"Грешная женщина" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий)ЭПИЛОГМинуло три месяца, а показалось три жизни. На Москву по осени навалился дифтерит. Появился на телеэкране неунывающий дегенерат Леня Голубков и объявил, что собирается купить жене сапоги. Население бредило акциями «МММ». Стрельба на улицах стала таким же привычным звуковым фоном, как скрипение тормозов. В подвалах душили младенцев. На рынках кавказские дядьки продавали оружие в прозрачных полиэтиленовых пакетах. За автомат «Калашникова» просили три миллиона, но охотно отдавали за полтора. Треть Москвы перетравилась спиртом «Ройял», и местные власти категорически потребовали у предпринимателей сменить этикетку. Президент уехал в Испанию сдавать на анализ мочу. Спирт «Ройял» теперь назывался кокетливо — водка «Зверь». При встречах москвичи спрашивали друг друга, почем нынче хлеб? Чеченская колония выставила правительству ультиматум: если хоть один волос упадет с головы кунака, с Россией будет покончено. Бесстрашный Лужков отказался расселять их в гостиницах, и рейтинг его популярности в народе поднялся на недосягаемую для всех остальных демократов высоту. Чубайс поклялся, что доведет приватизацию до конца, чего бы это ни стоило потомкам. Кто имел возможность, уезжал навсегда отдыхать на Канарские острова. С началом сентября на город хлынули проливные дожди, и в мутных водостоках всплыло множество дохлых крыс, обожравшихся обертками от «сникерса». В Оптиной пустыни маньяк-одиночка зарезал трех монахов. Беспризорные дети дружными стайками выбегали с тряпочками под колеса иномарок. Постовые брали взятки только в твердой валюте. Вслед за дифтеритом в Москву осторожно вползла тифозная вошь. Неутомимый народный заступник Киселев пожаловался с экрана, что истребить красно-коричневых поголовно вряд ли удастся до нового лета. Остроглазые парни со свастикой на рукавах в укромных местах торговали брошюрками «Майн кампф». Триста рублей за штуку, оптом — дешевле. Посадили в тюрьму актера Юматова. Сдуло из магазинов капусту, зато на каждом шагу лежали груды бананов и возле них толклись принаряженные молодые женщины и юноши. Одинокие ласточки пробивали небо с лебединым клекотом. На Васильевском спуске но вечерам стали замечать бородатого мужчину огромного роста с кровавыми глазами. Он был одет в охотничью куртку, сапоги выше колен и на голове носил военную треуголку времен нашествия Наполеона. Смысл его появления был неясен. Реформы близились к счастливому завершению. Уровень жизни опустился ниже послевоенной отметки. Гайдар переметнулся в оппозицию. Ему прочили большое политическое будущее на берегах Амазонки. Рубль стал понятием юмористическим. Одна ходка в туалет стоила уже пятьсот рублей, и многие добропорядочные граждане, не позволяя себе роскошествовать, носили с собой литровые банки на случай крайней нужды. Пришла новая мода на отстрел банкиров, о чем меланхолически каждый день сообщало радио. Недобитые ветераны запасались на зиму вдруг подешевевшими отрубями. Клинское пиво вытеснило из коммерческих ларьков престижную марку «Туборг». Все чаще стали появляться на улицах беспричинно смеющиеся люди. Коммуняки исподволь, рядясь под угнетенных, готовили новый государственный переворот. Неукротимый Анпилов грозил отломанным пальцем установить диктатуру пролетариата. Но даже невооруженным глазом было видно, что колесо истории в России третий год прокручивалось вхолостую… В доме у Селиверстова за столом собрались пятеро: сам хозяин с супругой, Дема Токарев с невестой Кларой и немного осунувшийся Евгений Петрович Вдовкин. Отмечали помолвку Демы Токарева. Месяц назад он выписался из больницы, еще еле ноги волочил, пришепетывал, задыхался и кашлял, но к женитьбе был вполне готов. Он объяснил друзьям, что откладывать дальше нельзя, потому что это будет безнравственно. В любую минуту Клара могла забеременеть. — Правда, пока мы еще не близки, — со странным блеском глаз признался Токарев, — но вы же знаете, как это бывает. Аристократка Клара во время болезни Токарева проявила себя заботливой, преданной, искусной сиделкой. Каждое утро привозила ему вкусную домашнюю еду, проводила в больнице все дни напролет, стоически терпела Демины капризы и своим самоотверженным поведением добилась того, что Токарев позволил ей выносить за собой утку. Мозги его от долгого лежания размягчились, и как-то он совершенно всерьез поведал Наде Селиверстовой, что вся его жизнь до встречи с Кларой была досадным недоразумением, и только в больнице он понял справедливость завета классика о том, что человек рождается для счастья, как птица для полета. По мнению Селиверстова, единственный, кто мог теперь соперничать с Демой в идиотизме, был Вдовкин. На столе было богато: жареная курица с рисом, салаты, копченая колбаса, заливная рыба треска и как венец пиршества — румяный мясной пирог-разборник, испеченный Надиной матушкой. Пили по желанию хозяйки не водку, а крепкое грузинское вино «Арагви», но и бутылка «Абсолюта» терпеливо дожидалась своего часа в холодильнике. Впервые с Нового года сидели в такой уютной, мирной обстановке, а раньше, бывало, встречались почаще. Да чего теперь ворошить, что было, то прошло. Предлагаю тост, — Надя Селиверстова сияла. — За Демино благополучное выздоровление и за тебя, Клара. Вы встретили друг друга, и это прекрасно. Может быть, ничего нет прекраснее встречи двух необходимых друг другу людей. С Демой тебе будет нелегко, у него строптивый характер, но человек он добрый, справишься. За вас, сладкая парочка! За тебя, Клара! — Спасибо, — сказала Клара. — Мы еще, естественно, окончательно ничего не решили, но все равно — спасибо! Все выпили вина, но Вдовкина пришлось подтолкнуть. Он часто теперь как бы выпадал из общего потока, задремывал с открытыми глазами. — Женечка, все уже выпили, что же ты? — ласково поторопила Надя. — За что пьем? — спохватился Вдовкин. — Если не секрет, конечно? — За молодых, — терпеливо улыбнулась Надя, — за Дему и за его прелестную невесту. Вдовкин радостно закивал и, давясь, будто от лекарства, втянул в себя алую ароматную жидкость. Надя заботливо пододвинула ему под локоть тарелку с курицей. — Давайте теперь покушаем, пока не остыла. — Есть-то я не хочу, — сказал Вдовкин. — Вроде сегодня обедал недавно. Напыщенный, с недовольной миной, словно его привели за стол принудительно, Саша Селиверстов все же сорвался: — Хватит кривляться, Вдовкин. в самом-то деле. Мало ли у кого какая беда. Если я расскажу свою жизнь, у тебя последние волосики от ужаса повыпадают. Но я же не кисну, ем и пью, и сплю по ночам нормально, уверяю тебя. — Какая у меня беда? — удивился Вдовкин. — Если ты имеешь в виду, что батя умер, так это когда было. Или что-нибудь новое со мной приключилось? Никто ему не ответил, и Надя Селиверстова тактично перевела разговор на другую тему. Поинтересовалась, где собираются жить молодожены. — У ее стариков, — сказал Дема, — пятикомнатная хата на Щукинской. И две дачки, как два стадиона. Не бедно, да? Они, конечно, предлагали кое-какие варианты — единственная дочурка! Но я их поставил на место. Поместимся у меня. Диванчик прикупим — и заживем о-е-ей! — Ты что же, девушка, спросил Селиверстов, — до свадьбы показала его родителям? — Ну да, — сокрушенно кивнула Клара. — Это роковая ошибка, она выйдет тебе боком. Надо было сначала расписаться. На неподготовленных людей Дема производит еще более тягостное впечатление, чем Вдовкин. — Разумеется, — чинно подтвердила Клара, — папа с мамой были в шоке. Но я их успокоила. Во-первых, у нас еще ничего не решено, а потом… Тут Дему Токарева скрутил диковинный приступ кашля, от которого он перегнулся пополам и мгновенно приобрел вид переспелого баклажана. Его било и крутило минут пять. — Где-то ты немного простудился, — обеспокоился Вдовкин. — Тебе бы на ночь горячего молока с содой. — Принесите водки, — прохрипел Токарев. Пришлось Наде сходить на кухню. К водке потянулись все, кроме хозяина. Он и вино только пригубливал. Объяснил так: вы все надеретесь, разойдетесь, а мне еще работать. Не очень был, как всегда, приветлив, но его любили. Дема Токарев, перестав после водки кашлять, предложил за него тост. — Наш Селиверстыч только внешне суров. Это про него сказал поэт: простим угрюмство, ведь не это сокрытый двигатель его, он весь дитя добра и света, любви и правды торжество. Вот так-то. За тебя, Саня! За твою также жену. Она лучше нас всех. Надюша, за тебя, родная! Селиверстов растрогался: — Не совсем тебя, видно, Вдовкин споил. Поздравляю! Застолье шло чередом до часу ночи, и когда уже все побратались и Клару приняли в свою семью, отдав должное ее ненавязчивой, благородной манере уклоняться от соития с безумным женихом, когда почти взялись за песню и доели пирог, наступила некая тихая минута, и взоры пирующих вновь обратились на Вдовкина, который так и не очнулся до конца, хотя тоже был весел, шутлив и пил наравне со всеми. Но все-таки чувствовалась в нем некая отстраненность, словно плыл он со всеми вместе, но упрямо один выгребал поперек волны. — Женек, ну что же ты все-таки не поешь как следует?! Так же нельзя. Погляди, как Дема лопает. Вот он собирается выздороветь, а ты нет. — Целый пирог сожрал, — заметил хмуро Селиверстов. — Как не ем? — оправдывался Вдовкин. — Да я же две тарелки салата умял. Замечательный салат. Спасибо, Надюша! — Надюша! Это теща ее постаралась. — Вы такой грустный, Евгений Петрович, — подхватила Клара, — как будто не радуетесь за нас. — Почему не радуюсь? Еще как радуюсь. Вы умница, Клара. Давно надо было его заставить. — О чем вы, Евгений Петрович? — Ну как же! Вы решили «торпеду» Деме зашить? Давно пора. Все же, Дмитрий, ты последнее время немного злоупотреблял. «Торпеда» тебя дисциплинирует. Конечно, пить она никому еще не мешала, но все же будет какая-то опаска. Селиверстов сдавленно хмыкнул, а Дема сказал: — Пойдем-ка, Петрович, на кухоньке подымим тет-а-тет. — Можно здесь курить, Надюша не против. — Пойдем, пойдем, у меня секретик! На кухне Дема усадил друга поудобнее, поставил перед ним стакан вина, дал сигарету. Попытался поймать его взгляд, но Вдовкин завороженно улыбался, глядя куда-то вдаль. — Нельзя так, брат, — твердо сказал Дема. — Поверь, я тебя понимаю, как никто, но ты же мужик в конце концов. — Это твой секретик? — Нет беды, которую нельзя перемочь. Почему я должен внушать тебе прописные истины? Мне стыдно за тебя, больно. Возьми себя в руки. Или подохни. Не позорься, Женька! Время тугое, но и мы не из резины. Я много передумал на больничной койке. Им того и надо, чтобы мы сломались. Или приняли их правила. У тебя любимая женщина умерла, тяжело, да. Но не конец света. Хочешь, с подругой Клары познакомлю? Клин клином вышибают. Рано нам помирать, Женюля! — Даже не пойму, про что ты? Какая любимая? С женой мы давно развелись, она теперь с милиционером живет. Но я не осуждаю. Он ее хоть подкормит. Она что-то похудела сильно, как щепка. А у меня-то как раз вообще все в порядке, чего вы всполошились? Деньги есть, здоровье крепкое… Может, я на тот год в Германию уеду. Приглашение заманчивое поступило из Берлинского университета. Вот послушай… Вдовкин не успел дорассказать, потому что Дему согнул очередной приступ кашля и, точно взрывной волной, бросил его на пол. Там он крутился на плетеном коврике, как волчок на тарелке, пуская ртом розовые пузыри. Вдовкин помог ему подняться, заставил выпить вина. Постепенно Дема утих, лишь глаза пучил по-рачьи. — Видишь, что значит недолеченный бронхит, сокрушенно заметил Вдовкин. — Я вот что придумал. Я тебя вызову в Германию, как только устроюсь. Там в Баварии есть великолепная легочная здравница. Недельки две походишь на процедуры и будешь как новенький паяльник. Дему оторопь взяла. В сияющем взгляде Вдовкина была такая безмятежность, как на небе в майский полдень. — Иногда хочется взять тебя за шкирку и шарахнуть о стену. Чтобы у тебя все мозги треснули. Когда-нибудь я это сделаю, учти! Вдовкин блаженно захихикал: — Пойдем в комнату, Дема. А то Надя обидится. Я там курочку не доел. После часа разошлись по домам. Вдовкин предложил Деме подвезти его и Клару, но тот отказался, злобно прошипев: — Чурек недопиленный, видеть тебя больше не могу! Наутро Вдовкин проснулся с больной головой. Заглянул в холодильник — там пусто. Собрался в магазин, чтобы подкупить продуктов, но сперва позвонил матушке. — Как сегодня, мам? Как спала? Тронутая сыновней заботой, Валентина Исаевна пожаловалась, что спала, как всегда, неважно, то есть совсем не уснула, ну, возможно, подремала часок, не больше, хотя выпила таблетку седуксена. Но чувствовала себя сносно и уже поставила на плиту мясо. К обеду будет борщ и котлеты с жареной картошкой. — Ты во сколько приедешь? — Часикам к двум, как обычно, — Вдовкин с удовольствием подумал, какой спокойный, безоблачный ожидает его впереди день. После завтрака он, пожалуй, пощелкает часик рулеткой в игорном клубе «Три коня», потом покушает с матерью борща, поваляется с газеткой, потом они вместе посмотрят очередную серию «Просто Мария», да еще там, кажется, намечался кубковый матч «Спартачка». Славно жить на белом свете, господа! На порожке дворницкой стоял дядя Коля, покуривал, опершись на лопату. Вдовкин подошел к нему поздороваться. От дворника тянуло ядреным перегаром бормотухи. — Никак, уже поправился, дядя Коль? — Вчера в молочную завезли молдавского. Теперь уж разобрали, не спеши. — Почем? — Не помню. Я ящик отоварил. Не хочешь бутылочку? — Не пью, дядь Коль. — Чего так? Сердешко? — Охоты нет. Ты опять, что ли, закурил? — Да не-е… Так, для видимости. Слыхал, чего с Михалычем стряслось? — С каким Михалычем? — Ну как же… из пятого подъезда. Инвалидный «Запорожец» у него. — А-а, — вспомнил Вдовкин. — Приплюснутый такой. С орденом ходил. — Именно, что с орденом… Оказалось, с Михалычем произошла большая незадача. Вышел он ночью по привычке проверить, целы ли колеса у «Запорожца». К нему привязалась кучка пьяных молокососов. Разглядели орден на лацкане: «Дай, дядя, поносить! Дай, дядя, поносить! Нам тоже хочется. Мы же дети!» Было их человек шесть, мальчишки и девочки. Михалыч, конечно, заартачился. Его вырубили какой-то железякой по башке. Потом пиками исковыряли. Но орден не тронули. Просто резвились ребятки, накурились какой-то дряни. Кто-то из разбуженных жильцов вызвал милицию. Ребяток отловили. Но пока то да се, пока приехала «скорая», Михалыч уже помер. — Что характерно, — сказал дядя Коля. — Перед смертью все переживал насчет колес. Все ему чудилось, колеса сперли. Когда убедился, что колеса на месте, сразу и преставился. — Его можно понять. Все же легче помирать, когда имущество цело. — Я и то говорю. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Вернувшись из магазина, Вдовкин уселся у окошка с газетой. С увлечением прочитал в «Известиях» статью о приватизации. Башковитый журналист с добрым юмором описывал, как Лужков поссорился с Чубайсом. Не поделили они, естественно, московскую недвижимость. Каждый считал, что принадлежит она только ему одному, и у каждого были свои весомые резоны. В конце статьи журналист с горечью предупреждал, что если крупные демократы и дальше вот так будут цапаться из-за каждого куска, то вонючая фашистская оппозиция с присущим ей цинизмом обязательно использует семейную размолвку в своих гнусных политических играх. Не успел Вдовкин порадоваться прозорливости журналиста, как зазвонил телефон. Звонивший представился Мишей Губиным, и когда Вдовкин сообразил, кто это, сердце у него екнуло. — Да, Миша, слушаю. — Не хотите прокатиться до Валентиновки, Евгений Петрович? — Хочу, — сказал Вдовкин. — Вы их нашли? — Они там на даче водку жрут. — Что-нибудь взять с собой? — Ничего не надо. Я от метро звоню. Подберете меня? — Вы один, Миша? — С вами будет двое. Не волнуйтесь, Евгений Петрович. Дельце плевое. — Я не волнуюсь. Ждите. Через пять минут буду. От Медвежьих озер и до самой Валентиновки так полило, точно небеса прохудились. Молнии скакали прямо по асфальту. Черные тучи надвинулись, как своды шахты. Похоже, природа решила наконец свести счеты с двуногими тараканами, опоганившими ее лоно. Вдовкин вел машину осторожно, на малой скорости, а многие водители пережидали обочь шоссе. Дворники не успевали сбрасывать воду. — Такое же предзнаменование было князю Игорю, — усмехнулся Вдовкин. — Ну мы-то с вами не князи. Или передумали? — Нет, не передумал. Уговор дороже денег. Он поставил Алеше условие: банк против убийц Плаховой. Алеша согласился. Но времени на розыск ушло больше, чем он предполагал. — Извините, Евгений Петрович, — сказал Миша Губин. — Если хотите, не отвечайте. Вам доводилось убивать человека? — Пока Бог миловал. — А вот Пятакову доводилось. И не раз. — Я понимаю, спасибо. Больше они не разговаривали. Вдовкин, прорубаясь через гремящие потоки, размышлял, что из себя представляет Губин. С виду интеллигентный, приличный молодой человек, даже с налетом приятной, дорежимной архаики. Во всяком случае, никакой патологии. Ни торчащих клыков, ни садистских ухваток. Но по мнению Насти, а она никогда не ошибалась в людях, это был один из самых опасных и грозных боевиков в Москве. Может быть, самый опасный, номер один. Кто он такой? Что им руководит в жизни? Вдовкин думал об этом и одновременно удивлялся своему совершенно неуместному сейчас любопытству. В очередной раз избежав гибели под колесами промчавшегося по встречной полосе «КрАЗа», въехали на узенькую улочку Валентиновки. Как по заказу, тучи укатили за горизонт, гроза истончилась, и на голубое небо взошло холодное оранжевое, осеннее солнце. Дачный поселок открылся взору, как пряничная панорама на японском слайде. Пустынные дворы, блестящая лаком дорога, пронзительная желтизна листвы — все чутко дышало покоем. Метров через двести свернули на грунтовый проселок, где образовался бурлящий, пузырящийся, стремительный водосток, машина сразу забуксовала, зафыркала, и Вдовкин выключил зажигание. — Ну и хорошо, — сказал Губин. — Дальше пешочком. Еще два раза сворачивали в проулки. Губин вел уверенно, точно бывал здесь раньше. У одного из высоких дощатых заборов остановились. — Придется перелезать. Через ворота засекут. Вы как? Сквозь щели забора был виден густой, неухоженный сад, где яблони росли вперемешку с березами. — Перелезу, — сказал Вдовкин. Губин нагнулся и подставил спину, обтянутую нейлоновой курточкой. На нее Вдовкин взобрался, как на камень, но спрыгивая с двухметровой высоты, все же занозил себе ладонь. Губин слетел сверху мягко, как кошка. Отряхнулся, снял кроссовки и натянул на пальцы левой руки какие-то железные колечки. Он неуловимо изменился за эти мгновения. Теперь это был не тот благодушный, неторопливый, подчеркнуто любезный человек, который ехал с Вдовкиным в машине. Зрачки заледенели, из глаз исчезло всякое выражение. Движения были аккуратны, вкрадчивы. Беспощадный зверь на охотничьей тропе — вот кто скользил босиком рядом с Вдовкиным по мокрому саду. К дому они вышли с фасада и остановились под нависшим над кустами сирени деревянным балконом. — Готов? — спросил Губин, странно улыбаясь. Вдовкин молча кивнул. Губин подпрыгнул, уцепился руками за карниз и элегантным рывком перенес себя через балюстраду. В ту же секунду перегнулся вниз и протянул руку Вдовкину. Евгений Петрович почувствовал, как его кисть защемило точно в капкане и, охнув от головокружительного полета, ощутил себя уже стоящим на балконе. Губин осторожно заглянул в окно: в комнате никого не было. Он просунул руку в открытую форточку, отодвинул задвижку и потянул раму. Они очутились в маленькой, по-дачному обставленной спаленке. Подойдя к двери, Губин приоткрыл ее на дюйм и начал прислушиваться. Прислушивался он долго, замерев в позе вопросительного знака. Потом они выскользнули в коридор. Здесь было еще три двери и деревянная лестница с резными перилами, уходящая вниз. Там, внизу, на всю мощность клокотал телевизор, и сквозь дикую рекламную какофонию еле пробивались ленивые мужские голоса. Слов нельзя было разобрать. Еще два шага — и огромный холл открылся перед ними как на ладони. За журнальным столиком спиной к ним перед экраном сидели двое мужчин. На столике пивные и водочные бутылки, закуска. На экране была теперь не реклама, а тягучая цветная порнуха, текущая из видака. При желании Вдовкин и Губин могли вместе с хозяевами прямо со второго этажа вдоволь насладиться пикантным зрелищем. — Пятакова нет, шепнул Губин. — Это Гамаюнов и Петух, его клевреты. Ничего серьезного. Он поочередно толкнул двери, расположенные в коридоре, все три были заперты. — Жди здесь, позову. Губин перемахнул перильца и спрыгнул вниз, на темно-коричневый палас. На звук прыжка Гамаюнов успел обернуться, а его товарищ нет. С ними обоими произошла неприятность, особенно с Гамаюновым. От удара губинской пятки он взвился в воздух, подобно петарде, и врубился черепом в светящийся экран, где как раз мускулистый негр прилаживал поудобнее пышнотелую блондинку. Петух с утробным писком ткнулся носом в столешницу и затих, широко раскинув руки, словно собирался плыть богатырским баттерфляем. — Спускайся, — негромко позвал Губин. Евгений Петрович солидно сошел с лестницы, а Губин тем временем растворился в сенцах. Не успел Вдовкин сообразить, что делать дальше, как почувствовал, что в холле, кроме поверженных собутыльников, есть еще кто-то. Он резко оглянулся и увидел Пятакова, который возник из узкого прохода под лестницей. В опущенной к полу руке он сжимал пистолет. Каменное лицо его было невозмутимо. — Здорово, орелик! — приветствовал он Вдовкина. — Ну и сколько вас? — Я пришел поговорить, — сказал Вдовкин. — Это я вижу. Сюда пришел, отсюда вынесут. Сколько вас, гнида?! Секунду на ответ. Темный ствол поднялся на уровень глаз Вдовкина. — На тебя хватит, — сказал он и оказался прав. За спиной Пятакова возникла тень, пистолет взмыл к потолку, а сам он нелепым, акробатическим кувырком переместился к окну. Но на ногах устоял, лишь коротко, придушенно рыкнул. Потом он увидел, кто на него напал, и с его лицом произошла удивительная метаморфоза. Из приятного бледно-розового оно стало белым и как бы сузилось, точно с двух сторон его голову сдавило в невидимых тисках. — Ты — Губин?! Чем обязан? Миша задумчиво смотрел на него, застыв посреди комнаты. На экране негр все еще не мог как следует управиться с блондинкой, хотя перегнул ее уже пополам. Видно, задумал какую-то немыслимую эротическую новинку. — Условия такие, — сказал Губин, морщась. — Вы с ним, — ткнул перстом во Вдовкина, — выясняете отношения. Ножом, или руками, или пушкой — все равно. Как решите. Но по-честному. Это все, — помедлил и добавил: — Пока. Краска постепенно вернулась на щеки Пятакова, но он был в полном недоумении. — Драться, что ли? С ним? — Да, с ним. А я пригляжу. Наконец до Пятакова дошло, и он недоверчиво хмыкнул. Потом вдруг начал смеяться. Смех был нервный, но искренний. — Губа, ты шутишь? А если я его невзначай зашибу? — Значит, повезет. Но это вряд ли. Пятаков обратил благосклонный взор на Вдовкина. — Да ты романтик, мой милый. Прямо дуэль затеял. — Именно дуэль, — сказал Вдовкин, — но не совсем такую, как ты думаешь. Не смешную. Увлеченный разговором, он не заметил, как за его спиной очухался Петух. Крепкий все же был паренек, вскормленный икрой и кровяными бифштексами. Скрытно покопошившись, он приладил в руку тонкоствольную финягу и, рассчитав момент, под сладострастные завывания блондинки метнулся к Губину, двумя скачками преодолев расстояние. Он ведь не знал, что спешит на погибель. Губин, качнувшись вбок, перехватил его руку и дернул вверх. Ствол финяги проткнул шею Петуха. Он постоял немного в глубоком замешательстве, потом уткнулся лбом в вишневый палас. Изо рта, младенчески приоткрытого, вытекла алая струйка. — Один-ноль, — глубокомысленно заметил Губин и, прихватя с пола пятаковскую пушку, подошел к телевизору и щелкнул выключателем. — Досмотреть все равно не успеешь, — объяснил Пятакову. У уснувшего Петуха спина выгнулась горбом, как у верблюда, и казалось, убитый, он мирно щиплет вишневую травку. — Может быть, потолкуем? — Пятаков вполне владел собой, но левая щека у него подергивалась. — Не со мной, ответил Губин. — С Евгением Петровичем. — Сколько он вам заплатил? Могу перекрыть. — Это другого рода дело, Гоша. Не платное. Вдовкин положил на ладонь две сиреневые желатиновые ампулы, с виду совершенно одинаковые. По Алешиной наводке он купил их у Киевского вокзала за сто долларов обе. — Сыграем в рулетку. Бери любую таблетку, и вместе выпьем. — Что это? — спросил Пятаков. — Одна пустая, а в другой цианид. Если, конечно, меня не надули. Выбирай! Пятаков недоверчиво уставился на протянутую ладонь, потом покосился на окно. Оно было приоткрыто. — Об этом не думай, — сказал Губин и красноречиво повел стволом. Пятаков стоял набычась, с ошалелым взглядом, чуть раскачиваясь: то ли собирался кинуться на Губина, то ли был в припадке. — Ты же, падла, Губа, за это заплатишь! И Алешка заплатит. Дай только срок… А ты, вонючка, неужели думал запугать Пятакова своими конфетками? Да я тебя, клоуна, скоро на ленточки разрежу! Вдовкин весь горел, как в ознобе. Ему хотелось только одного: поскорее очутиться подальше от этого проклятого места. — Чего тянуть, поторопил он. — Выбирай ампулку, и запьем нарзанчиком. — Давай, сучара, давай! — Пятаков решился, схватил сиреневую ледышку, твердым шагом подошел к столу. Даже улыбнулся победительно. — Ты думал как, подонок?! Пятакова напугать? — Поднял со стола недопитый стакан с водкой. — Ну, а ты?! Трясешься? Вдовкин поискал глазами чистую посудину, налил в чашку нарзан. — Пейте одновременно, — предупредил Губин. — На счет три. Я слежу. Если по привычке смухлюешь, Гоша, все равно тебе капут. Свинцом закусишь. Словно лишь в эту секунду до Пятакова окончательно дошло, что вечная игра оборачивается немыслимым, невероятным разворотом и жизнь повисла на ниточке. Не чья-нибудь, не фраера безмозглого, не паскудной бабенки, а его собственная, чистая и прекрасная жизнь. Ненавидящий, лютый взгляд перевел он с чокнутого инженерика на сухое, ничего не выражающее лицо Губина, и убедился, что приговор уже подписан. — Не хочу! — Голос его внезапно осел. — Не шутите так, парни! Вы понимаете? Не — хо — чу! — Таня тоже не хотела умирать, — сказал Вдовкин. — Вы же ей ни одного шанса не дали. — Ты что, Петрович, ты что?! Я Плахову уважал. Это он, гнида поганая, он, Петух! Я-то бы разве… Но ведь уже не поправишь. Зачем лишняя кровь, парни? Из-за бабы! Мыслимо ли? Да я вам их десяток настрогаю. Дайте телефон. Ты что, Петрович?! Договоримся. На весь век обеспечу. — Считай, пожалуйста, Миша. Хватит торговаться. — Судьба слепая, Женя. Стоит ли из-за такой мрази рисковать? Давай его так шлепнем. — Считай, пожалуйста! — Раз, — Губин подчеркивал роковой счет стволом, направленным Пятакову в грудь. — Два… Три! Вдовкин положил ампулу в рот и опрокинул чашку. Почувствовал на губах привкус содовых пузырьков. Неотрывно смотрел в глаза Пятакову. Тот сделал то же самое. И водки отглотнул. И тоже не отводил взгляда от Вдовкина. Он был весь как воплощение детской веры в чудо. Но чуда не произошло. — Все-таки не умеешь по-простому, — с огорчением заметил Губин и несильно поддел его стволом по подбородку. Пятаков охнул, зашарил руками, ловя кого-то и дергаясь, как под током, повалился на пол. В ту же секунду Вдовкина вырвало коричневой пеной. — С Гамаюновым как? — спросил Губин. Вдовкин, оглохший, в колотуне, слепо брел к дверям. — Ну ладно, — решил Губин. — Кому-то надо здесь прибраться. Через двадцать минут они мчались к Москве по Щелковскому шоссе. Алеше Михайлову сообщили, что его хочет видеть Благовестов. Посыльным был Иннокентий Львович Грум, про которого было известно, что он при Благовестове, как Берия при Иосифе Виссарионовиче. Крепкая штабная голова. То, что он сам наведался к Михайлову, много значило. С одной стороны, честь, с другой — угроза. Обличьем Иннокентий Львович напоминал гусеницу, ползущую по дереву, маленький, круглый, зеленоватого цвета. Но за непритязательной внешностью прятался живой, юный, изощренный ум и непреклонный характер. Ко всему прочему, он был миллионером в первом поколении. Алеша принял его на кухне. — Елизару Суреновичу очень худо. В нашем возрасте, знаете ли, лучше не ездить по минам. Мне кажется, он хочет передать вам что-то важное. — Какие гарантии, что я вернусь домой? — Дорогой Алексей, гарантий, разумеется, нет никаких, по поверьте моему слову. Если бы он имел намерение, ну вы же сами понимаете… — Что я должен понимать? Иннокентий Львович попросил разрешения закурить и тут же его получил. От его обтекаемой фигуры и круглого, блинообразного лица веяло неколебимым благодушием. Кто не знал, мог бы принять его даже за иностранца, приехавшего лечить русских сироток, недополучивших гуманитарной подкормки. Но Алеша-то его знал хорошо, хотя больше по слухам, потому что чем лучезарнее расплывался его лик, тем крепче утверждался в мысли, что Елизар Суренович, похоже, затеял напоследок какую-то суперподлянку. — Не будьте бессердечным, Алеша, — Иннокентий Львович страдальчески скривился. — Старику нашему, судя по всему, недолго осталось мучиться. Желание повидаться с вами продиктовано, как я полагаю, отнюдь не враждебными чувствами. — Это я понимаю. Он всегда меня любил. — В жизни человека, кем бы он ни был, наступает минута, когда все суетное, греховное отступает на задний план. Ему хочется обыкновенного человеческого участия. Поверьте, Алеша, никто так не нуждается в утешении, как самый закоренелый злодей. Вам самому предстоит это когда-нибудь испытать. — Давайте поедем к нему прямо сейчас, — предложил Алеша… В Кунцевской больнице, бывшей обители изнуренных заботами о народе обкомовцев, Благовестов занимал отдельный двухэтажный особняк, с парадным крылечком, как у княжеского терема. Все окна особнячка были забраны стальными решетками. В холле первого этажа дежурили трое дюжих охранников. Алеша не удивился бы, если бы ему навстречу высунулось пушечное жерло. Многие солидные люди, конечно, имели к нему претензии, но еще больше было тех, чье благополучие, а может, и сама жизнь зависели от Благовестова. Паче ожидания Алеша застал владыку не стенающим на ложе страданий, а бодро восседающим в кожаном, с многочисленными блестящими приспособлениями кресле перед накрытым к полднику столом. Комната никак не напоминала больничную палату: это была обыкновенная городская гостиная преуспевающего бизнесмена — скупо, но богато меблированная, с затененными окнами, с непременным ковром по полу — без всякого намека на казенный лоск. В комнате, кроме Благовестова, находилась чопорная дама лет пятидесяти, в одеянии монахини и в каком-то замысловатом черно-белом капоре. Впрочем, при Алешином появлении Благовестов даму сразу шуганул. Они не виделись года три, и Алеша не нашел в старике особых перемен. Та же вальяжность осанки и тот же сверкающий, темный взгляд из-под веселых бровей. Разве что лысина лоснилась еще более пергаментным отливом. Вместо приветствия Благовестов пошутил: — Поспешил ты, Алешенька, ухайдакать добродушного старичка. А самое главное, не пойму, зачем тебе это? Какая особенная корысть тебе в моей смерти? Если не затруднительно, объясни, пожалуйста. — Это не я, — сказал Алеша. — Разве бы я посмел? — Располагайся поудобнее. Хочешь, налей кофейку. Беседы у нас редкие с тобой, каждая на счету. Поэтому, прошу тебя, обойдись без цирка. Не разучился ведь еще по-человечески разговаривать? Алеша развернул пакет, который держал в руках, и поставил на стол драгоценную статуэтку. Ахалтекинский скакун с бриллиантовыми глазами мчался сквозь время, и ничто не могло его остановить. — Возвращаю, больше за мной нет долгов. Мы квиты, Елизар Суренович. — И это не долг, мальчик. Ты же знаешь. Оставь безделушку себе. На память о сумасшедшем старике, который, в сущности, всегда желал тебе добра. — Я это особенно почувствовал, когда коптил небо в зоне. — Наука жестокая, не спорю, но ведь тебе на пользу пошла. Признайся, а? Алеша подумал, что напрасно явился на запоздалый зов. Отживший владыка был ему скучен. В старинные времена этот человек схватил его судьбу в железную горсть и толкнул в направлении, с которого после уже нельзя было свернуть. Но это слишком примитивное толкование судьбы. Наверное, в его собственных клетках, в его характере, разуме и воле была записана роковая предрасположенность к тому, чтобы однажды воспротивиться общепринятому порядку вещей. О да, он пошел по плохой дороге, но разве виноват в этом Благовестов или кто-нибудь другой? Просто эта дорога была для него, такого, каким он уродился, единственной, из всех возможных. Даже его бедный отец в конце концов это понял. В прошлом году его зашибли на первомайской демонстрации, куда он поперся, тоже следуя, видимо, закодированной в клетках программе, хотя сам Алеша большей дури не мог и представить. Попрощались они по-хорошему, без обид, и отец в смертном бреду благословил его на дальнейшие подвиги, сунув в руку какой-то гвардейский значок. Он жил солдатом и умер полковником, и иногда Алеша горевал об его преждевременной кончине. В отличие от отца Елизар Суренович был таким же подрывником, как он сам, он подрывал устои и ненавидел, не терпел любую власть над собой, навязывал миру свою собственную, лихую, но — чудное дело! — Алеша не испытывал, не ощущал с ним родства. Чужее всех чужих был ему неукротимый владыка. И не потому, что заслал в тюрьму, а потому, что в его паучьей повадке, в его смрадном дыхании была какая-то неведомая зараза, как в крови женщины, несущей СПИД. Была ли эта зараза уже в нем самом, вот в чем вопрос. — Тошно тебе тут, Елизар Суренович, — Алеша невинно улыбнулся. — Хочешь, Настю пришлю? Побалуешься еще разок. Насмешка не задела старика, но повергла как бы в отчаяние. — Всем ты хорош, Алеша, но циник. Какой же ты циник! Неужто нет для тебя ничего святого? — Скажи, зачем звал-то? — Рано хоронишь, Алешенька. Уйду, когда сам пожелаю. Наследника нету, это тяжко. Некому дело передать. На тебя, дурака, рассчитывал, да, видно, ошибся. Ступай себе с Богом. Но больше уж так не шали. И этот грех, который случился, еще отмолить придется. Молча Алеша поднялся и пошел к дверям. Оставил за владыкой последнее слово, но себе не в убыток. И пока проходил больничным садом, думал: надо спешить. Надо валить старую образину, выпрямляться в полный рост и брать мир за рога по-настоящему, намертво… После его ухода заглянул к владыке Иннокентий Львович. Сердобольно попенял за открытое окно: — Октябрь — не лето. И кондиционер работает. Зачем такое легкомыслие. Сквознячок в ухо влетит, тут и пневмонийка рядышком. Тебе это надо? — Не люблю я твоих кондиционеров. Хорошего воздуха хочу, натурального. После грозы-то! Как дышится на воле, а, Львович? — Надышишься еще. Кости давно ли срослись? Елизар Суренович с отвращением надкусил розовое яблоко. — Проводил звереныша? — Через сад шарахнул, аки лось. — Придется с ним как-то решать. Иннокентий Львович нацедил жижи из кофейника. — Да я тоже, знаешь ли, к этому склоняюсь. Не хватает ему все же душевной тонкости. Какой-то он неблагоприятный для наших планов. Какой-то бесперспективный. Овчинка, как говорится, выделки не стоит. — То-то и оно, — вздохнул Благовестов. — Гордыня ему свет застит. От нее лекарства нету, кроме могилы. Куда делись все тридцать два моих лазоревых годочка? На что их потратила? Где мой сын и где моя дочь? Женек, прости меня, родной мой! Когда с тобой познакомилась, стало полегче. Хочу, чтобы ты знал. Где был ты — там была любовь… |
||
|