ТОЛЬКО ОДНОГО ФАШИСТА...

Немец был широкоплеч, мешковат, грузен. Ходил вразвалочку. От долгого сидения в танке ноги у солдата как бы разошлись в разные стороны. Переставлял он их, загребая ступнями землю. Он был даже добр — этот самодовольный увалень: уходя за кипятком к станционному зданию, вышвырнул из котелка под ноги Васятке бумажный сверток с остатками своего обеда. В свертке — надкушенная скибка хлеба со следами крупных зубов и колбасная кожура, сваленная в пустую консервную банку. Мяса в отбросах почти не осталось, хотя немец чистил колбасу небрежно, щипками, захватывая вместе с кожурой крошки сала. Острый полузабытый запах сдобренной чесноком вкусной пищи был раздражителен, манящ для голодного мальчика.

Васятка не притронулся к свертку, пока танкист не скрылся за пристанционным забором. Но и развернув, есть не стал. Мальчик решил отнести все это домой. Там его ждет больная мать и двухлетняя сестренка Манька, родившаяся в первые дни оккупации. Девочке совсем не знаком запах колбасы.

В отличие от иных, сопровождающих эшелон, танкист не прогонял мальчика. Пресытившийся медведь не замечает у себя под ногами лисенка, отбившегося от выводка. Слишком жалок был хрупкий, исхудавший русский, чтобы вызвать какие-либо опасения.

Васяткина изба стояла тут же, на взгорке. Из танка, приспособленного для стрельбы по самолетам, можно было без труда поджечь эту хату, если бы мальчик вел себя подозрительно. Но за два дня вынужденной стоянки эшелона на глухом полустанке, русский ничем не проявил себя, чтобы его можно было причислить к партизанам, взорвавшим где-то впереди мост через реку...

Мальчик лишь на короткое время отлучался с насыпи домой — когда из избы, стоявшей невдалеке от переезда, доносился пронзительный голосок непоседливой сестренки. Потом снова появлялся здесь и всякий раз садился, словно по забывчивости, немного ближе к эшелону. Как-то он прибежал к насыпи даже с девочкой на руках: настолько интересным показалось для него наблюдать, как плавно и свободно танк вращает своей массивной башней, перечеркнутой огромным белым крестом...

Большое темное дуло свесившегося с платформы ствола, уставилось на детей. Манька заревела и поползла через пыльную дорогу прочь. Немец заржал, довольный своей шуткой. Его басовитый смех устрашающе гудел из глубокой утробы танка через распахнутый люк.

Васятка не испугался, но он должен был проводить сестренку к дому, поэтому тоже ушел. Испугался мальчик позже, когда в сумерки уже в их избе появился танкист с пустым алюминиевым котелком. Возвышаясь над полураскрытым порожним бельевым шкафом и даже над иконой, у которой чадила лампадка, из-под самого потолка немец громоподобно изрек:

— Матка! Яйка, сам-огонь!..

Длинные русские слова он разрывал на части, по-смешному уродуя их.

Мать Васятки лишь застонала в ответ. Через силу она выпростала больные ноги из-под одеяла, посидела на кровати и побрела в сени. Она боялась, что гитлеровец сам начнет искать еду и напугает детей.

Пока хозяйка ворошила тряпье, разыскивая оставленные про черный день два куриных яйца, за свежесть которых она не ручалась, танкист прочно уселся на табурет возле стола. Он взял из миски залубеневшую картофелину, понюхал ее и положил обратно. Внимание его неожиданно привлекла сплющенная у горловины крупнокалиберная гильза, приспособленная под коптилку. Гильза была пуста. Почерневший огарок фитиля сильно разил соляром.

— О, дас ист руссиш электрик? — сострил пришелец.

Васятка не выдержал и крикнул, высунув голову из-под ряднушки:

— Был электрик, но полицаи движок в Кочетковку увезли...

Посередине избы сиротливо качался обрезанный шнур. Васятка отдал лампочку Маньке вместо куклы.

— Цыц! — прикрикнула на сына подоспевшая из сеней мать. Она все же робко попросила, отдав неприкосновенный запас продовольствия немцу, предварительно хорошенько обтерев яйца уголком скатерти:

— Пан! — сказала женщина, показывая на гильзу. — Бензинчику бы... Налей сюда бензину...

Васятка видел утром, как танкист нацедил из бака почти целое ведро горючего и отдал паровозной бригаде. За шнапс отдал.

Гитлеровец нехорошо посмотрел на мать, опустил яйца на самое дно котелка и рассудительно возразил:

— Бензин не карошо... Бензин — пуф! Много фойер, огонь много!.. Дом — капут. Ты, матка, капут...

Он улыбнулся, оголив крупные передние зубы. Васятка заметил, что один зуб спереди был железным и остро поблескивал в тусклом свете лампадки.

— Да мы ведь солью его разбавляем, — урезонила женщина недогадливого иноземца.

Но гитлеровец досадливо швырнул каганец на стол, замахал руками, имитируя большой пожар.

— Бензин — стратегишен! Понимайт?.. Дом капут! Айн, цвай — вагон, локомотив капут!.. — Он вздохнул: — И я — капут! Понимайт?

Последнюю фразу он произнес вприкрик, даже погрозил хозяйке пальцем, намекая на что-то. Может, поэтому Васятке больше иных слов запомнилась последняя фраза: «И я капут! Понимайт?»

В эту минуту больная и слабая мать, которую качало из стороны в сторону, вдруг показалась Васятке сильнее, чем громадный танкист. Она умела просто и безбоязненно укротить страшную силу бензина.

Танкист и на другой день не закрывал люка плотно. Он и ел, и брился, и вращал огромную башню с пушкой, не вылезая из танка, обжившись в нем домовито, прочно. И лишь перед тем, как ложиться спать, он высовывался из люка до пояса, перекидывался с патрульными одной-двумя фразами, потом хватался за массивную крышку и осторожно опускал ее на круглый лаз. Оставлял лишь небольшую щель, Чтобы в стальную кабину проникал свежий воздух июньской теплыни, чтобы слышать, засыпая, как умиротворенно стрекочут за переездом кузнечики.

Косой, полукруглый проем между несомкнувшимися крышкой и краем люка отдаленно напоминал лягушечью пасть. А если солдат подпирал крышку блестящим болтиком, пасть эта приобретала сходство с собственным ртом танкиста, в котором сверкал металлический зуб... И тогда весь танк — неуклюжий, приземистый, раскорячившийся на платформе становился похожим на грузного своего водителя.

Васятка и сам не мог бы объяснить толком, в какой день и час впервые появилась желание запустить руку в приоткрытый люк танка. Может, в тот день, когда он вовсе не случайно подслушал разговор взрослых людей в Медвежьем урочище или только вчера, впервые увидев тревогу фашиста, испуганного своими же словами о пожаре.

...Мальчонка и прежде забредал с грибным кузовком на партизанский стан, рискуя притащить за собою полицейских лазутчиков. Но Васятка был глазаст, осторожен, умел исчезнуть в кустах и выжидать там часами, пока освободится от случайных встречных.

В последний раз ему пришлось провожать в урочище, к дядьке Максиму, каких-то мамкиных знакомых, которых она называла «нашинскими людьми». Не только разрешила, а прямо сказала: «Отведи, сынок, к Максиму их. Хорошие люди это, нашинские. Дорогу к партизанам ищут...»

Дядька Максим, заросший, бородатый, с красными от бессонницы глазами, еле увернувшийся со своей бригадой от многодневных преследований карателей, которые хотели сорвать партизанский штурм крупного населенного пункта, будто и не обрадовался приходу пополнения.

— Вот о чем я речь поведу, товарищи! — сказал лесным гостям дядька Максим. — Хоть вы и с запасцем продовольствия явились сюда — вы еще не бойцы, не подмога нам вовсе. Не знаю, где как принято, а в мою бригаду люди приходят с оружием в руках. И не просто с оружием, какое бог пошлет, а с автоматами и карабинами, отнятыми у врага!.. А как же ты думал? — обратился он прямо к парню, удивленно воскликнувшему при этих словах. — Фашист тебе сам отдаст автомат? Надо изловчиться и убить врага первым! И это будет твой вступительный взнос в партизанское воинство...

Пришедшие сокрушенно зароптали. Но их растерянность лишь разозлила партизанского вожака.

— А вы как же думаете? Фашист страшен только с виду. Он что вор в чужом доме, не знает, из какого угла смерть на него дышит. Вам каждый закуток, каждая тропинка тут ведома. Что же нам — стенка на стенку сходиться с ними да жребий бросать, кому первому начинать?! Круши, язви их в душу, где попало, к ногтю бери, где высмотришь да прижучишь. Теперь, мужики, что взрослого населения в партизанском краю, что фашистского чистопородного отродья — равное число понагнали. Однако трусить не моги! Каждый нынче — солдат на своем месте. Кто меткой пулей, кто вилами, а кто не побрезгует и голыми руками — по одному оккупанту на тот свет спровадим — и лучшей подмоги для Красной Армии не придумаешь...

Еще более загоревшись, он рассказал:

— Слыхали небось, как бабка Лаврентьевна в Стукачах обухом комендантова помощника по высокому картузу съездила? И на виселицу пошла — слезинки недругам не показала. «Слава богу, — говорит, — что не зазря своей жисти лишаюсь: майору невольницкому веку укоротила! Все вам легче будет, сельчаны, в борении вашем праведном!..» Ну чем не героиня? Слова эти большими буквами и портрет бабкин в партизанской газете напечатали...

Он вытащил из нагрудного кармана гимнастерки газету и передал ее парню, на которого накричал было поначалу. Пришедшие обступили газету.

Дядька Максим горестно заметил, сняв шапку:

— Жалко, что не поспели мы в Стукачи, не вызволили Лаврентьевну. А то зачислил бы ее на полное партизанское довольствие и пистолет свой персональный ей вручил бы... А может, и командиром бы к вам приставил! — озорно блеснул он глазами напоследок.

Убежавшие в лес с помощью Васятки мужчины — в большинстве это были или пожилые люди или едва оперившиеся юнцы — виновато потупились.

Кто знает, как поступил с ними строгий дядька Максим, брат Васяткиной матери. Может, придумал какое-нибудь иное испытание. Васятку же отослал домой одного. Да еще и напутствие дал секретное, чтобы поселковые жители прятали в ночь на пятницу детишек в погреба.

— А почему — не твое дело! — сурово осадил мальчика командир, не любивший, когда его перебивают вопросами.

Васятка даже не решился спросить, примут ли его в отряд, если и ему удастся подкараулить и убить одного фашиста?..

«Примет, наверное, — решил он по дороге, — ведь дядька Максим от своего слова никогда не отступался. Прислал записку начальнику полиции в Кочетковку, что изловит и повесит гада — изловил и прилюдно казнил предателя».

...Соседи помогли мальчику приладить в погребе на подставках из саманных кирпичей снятую с петель дверь. Топчан получился — лучше не придумать! Кадку вместо стола приспособили. Васятке она даже лучше стола показалась: сунул руку под кружало, выловил огурец, какой потверже да поядреней, — и в рот отправляй без пересадки. Хорошо, прохладно летом в подвале! Только от сутемени заплесневелой на душе тоскливо. Мать не велит лампадку от иконы брать. А Манька лягушек боится...

Васятка в стрелку сводил брови, стараясь походить на дядьку Максима, когда задумывался. В самом деле, чем бы это опустевший каганец зарядить к ночи? Даже в лампадку юный хозяин заглядывал: нельзя ли нацедить оттуда маслица самую малость? Воды бы в гильзу подбавил, чтобы жир к фитилю поднялся? Но и там горючего оказалось в обрез. Гиблым тараканам на днище жарко становится...

Хоть и не хотелось признаваться в своей беспомощности, доложил Васятка матери все, как есть, чтоб потом, когда подопрут дверь погреба кольем, не ругала. Может, она пошлет засветло к кому-нибудь давний долг по такому случаю истребовать?..

Не послала. Долго вздыхала, на немощи в ногах жаловалась, пока решилась выдать свою, не про детский разум хранившуюся тайну:

— В подполье бутылка у нас... С горлышком в земле стоймя прикопана... Окруженцы еще впозапрошлогодье оставили. Больно лют бензин в той склянке, сказывают: железо от него огнем берется... По наперсточку я оттуда в соляр добавляла. И ты, смотри, немного налей. Да солюшки, солюшки крупной на дно засыпь...

Все сделал Васятка, как мать велела. И откупорил бутылку со всей осторожностью, и солью гильзу зарядил сначала, и даже попробовал, горит ли, прежде чем в погреб светильник отнести. Только одного не превозмог — ребяческого любопытства. Сроду не видал, как железо горит! А тут не у кого и спрашивать — возьми да сам и пробуй. Что значит две-три капли, если бутылка огневой жидкости почти вровень с плечиками полна.

Пролил Васятка несколько капель на жестяной совок и фитилек поднес. Пыхнуло еще сильнее, чем думалось, хотя совок и целым остался. Что твой порох взметнулось пламя!..

Взметнулось и будто внутри озарило: «А что, если?..»

И сердце замирало в испуге: «А что, если?..»; и руки то дрожали, то наливались недетской силой: «А что, если?..»; и взрослел он в эти жуткие мгновения, стараясь уявить себе, как поступили бы на его месте дядька Максим, бабушка Лаврентьевна и те мужики, которых он отвел на партизанское становище?

Чем гуще темнело небо в предвечерье, тем больше появлялось этих самых «А что, если?..»

«А что, если кинуть бутылку с насыпи?» «Нет, обмишулиться можно, да и бензин же надо сперва поджечь!..» «А что, если разобью бутылку ненароком, когда на танк полезу?» «Нет, надо тряпочкой обернуть, и в пазуху положить...» «А что, если кремень из худого кармана оброню?..» «А что, если?..»

Однако все эти новые «А что, если?..» уже не пугали.

И темень загустела предлунная, колодезная; и зарница над лесом играла, будто дядька Максим Васятке подмигивал; и танкист храпел; и патрульные, удаляясь к паровозу, перешучивались над ним; и Васятка в один прыжок очутился под платформой, а потом по сцепным крючьям к танку добрался; и кремень с ватным жгутом из дырявого кармана не вывалился...

Взмокрел только Васятка весь от пазухи до плеч — пробку неплотно в бутылке заткнул. Вылил мальчик в приоткрытую пасть стального чудовища остатки бензина. Все вылил без остатка, без жалости. «Ну и достанется мне от мамани!..» Потом фитилек принялся раздувать в ладошках, чтобы вслед за бензином в танк его спровадить.

Вот тут-то и полыхнула взмокревшая на нем рубашка. Да так занялась огнем, что забыл Васятка, зачем сюда и пришел, сомлел он от страха. И уже когда сам он превратился в фитилек и в факел, пламя от горящей рубахи лизнуло окутанный взрывчатыми парами танк.

Обезумевший от внезапного пробуждения гитлеровец, будто пушинку, откинул крышку люка. Первое, что он увидел, — и это парализовало его на мгновение, — клубок огня, удаляющийся от эшелона по откосу. «Мама! — кричал клубок тот. — Мама!..»

Был он похож на шаровую молнию, скатившуюся с безмятежного неба в ночи.

Танкист порывисто перевалился за борт, но тут же почувствовал, что летит вместе с оторвавшейся башней вслед за клубком огня, похожим на молнию...

Васятке показалось, что ему не удастся потушить пожар на себе, что он будет гореть всегда и может поджечь свою хату.

Васятка побежал мимо переезда, огородами. Его больно кусало и жалило. По нему стреляли трассирующими пулями от вокзала. Надо было упасть в бурьян, покататься в пыли, но каждый раз, когда он припадал к земле, сзади раздавался сатанинский грохот. Эшелон плескался огнем, швырялся целыми ящиками. Через голову мальчика, кувыркаясь, летели гигантские патроны. Упав на землю, они крутились, как поленья, потом разлетались в разные стороны — куда гильза, куда неразорвавшийся снаряд... С огненным хвостом из двух горящих вагонов, и, наверное, уже без машиниста, паровоз устремился в лес...

Пылали ближние к железнодорожным путям избы...

Конные дозорные партизан, выехавшие узнать причину преждевременной гибели обреченного на уничтожение состава, подобрали на проселочной дороге у леса сильно обгоревшего мальчика. В бреду он еле шевелил запекшимися губами. Дозорные разобрали слова: «Дядя Максим, я убил одного фашиста...»