А выбор есть? — Выбор есть всегда, только не всегда приятный. Снаружи царила ночь, мрачная, беззвездная. Затянутое тучами небо готово было в любой момент разродиться дождем, а ветер холодной лапой царапал лицо. Но все равно хорошо, Вальрик готов был вечность стоять вот так, наслаждаясь обманчивым чувством свободы, холодом и небом. И даже если начнется дождь, он все равно будет частью этого живого мира, который невозможен там, в каменной клетке. Слегка задело то, что Рубеус не счел нужным поздороваться, он стоял здесь же и делал вид, будто не замечает Вальрика. И правильно, Вальрик виноват, он не сумел сохранить Аркан и вообще подвел всех. Он всегда всех подводил, пора бы уже привыкнуть… Позже, сидя в черной утробе вертолета, Вальрик думал о том, что когда-нибудь вернется в Ватикан, не для того, чтобы отомстить, хотя, чего врать, хотелось бы, но для того, чтобы вернуть себе имя и право называться этим именем без боязни быть обвиненным в предательстве. Вальрик не знал, сумеет ли он найти доказательства своей невиновности, да и понятия не имел, где эти доказательства искать спустя столько лет, но данное обстоятельство никоим образом не сказывалось на его решимости. В конце концов, если задаться целью… если собрать все силы… Вертолет укачивало, и Вальрик незаметно для себя задремал. Снилась степь, широкая, бескрайняя, сливающаяся с иссиня-черным, заполоненным звездами небом, и разделенная пополам узкой дорогой. Там, за горизонтом таилось что-то очень важное, и Вальрик, вдохнув полной грудью свежий воздух, побежал. Фома. Память возвращалась медленно и болезненно, хуже всего, что воспоминаний было слишком много, Фома не мог определить, которые из них принадлежат ему, а которые нет. Выжженная солнцем степь, пыль и острый запах лошадиного пота. Ласковые карие глаза и колючие шарики репейника в белой гриве. Их следует выбрать все до одной, а потом расчесать белые пряди, заплести в косы и… … и серебряные узоры мороза на толстом стекле. Толстая ворона, мрачная и торжественная одновременно, совсем как отец-настоятель. Желтоватые страницы, пахнущие пылью и уютная тишина библиотеки… … вода… много воды… дома, стоящие на сваях, сохнущие сети и привязанные к сваям лодки… запах рыбы и чешуя, которая постоянно липнет к рукам. Кольцо на пальце и ожидание чего-то прекрасного… свадьбы… Фома окончательно проснулся. Будь его воля, он бы вообще не спал — во сне свои-чужие воспоминания множились и заполоняли все доступное им пространство, после снов оставалась головная боль и ощущение растерянности. Ильяс говорил, что все пройдет и нужно потерпеть. Ильяс почти все время находился рядом и рассказывал Фоме о нем, правда, знал Ильяс мало, но даже его знания были более конкретны, чем те осколки из прошлого, которые мешали жить. В палате светло. Здесь всегда светло, только днем свет яркий и естественный — конечно, когда в Лаборатории не находится кто-нибудь из Повелителей — а ночью нервно-синий, раздражающий. Может, это свет виноват в воспоминаниях? Сбежать бы… мысль о побеге проснулась вместе с сознанием, более того, Фома готов был поклясться, что она существовала задолго до этого момента, и вполне возможно, появилась на свет в той, прошлой жизни, о которой он ничего не помнил. Мысль была конкретной, настойчивой и в полной мере устраивала всех, кто жил в его, Фомы, голове. Почему и куда нужно бежать, Фома не знал, но он обязательно придумает. Чуть попозже. Сначала следует научиться быть собой. Тело не слушалось. Снова не слушалось. Так часто случалось после снов, Фома просыпался, хотел встать и понимал, что не в состоянии пошевелиться, что он снова забыл, как это делается, но на сей раз никогда не вспомнит. И пугался. И сейчас испугался, но вот пару вдохов-выдохов — как Ильяс учил — и получилось сесть в постели. Вчера Фома сумел самостоятельно дойти от кровати до дверей палаты, правда, только туда — назад его отнес Ильяс, но это все равно успех. Еще немного и он станет таким, как раньше. Это тоже Ильяс говорит, сам Фома о себе почти ничего не помнит, вернее, помнит, но не совсем уверен, чьи это воспоминания. — Опять? — Вопрос, прозвучавший в тишине, был привычен. Он означал, что Ильяс проснулся и волнуется. Приятно, когда о тебе кто-то волнуется, раньше… … - не ходи туда, — у девушки темные глаза и прекрасное лицо — круглое, как луна и плоское, как озеро. … - я буду волноваться, — волосы светлые, а глаза голубые. … - я буду ждать, — смуглая кожа и… Их слишком много, и Фома отчаянно моргает, чтобы избавиться от наваждения. — Не слушай их, — говорит Ильяс. Он не понимает, что игнорировать голоса попросту невозможно, они такая же часть Фомы как, к примеру, рука или нога. — Хочешь, позову кого-нибудь, чтобы снотворное укололи? — Хочу. От снотворного на следующее утро тяжело, голова гудит и тело становится совершенно чужим, ватным и беспомощным, но зато и голоса исчезают. — А может, лучше сам? Ты же сильный, ты сумеешь. — Расскажи мне, — просит Фома. — Я хочу знать, кем я был на самом деле, что делал и вообще… — Ты был хорошим парнем, хотел докопаться до великих тайн прошлого и постоянно что-то писал. Вроде бы книгу, но точно не скажу. Ты говорил, что вампиры — порождение дьявола и даже попытался избавиться от них, один пошел, но… — Не получилось? — Все это рассказывалось не один раз, но Фома не устал слушать, более того, ему начинало казаться, что от частого повторения нехитрой истории в голове возникают некие смутно знакомые образы. Девушка с короткими белыми волосами, которые на затылке топорщатся забавным ежиком. Еще у девушки черные глаза и заостренные уши. Она не человек. А кто? Вампир. Правильно говорить да-ори. Сухая пещера, листы бумаги на коленях, немного измялись, но этот факт нисколько не уменьшает их ценность. Глиняная чернильница и перо, писать которым жутко неудобно. Еще люди, много людей, чьих имен Фома не помнит. Хотя, наверное, это важно. — Не спеши, — успокаивает Ильяс. — Со временем все вспомнишь. К сожалению. К сожалению? О чем же сожалеть? Фоме казалось, что как только память вернется, вся, от первого вздоха до самой последней, ненужной мысли, голоса исчезнут. Скорее бы. |
|
|