"Затылоглазие демиургынизма" - читать интересную книгу автора (Кочурин Павел)Кочурин Павел Коммунист во Христе. Книга 3 ЗАТЫЛОГЛАЗИЕ ДЕМИУРГЫНИЗМАКто сеет хлеб — тот сеет правду. Из разговоров ВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ САМОЙ СВЕТЛАНЫ В ОСОЗНАНИИ ЖИТИЙНОГО МИРА Выхваченный вроде бы из досужих разговоров задорный высказ с привычным высмехом самих себя тут же и липнет к языку охочих до веселых пересудов. И так укореняется в молве. Прорастает в ней как попавшее в сыру землю живое зерно. И так же, как и зерно, порой ядрено всходит, а порой и с изъяном ущербным. И всходы пожинаются от того зерна-слова то ли с рассудочно-притчевыми речениями, то ли в высказах, красующихся как наклейки на приманчивых бутылках, жижу из которых так тянет и тут же испробовать. Так вот вошло в моховскую молву словцо ДЕМИУРГЫНЫ. Выпорхнуло на волю, словно новорожденный воробышек из гнезда под стрехой. И подхватилось, как пух легким ветерком. К слову "демиургыны", подобно вязкой глине к сапогам путника в непогоду, прильнуло словцо "затылоглазник". От них уже, как от спаренных плотей, выродился, тоже нежданно-нагаданно, высказ "затылоглазый демиургынизм". И стал витать роем гнуса над мирским людом, издавая назойливый писк. Одни, привыкшие уже ко всему, тут же и свыклись с этим писком, другие пытались не слышать его из-за вжившегося опасения как бы в соблазне не навлечь худа на себя. Но высказы эти уже не выходили из слуха, встревали сами собой в разговор. Словно вот гвоздь на видном месте передней стенки избы, торчало слово "демиург", выхваченное из "Четвертой главы" Главной книги века, кою понуждали всех твердить. В разговорах о своем житействе вылезло в памяти, как в свое время райкомовский пропагандист-агитатор, смакуя цитатку из этой коронной главы, растолковывал саму нашу жизнь эмтеесовским трактористам. И тут молодой веселый механик из мастерских, по имени Дима — "ДИМИУРГНУЛ", как высказался конторский счетовод, когда Диму увезли на "черном вороне". С тех пор слово это "демиургнул" и стало повторяться на всякие лады, когда кто попадал под подозрение. И само собой подошло время, когда кому-то подсказалось окрестить "творцов действительности", в которую уже успели все в мыслях влиться, — "демиургенами". А затем, тоже как-то незаметно, это словечко переиначилось в "демиургыны". И ни где-нибудь такое случилось, а в захолустном Мохове. Как бы провидением означено было так окрестить нашу действительность именно моховцами. Кому-то запомнилось словцо-выкрик "гын", коим эвакуированные в Мохово у себя на юге погоняли гусят, оно и прильнуло к языку. И стали "гынами" поругивать демиургынов, а там и обзывать демиургынами, что означало на житейском языке моховцев "погонялы народа". "Гын" — выкрик пастуха, и "дем" — народ, "ург" это пуганье маленьких. Затылоглазник уже по природе своей примкнул к своему "демиургыну". Ябедник, доносчик, соглядатай, спокон веку водились в огреховленном миру, но тут вошли они в особый почет. Без них и жизнь — не жизнь. Человеки как бы разделились на тех, на кого доносили, и на тех, кто и кому доносили. Первоначально в высказе "затылоглазый демиургынизм" мне послышалось что-то нарочитое, надуманное, не свое, чужое. Кому-то вот захотелось щегольнуть причудным словцом, случайно услышанным, обзывая так свою житуху. Другой это повторил, тоже, вроде бы, бездумно. Но вот в разговорах о том коринских городских гостей с нашим, моховским художником, Андреем Семеновичем Поляковым, этот высказ и для меня обрел свой осознанный смысл. В действах наших местных демиургынов, за усмешками над ними, проглядывалась вся наша державная действительность. И она сама по себе оказалась "пересаженной" в нашу человеческую голову. И что уж совсем озадачило, что такое осознание возникло у жителей захолустной деревеньки. Меня и озарило заглавить воспоминания-высказы Старика Соколова Якова Филипповича "Затылоглазый демиургынизм". К удивлению моему, он сам на это меня и навел. "Так и назови — так, — сказал. — Отчего не назвать, коли в том правду сущую видишь. Все ныне и держится у нас на затылоглазии". Такой ответ его подтолкнул меня выспросить то, что он знает о Татаровом бугре. А также и о затылоглазом человеке, с коим свела его, бойца особого отряда Красной армии в Гражданскую войну судьба-неволя. Думалось, что не будь Татарова бугра, и не сведи провидение Коммуниста во Христе, старовера с таким человеком, обладавшим затылочным зрением, не возникло бы и такого определения нашей действительности, как "Затылоглазый демиургынизм". О затылоглазом человеке, особом комиссаре Гражданской войны, Яков Филиппович рассказывал только дедушке Данилу, Данюхе, как он его называл. И какое-то неизреченное чутье, внутренний голос моего "я", подсказывал мне, что и о моей жизни этим человеком было что-то вещано. Я — не случайно Корина. А дому Кориных означено возродиться в новом предназначении избранников. Значит, это сулено и мне. На такие мысли наводили меня разные размышления, из которых возникало мысленное видение будущей жизни дома Кориных. И ученики мои, вроде бы кем подсказанные их высказы, тоже укрепляли меня в таких мыслях. Подводили к тому, что Татаров бугор — это место Кориных. Слова "демиургын" и "затылоглазник" привычно слетали с их языка, будто я сама им их подсказывала. Девочку Полю, дочку доярки Зои. Мальчишки обзывали затылоглазницей, считая ее ябедой. Больше за мать, не ладившую со своим начальством, заведующим фермой. Поля не поддавалась и драчливо задиралась, отругивалась: "Я не ябеда, никакая не затылоглазница, не как вы. Мы с мамой не ворюги, не прислуживаем демиургынам". Эти слова Поли относились не к мальчишкам, ее обижавшим, а к их отцам, к тем, кто чем-то распоряжался. В моем сознании "затыолглазник" и "демиургын" слились воедино, как два конца веревочек. противопоставлением был наш дом — род Кориных, охраняемый провидением для дления жизни пахарей. И сами Корины, от которых никогда не исходило осудного слова, в добре жили своей статью: как свет тьму, так и добро зло растворяем. Высказы Поля Зоиной открыли мне более широкий смысл понятия "Затылоглазый демиугынизм". Это то, чем олукавленны все мы. И я сама. И такое уже не обороть увещевательным словом учителя или осстрастным действом — наказанием за хулые высказы. Оно должно изжиться каждым в себе и временем. И по-своему, у каждого свои недуги души и тела. И все же я спросила ребят, что по их значит "демиургын" и "затылоглазик". И меня удивили их недетские объяснения: "Затылоглазник" — это, кто подглядывает за тобой, как шпион через окошко. Высмотрит, затвердит и донесет узнанное "демиургыну". А другой мальчик добавил к этому высказу: "И продаст тебя на порчу. Как душу продают колдуну". И меня поразила ужасная мысль, что мы отнимаем у детей их детство, ввергая их в суждения об изъяне нашей жизни. Все же я попыталась объяснить ребятам, что обзывать друг друга ругательными словами нельзя. Но тут же сама усумнилась в проке своих обхяснений и наставлений. Как детей уберечь от того, что они слышат дома и видят на улице. Должна жизнь измениться. иначе объяснение твое станет пустым говорением и породит недоверие к тебе, учительнице. Вот Марфа Ручейная и дьяк Акиндий говорят о христовой любви к ближнему. И не то, чтобы у мирян не было веры в это. Но нет ходу такой любви в мирстве. Настраивают на другое: догляди и оповести. И вживается уже понятие: любить-то люби, но пуще себя от нее береги. Это я тоже услышала от учеников, а они от своих родителей. И верно, как вот полюбить "затылоглазника" или "демиургына". Любовь-то будет на Божья, а лукавая. И самому тоже как и душой принять их любовь. Тоже притворство. И делается такое, но не по охоте, а по привычке. Но все равно, один за тобой подсмотрит, а другой стегнет своей ябедой. Вот и берегись каждого… И как привычный высказ о жизни уже без осознания выговаривалось: "Затылоглазый демиургынизм". Он и в Тебе самой каким-то грехом вгнездится. Так вот, я, городская, и познаю нравы деревенской жизни, а вернее, корни ее всенародные. Она тлится в нас без живого огня, от которого должны бы исходить и свет, и тепло. Но вот тепло еще как-то и идет, а света и совсем нет. Жизнь люда, как и отдельного человека, не может быть одинаковой. Моховец, если заглянуть ему в нутро, в душу, не похож на большесельца. Так и один колхоз нутром своим отличается от другого. Корины заметно выделяются своей особостью из селян мира. Не всегда и не всеми эта их особость приметна. Ее трудно распознать, она в их духовном мире, в самом доме Кориных, как в живом существе. Дети, на все взирая без опаски, как бы и подсказывали мне "правду" в каждом человеке. Как и в самой природе — сладкое и горькое существуют бок обок, они не разделимы. О чем взрослые говорят обиняками — Божье дитя выговаривает без утайки. Затылоглазие и демиургынизм — это нехорошо. Но под этим игом ныне все живое. И в похвале неправды — правда нынешней жизни. Она над тобой, как что-то постоянно опасное для тебя. Неважно, кто ты — "демиургын", "затылоглазник" или "никакой". Никому, ни от чего, нельзя защититься. Вернее, можно мнимо защититься, если быть затылоглазником или демиургыном. И выходит, что и те, и другие и не враги тебе. Только и надо поладить с ними, то есть подпасть под них, неправедных праведников. Подлинный-то враг всему, не хотевший ни от кого зависеть. Ему, вишь, "больше других надо". Вот о колхозном электротехнике, сына которого Поля обругала демиургыном, говорят скорее с похвалой. К нему без бутылки не подходи, только и всего. За эту бутылку он и свершит тебе, грешнику, добро. К нему с почтением и те, от коих заглазно и хулят его. И уж совсем без гласного гнева отношения к большим демиургынам. Без них тебе — никуда. Подлинная-то жизнь люда, так выходит, внутри себя, в скрытом и неизмеримом страдании души. В доколхозную, да на первых порах и в колхозную, бытность, в Мохове было доброжелательное отношение ко всякому казенному должностному лицу. Называли их уважительным умиленным словом "головка". Первым "головкой" был председатель сельсовета. Выше его шел председатель РИКа. Другого начальства селянин и не знал… Религиозные старики держались евангельской заповеди: "Всякая власть есть иго, но и оно от Бога". Без строгого начальства миру не обойтись. Обасурманенный люд тут же и забалуется… Но вот демиургынизм — это, по мнению опять тех же стариков, — несправедливая власть, не своя, а насланная нам за грехи тяжкие. Но и с ней надо ладить, как стражнику в остроге, в коем, если самому не пришлось побывать, то родичей-то уж всякий там навещал. "Головки" ныне сами собой и превратились в демиургынов. Словом этим особенно стала щеголять молодежь. В клубе, во время кадрильной пляски, называемой "семизарядная", Симка Погостин пропел озорную частушку, не вдаваясь в смысл ее. Где-то подслушал и в пьяном разговоре и выпалил: Дед мой врос в сициализм, Голиком в суглиночек. Меня вогнал в демиургызм, Как барона в рыночек. Выходку Симкину затушевали: керосинщик, чего с него взять. К тому же внук Авдюхи Ключева, ярого колхозного активиста. И все же парторг, учитель Климов, остращал парня: "Такое даром не проходит". Но то, что не по нраву, то и садится на язык задиристогоозорного люда. Частушку с разными насмешечками как бы ни над кем, стали пересказывать. Затылоглазники тут же уловили в ней крамолу. Немедля она дошла до демиургынов. Там пало подозрение на Ворону — районного поэта, прозванного стихоплетом. Он подкинул стишки для веселия погостинскому пьянчуге. Горяшин — райкомовский демиургын — насел на Ворону. Но тот усмешливо ответил: "Не моим, не вороньим крылом намахано. Лунь куплетик в ночи нашептал певуну, скорее из ваших, а я птица дневная". Выискивание сочинителя частушки только большее внимание к ней привлекло. Партийная братва стала ее мусолить и по-своему растолковывать: "Вот из развитого социализма мы уже и шагнули в научный демиургынизм". Меня что-то подтолкнуло взять в руки "книгу книг", дедушкин экземпляр "Краткого курса ВКПб". Она охранно покоилась на полке в сарайчике-мастерской. Открыла ее на сотой странице, где была заложен праздничная открытка. Данила Игнатьича Корина кто-то поздравлял с двадцатилетием Великого Октября. Прочитала из любопытства: "Дорогой друг, Данило Игнатьич! С праздником Вас Великим, нашим Октябрем…" И дальше шли обычные слова с добрыми пожеланиями. И была фраза, как бы понятная только поздравителю и самому дедушке: "Не гоже нам поминать лихое время…" Меня и навела эта фраза на разные размышления и раздумья: не гоже "поминать", а не "вспоминать". Сама собой возникала догадка, что поздравление было не иначе, как от товарища по отбыванию принудиловки. Оба они были осуждены за свою ладную жизнь. Но оба, и дедушка Данило, и поздравитель, и в лихое время "зрелого демиургызма" старались не потерять себя. На этой же самой странице "Краткого курса" я прочла подчеркнутое красным карандашом: "…есть демиург (творец действительного…)" И уверилась, что дедушка, вопреки толкованию в этой главе, верил именно в "творца действительного", демиурга небесного. На него и уповал… Ниже уже не красным, а синим карандашом было выделено: "…материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней". И мне стали понятны шутливые высказывания городских гостей над собой: "Вот то, что пересадили нам в голову, носи теперь и взращивай, и преобразуй…" Они как бы запоздало очувствовали, как это пересаженное прорастает в их головах сорняком — плевелой, посеянным лукавым в ночи… Было время — мужиково материальное надежно береглось в его амбаре. А тут все чудно оказалось только в головах-человеков. И не в мужиковых, а в демиургыновых. И мне мысленно представился такой демиургын-"носитель" материального. Голова его похожа на тыкву, полную шуршавших в ней семечек. Но и эти "семечки" все же вот кто-то и как-то для них "сотворил"… За словом "демиургыгизм" сами собой выскакивали другие слова-напарники с "измами". Они тоже по разным случаям выговаривались городскими гостями коринского дома. И всегда с какими-то скрытыми насмешечками, больше над собой: "сицилизм", "идиотизм", "глупизм", "бандитизм"… "Измы" усиливали смысл этих слов, их коренной моховский смысл. И как бы превращали уже в явление. Только вот слово "социализм" тут размывалось, лишалось какого-то смысла. И потому прилеплялись к нему разные растолкования и определения: "развитый", "реальный"… Вроде бы и к месту, если не пытаться вникнуть, что такое "развитый", и что такое "реальный"… Вот "фашизм" — тут как пуля или осколок в теле. И не прилепишь к нему никаких определений. "Фашизм" — и все. Также не скажешь "развитый демиургынизм", хотя "реальным" его и можно назвать, как вот и "фашизм". "Демиургынизм" — это, как мертвый столб, врытый наспех в нашу израненную землю. Он не может "развиваться"… "Краткий курс", как вот помнилось Дмитрию Даниловичу, был назван эмтеэсовским пропагандистом "Сталинским евангельем". Сам вождь сотворил его для всех народов и времен, как "благую весть". Все "сам", и все "сами". Следуя этому возникало и "вещество" с "измом" в человеческих головах. И "материализовалось", и сеялось, как лукавый "плевелы". Оно и разрушило крестьянский мир, и оскопило родящую ниву. Без мужика-крестьянина, первожителя всей земли, пала ниц и Святая Русь. А когда настанет время, ему же, мужику, и надлежит вновь поднимать ее, родимую, с колен. Мужик и земля — это единое целое: Родина — свое, Святое место человека… "Кто сеет Хлеб — тот сеет Правду". Без Хлеба и Правды — не быть России. Эти слова, тихие и не суетные, повторил дедушка Данило внуку Ивану. Рек их, как заповедь Божию. Иван и держит их в себе, как держал их в себе и дедушка. В пустоту их не бросают. И мне вот через Ивана наведана эта Правда крестьянского коринского дома. Правду на Руси постоянно изгоняли. Но она не исчезала, но ее всегда нехватало. Ныне она загнана в подпечье, где ютится домовой. У дедушки Данила сеятеля-крестьянина, хранителя Правду, не было и не могло быть согласия с демиургынами. Но и на вражду с ними он не шел. Вражда — это сатанизм. Он изживается, коли не умирает Правда. В претерпении, тихо и ждалось, когда придет время дома Кориных. Из него и залучится свет Правды, Тепла и Веры для остального люда. У всего — свое время. Это закон Сотворения мира. Мир в сути своей Светел. Дедушка Данило и верил в Свет и своей жизнь рассеивал тьму, веря, что неподобие, несущее ее изойдет, истребится самим неподобием. Эти рассуждения дедушки Данила и Старика Соколова Якова Филипповича. Им и вещаны терновые пути просветления мужиковой жизни. Через все узнанное и пережитое в доме Кориных мне увиделось и подсказалось внутренним своим голосом ответы на мои выспросы самою себя. Городские гости, наезжая в Мохово, в неробких высказах рассуждали вольно о самой нашей жизни и о событиях, происходящих в большом мире. И все, о чем говорилось, воспринималось самим домом. И в нем как бы углядывалась всеобщая мирская стать со всеми тревогами и заботами. Ровно бы и впрямь, она была пересажена в него неизреченными силами, и влияла на тех, кто в нем жил. В Татаровом бугре был спрятан тот ларец и предсказаниями событий, которые должны на нас пасть и в претерпении в тихости изжиться. Старику Соколову Якову Филипповичу и был вручен Провидением ключик от этого ларца. Старовер, Коммунист во Христе, верил в грядущую судьбу дома Кориных. И мне, теперь уже Кориной, был вещан и сулен этот ниспосланный от роду взыв оберегать, когда настанет время, этот заветный дом. Из таких домов, как из ковчегов предреченных, и изойдет сила истления демиургынизма. Благое на смену скорби приходит в означенный срок. Время — власть всему, и она у всего своя. К праведной жизни подвигает нас Свет, как и само Солнце, отдает тепло Земле нашей — пашне хлеборобов. Луна как бы оберегает земную жизнь, ее постоянство. Звезды мерцают своей тайностью и дают луч тем, кто научается их слушать сердцем. Это — избранники. Для них они не только поводыри в ночи, но и попутчики в избранной ими праведной дороге. Каждый сам и должен найти свою звезда, судьбу-дорогу, истину. И тем научиться ладить с людским и небесным Миром. В необихоженном доме, жилище твоем, как и в пахотной ниве, не взрасти доброму плоду. Эти мысли вызревали во мне исподволь. Они стали моим невидимым внутренним "я", с которым должен ладить разум твой. И вот это мое второе "я" ведет меня, как вехи путника при завьюженной дороге. Указывает торный след к осознанию пути житейского, нам уготованному. И это второе во мне "я" как бы выговорило мне, подсказало стихотворные строки поэта из старой школьной хрестоматии. И я их повторяю вслух, вроде бы как неосознанно. В тени косматой ели Над шумною рекой Качает черт качели Мохнатою рукой. Качает и смеется: Вперед-назад, вперед-назад. Доска скрипит и гнется Пока не перетрется Натянутый канат. Такой вот с мохнатыми ручищами смеющийся черт и приютился на нашем моховском Татаровом бугре. И раскачивает качели демиурынизма. Таких бугров на Святой великой Руси — тьма тьмущая. Они и наводят на олукавленный люд мирскую порчу — тьму-тьмущую. клятых мест стережется зверье, обходит их, не забегают туда и собаки. На нашем Татаровом бугре, на матерых соснах его гнездится черное воронье. Это ниспослание Неба, охрана люда от лютых и рушительных бед. Пытливый человек не оставляет в покое и такие темные места. Рушит угнездившееся на них сатанинское кубло. Дедушка Данило, следуя своей заветной звезде и пересиливал тьму, выгребал из Лягушечьего озерца под бугром плодородный ил, удобряя с верой в добро свою хлебную пашню, благословенно готовя ее для будущих Кориных, как это было заветано его дому. И так разгонял тьму, заволакивающую людское сознание, близя крах демиургынизма. И вот Татарова бугра нет. Но чертовы качели все еще продолжают качаться со зловещим скрипом над головами завороженного люда. И черт, изгнанный из своего логова, усмехается, потешаясь качкой их. И жди, когда перетрется натянутый канат. Это может случиться нежданно. Свит-то он не из живых нетленных нитей, а как бы из ничего. И гадай, когда и кому придется лететь в пропасть. Не иначе как бездумно уверовавшим в демиургынизм… А с ними и нам сегодняшним. Кто-то подберется, возьмет да и созорничает, тяпнет топориком по канату, державшему качели мирские. И мы все безрассудно-весело полетим в поток шумной реки. Черт и сыщет для этого затылоглазника, охочего все рушить. Не сам же он сидит на качелях и не ему лететь в тар-тарары. Эти самые демиургыны изрядно ему уже поднадоели, игра с ними, похоже, и не услаждает уже его. Больно усердствуют в подражание ему, даже опережают. И он со своим сатанинским сарказмом вволю понаслаждается, глядя на барахтающихся в мутном и шумном потоке времени. Мне, учительнице, вошедшей в дом вечных крестьян, где вторым жильцом поселилась праведность, и наречено приглядеться ко всему в нем, чтобы понять чем жил и во что верил его хозяин-дедушка Данило Игнатьевич Корин. Как в капле морской воды распознается все море, так и в жизни истых крестьян, провидится удел страждущего российского мужика-пахаря. Вся Русь по своей природе мужицкая, Святая по духу и по плоти греховная. В ней все у каждого свое и по-своему неизменно общинно-мирское. Но лукавому неймется вживить в ее плотское тело сатанинскую порчу. Ходит, меряет все своим правилом, что-то укоричавает, что-то растягивает, как при выковывании железной штуковины по придуманному образцу. И вот Божий мир Руси разнялся на демиургынов с затылоглазниками и простой оневоленный ими люд, зажатый в тиски на их наковальне. Дедушке — Данилу Игнатьичу Корину, было усмотрено прожить страстнотерпцем свой век в деревеньке Мохово, куда судьба завела первых Кориных. И упокоился он в родимом отчем пределе, внуку Ивану заветав дление его жизни. И внук, как и дедушка, пребывает в терпком пути, ведя к благу будущих Кориных. Судьбинам тайна самой Руси и может выявиться через пахарей, ее истинных граждан. Сеятелю и надлежит очистить ниву-кормилицу от тления, спалить трудом стерню греха вековечного, осветить пределы свои. Раздумья, навеянные мне высказами о дедушке Даниле, патриархе коринского дома-рода, навели меня на раздумья о своем месте в этом доме. И мне увиделся Данилка, сын, уже взрослым, вместе с другими нашими с Иваном детьми. Им уже надлежит вести наше начало и то, к чему стремились предки. Это вечное движение к бесконечному. Для внуков своих и правнуков означил вехами дорогу к свету Дмитрий Данилович, сотворив Данилово поле, очистив от скверны святое место, где была обитель старца-отшельника, молельника о благости Святой Руси. За этими мыслями, как по подсказу чьему-то, мне вспомнился мыслью увиделся вещий сон: поле хлебное и посреди него живительный родничок с белой, божественной лилией в нем. Голубь, отогнавший от меня черного ворона. И усадьба на пригорке, в которой мне заветано жить. Меня охватило ощущение веры в то, что всему этому надлежит сбыться. Это чувство утвердил во мне и Старик Соколов Яков Филиппович своими предвестными высказами. Все как бы исходило из чистой мечты и явью превращалось в сбыточность того, что предречено Провидением Коринскому роду-дому. И вот я записала высказы о дедушке Даниле. И какая-то сила навела меня на думы о будущем нашем житействе. Я — хозяйка усадьбы, обустроенной сыном моим Данилкой — Даниилом Иванычем Кориным. И мы — дедушка и бабушки, стережем жизнь внуков и правнуков в своем пределе. Данилка, сын наш, — это дедушка Данило в его дленной жизни. Он и делает все так, как и его прадедушка Данило. Но уже не слепо, не ощупью, а как во всем сведущий — агроном, биолог, инженер, механик. ученый. Именно таким и должен быть крестьянин-сотворитель. То, что сбереглось дедушкой Данилом в своем сарайчике-мастерской, бережно хранится в новой постройке — кабинете лаборатории. Вокруг усадьбы, как и вокруг нынешнего Коринского дома, деревья. Они ограждают дом-усадьбу от лиха и единят новых Кориных со вселенской вечностью. Есть вот народы, священно чтившие праздник деревьев. Лес — это жизнь, в коей ты, человек, всегда приглашенный и желанный — первый гость. И должен свято почитать пригласителя своего на заветный праздник. Этого держались древние, в особые дни шли в лес, как званые на пир брачный. Все мысленно увиденное мной возродилось в прежнем и новом бытии. На прежнем месте возведена церковь Всех Святых. Купол ее благословляет ищущих устремленным в небо крестом животворящим. Своды и алтарь ее расписаны мастером художником Кирюхой Кирюхиным, кровь коего течет теперь в роду Кориных. Бабушка Анна, мать Ивана — Кирюхина. Среди образов иконных — лик старца-отшельника, обитавшего до нашествия татарове на заветном бугре, еще не называемом Татаровым. Молитвенный его образ призывает страждущих и обремененных войти в Божью обитель и обрести душевный покой. Купол церкви видится и с Коринской усадьбы. Осеняет ниву их и усадьбу сиянием небес. Приветно машут крыльями, как живыми руками, ветряки. Ветер всегда отдавал свою вселенскую силу движения крестьянину-хлеборобу. К нему сила ветра всегда рвалась, подавая знаки о себе свистом в печной трубе, призывным озорным подвыванием за окном жилища. Творец Сущего на время облек на люд скорбью за отступничество от его небесных заветов, понуждая этим помнить, что все господне, в законе Божьем. И так внушал веру в одоление мирских соблазнов и прилежание жить во благе. Неиссякаемы Дух Сотворителя и держится в трудовом мужике-сеятеле, избраннике. Этот Дух и меня воззвал к роду Кориных. На чело мое сошла лучиком живого света судьбоносная звезда вселенского мира. Вселилась в дом и осветила его неизреченным светом, знаком грядущего бытия. Из коринских амбаров, полных добра, потекут дары в другие места-города, в коих тоже много Кориных. И мен уже видится, как в Коринский дворец-усадьбу съезжаются гости из дальних далей. Это ученые, искусные мастера многих дел. Они здесь, в родовом пределе и припадают к живительному роднику, истоку крепости духовной. Так и должно крепиться единство люда ладом большого мира. И не дай Бог воззриться силам неразума на очаги-крепости мироносного люда, сеющего хлеб и хранившего заветанное Началом. Избранникам и речено привнести в людскую обитель обновление бытия. Они и свершат такое обновление, кое указано Святой Руси вселенским законом в глаголах Творца, его разума. ПОВЕСТВОВАНИЕ ПЕРВОЕ От старика Соколова. ЗРАК СУДЬБЫ 1 Нынешние беды, нежданные и сокрытые, находят на нас с тех самых дней, кои названы революцией. Да еще Великой. Это уж по беде, коя изошла от нее. На как не величай эту нашу революцию, а она по началу была выказом пути к надежде, сущей в нас неизживно. Где было знать, что все обернется пагубой. Деревенский люд не мог узрить в ней кончины себе. Сомнения, как им не быть, были. Мужику без сомнений никогда не жилось. Плутающему в лесной чащобе каждый просвет мнится выходом к тропе спасительной. Где было понять-догадаться, что этот просвет заман в еще большую непролазность… На молчаливого трудолюа, не больно поверившего в посулы, тут же и насели те, кто получил прозвание и почет бедняка-активиста. По деревенским понятиям — это пустозвонное зимогорье, кое на холодной печи тепло себе вылеживало. Оно и потянулось ко власти новоявленной. Ладному-то мужику — к чему она, власть-то? Весь мир его при своем доме. Знамо, кто похитрее, нелад учуя, начали льнуть к бедноте почетной. В худо-то как и кому было верить. Мужик и продолжал ждать покорно того, чего ему было сулено — земли. Когда разбои и грабежи лихого люда поутихли, он было и воспрял духом, к земле, вроде бы даденной ему прильнул, как дитя к матушке родимой. Монахини вот наши все монастырем в коммуну вошли, трудом стали жить дружно. И зимогорье, получившее власть, попритихло было, не тревожило их. Но не суждено было нашему брату крестьянину выправиться и выпрямиться. Над державой с грозовой силой нависал новый неразум. Но и тут наш брат смиренно рассудил: коли вещано Святой Руси пройти новый скорбный путь, то и не миновать его. Это, как туча грозовая, если уж выглянула из-за леса, то и прольется с громом и градом. Но ждется и тут благодатный дождичек на ниву твою… Вот ныне и разгадываю — от чего это я сам в лютую пору революции увязался за красным комиссаром, пошел к нему бойцом в особый отряд? И это при родителях-то староверах. И что уж совсем дивно — батюшка с матушкой не поперечили этому. Сам-то я, как вот и они. Держался, и поныне держусь, старой веры. Комиссар отряда, кой в доме нашем остановился, тоже в бога верил. И как он сам сказал, во Христов коммунизм дорогу торил. Ясность-то, она, ко мне, да к самому комиссару, опосля пришла. Случилось это после того, как Провидение свело меня с особым комиссаром города большого. Он наводил на люд страх вторыми глазами, у него были на затылке прикрывались длинными волосьями. В южном городе, куда его прислали правителем, шли большие грабежи и разбои. Наш отряд тоже туда направили для усмирения. Я и оказался на виду у этого затылоглазного начальника. Комиссар нашего отряда посылал только меня к нему с донесениями. Такой был наказ от него самого. Первый раз шел к нему — будто с жизнь прощался. Слухи такие о нем ходили: вызывал он к себе подчиненных и выспрашивал кого в чем подозревал. Если тот не каялся в проступках своих, оправдывался, выгораживал себя враньем, он поворачивался к нему затылком, из-под поднявшихся волосьев выкатывались глаза-зенки и обличали неверного. Тот уходил от него и умирал по дороге. Чуть ли не каждый день таких покойников на кладбище отвозили. Городской люд не сильно роптал: за неправедные дела изверги наказывались. Но и радости ни у кого. По себе-то каждый честен, а приведись к нему попасть, как вот он на тебя взглянет? И я шел к нему, как на казнь, греха не знал за собой, но как знать — служба… Но встретил он меня как жданного гостя, провел в большой кабинет. Стол, за которым он сидел — был резной, старинный. Головы диковинных зверей по краям. Они как бы берегли того, кто за ним сидел. Мне и подумалось, что я попал к колдуну, знавшегося с нечистой силой. А он, угадав такие во мне мысли, посмотрел на меня, как бывало отец Матвей, наш приходский батюшка, на покаяниях, повернулся ко мне спиной и помолчал. Я уперся взглядом в его затылок, но затылочных глаз он мне не выказал. В ответ на мое желание их увидеть, вымолвил как заклинание одно лишь слово: "не возбранись". Вот я и разгадываю к чему это слово было сказано?.. И каждый раз все новое усматривается в этом его слове. Тут как бы первый наказ: не суди о человеке по молве. И в брани не будь с людом мирским. Это значит по-нашему, по теперешнему, не затылоглазничай. Коли ты чистый коммунист, то душа твоя должна быть в правде Христовой. А за ложь святые апостолы смертью карали. И он вот так делал… Разное в голову приходило и рассуждалось. Да и ныне это слово его помнится. Усадил он меня в кресло с такими же резными головами зверей, как и стол. Сам сел напротив, подобрел лицом и сказал: "Думай, Яша, только о Христовом". Я покраснел, что посчитал его колдуном. Тут же был уволен и в этих своих мыслях. "Ничего, Яша, ничего — вымолвил он, — думать свое никому не заказано. И разговоров не унять. Они ведь больше без понятия своего. Но вот, чтобы худле из тебя самого не выходило". Эта первая встреча с ним мне такой и запомнилась. Дедушке сказывал о том, а больше-то никому, незачем было. И тебя для того говорю, чтобы уверование в правде настало. Встреча моя с затылоглазым во спасение была и мое и дома Кориных, дедушки. То, что он мен навещал, велел сказать, когда время придет, и тому, с кем дружбой сойдусь. Но тоже не сразу, а если знак на то будет. После того, как я возвратился домой, вышел при полной луне на Татаров бугор, мне и открылось видение того, что таится в этом бугре. Выждав, поведал дедушке Игнатьичу. И дружба с ним завязалась. Потом Данилычу сказал, что в Лягушечьем озерце прах ведуна черного муруется. И пока он будет там, покоя не жди. Затылоглазый комиссар сказал мне и о том, что сулено нам, сухеровским староверам Соколовым. Что я вот сам в доме своем остерегусь, а родители должны в дальние края уехать. О вас, Кориных, так вот изрек: "В дом человека, который был в прошлой своей жизни воителем на белом коне въедет житель. От него и пойдет свежий корень дома". И наказал опять же, чтобы я затаил это до означенного срока. Я вот и таил. Только одно сказал дедушке, что надо ждать нового человека, явленного на белом коне, Голубке, значит, вашей коринской. Дедушка Данило Игнатьич и ждал тебя вот. Но дождаться не суждено было, пало это на долю Дмитрия Данилыча. Мы оба с ним этот высказ затылоглазного прорицателя держали в себе. И вот срок тайн Татарова бугра изошел. Тление черного ведуна предано земле без выхода из нее. И сказываю тебе это, как заветано мне было. Дедушка Голубку и оберегал для тебя, чтобы въехать тебе в дом его на ней — белой коне. О самом белом коне, Голубке вашей, тоже тайну мне открыл. Конь этот княжеского двора. И был он в неволе у черного ведуна татарова. И перешел к тому воителю, кой этого ведуна поверг. Гибель ведуна была неминуема. Но дух его смрадный остался в той земле, где он был повержен. Это и слало беды люду, не очистившему свою землю от смрада, погребением окаянного. Кто вот он, этот затылоглазый правитель города, что напророчил и мне, и роду Кориных то, что случилось. И что должно случиться? И кто те, что ввергли люд в раздоры и беды. Своим-то человеческим разумом как было довести мирство наше до безрассудства. Соблазн изошел от темных сил. Но и тут чистые сердцем со стези Христовой не сошли. Пути истинного тайно и во мраке держались. От чего бы вот я пошел за красным комиссаром и оказался в отряде его?.. Уверил он меня в праведности того дела, на которое сам шел. Но вот были соблазном сметены и он, и я. Оба и встали не по воле на тропу преступно-карательную. И то сказать, где найдешь праведника без греха и грешника без праведности. Все — и святые, и бесы-антихристы из человеков изошли. Грешное со святым — в одной утробе. Вот и живем в вечных спорах самих в себе. Чего в ком больше, тот тем и становится. В затылоглазом правителе тоже было то и другое. В начале не отпадала от него Христова вера. Но ожесточившийся люд соблазнил его на лютость, оборол в нем кротость и совратил на зло. Винить в том, что свершилось теперь и не знаешь кого. Клянем вот тех, на коих пал знак совершить кару над мирством. А надо бы каждому с себя спрашивать, почему он поддался соблазну зла. Судим других, а своего греха не видим, очерствели сердца. Затылоглазный начальник пороки у тех видел, кто ему был подвластен. И карал за неправду. Но зло шло к нему с доносами, и больше на праведных. И они попадали под его кару, тем его и сгубили. Так на ком же больше вины?.. Он, затылоглазый, как бы от природы таковым родился. А двуглазые стали затылоглазничать по прихоти своей и корысти. И люд разделился на "таких" и "не таких". Человек перестал быть собой. "Таким" — зимогорам активистам — сулен был почет. А ладного мужика — "не такогого" — бросили в пасть зла как наживку щуке жадной… В него, праведного, позволено было тыкать пальцем, как в чужого. И пошло затылоглазие окаянством гулять по Святой Руси. Порочный за более порочным принялся доглядывать. Затылоглазый правитель настанье такой беды тоже пророчил. Она шаг за шагом, раз за разом нас и охватывала. О Марфе Ручейной, прозванной Татаркой, так поведал: "Есть у вас там потомок рода ведуна. Им и предастся тленный прах самого ведуна земле". Мне наказал наведываться на Татаров бугор, когда на то знаки будут: "Тебе, Яша, — сказал, — буду являться напутным вестником. Я тоже одного племени с ведуном, но тьму его не принял. О воителе — Дмитрии Даниловиче в прошлой его жизни так сказал: "Повергнув черного ведуна, он и сам впал в грех, оставив его замурованным на освещенном старцем-отшельником месте. В озерце вот, прозванном Лягушечьим". Все в нас, православных христианах, бурное время против воли нашей оставил свое темное. Оно вот и рушится длиться и крепнуть означено только тому, что изначально нам даровано. Сама земля наша родимая бережет нашу судьбинную выть. И терпеливо ждет в вере, что мы избавимся от скверны. Он вот, затылоглазый прорицатель, заботу держал о нас. Что через чистую землю свою и возродимся во Христовом завете. Мирство придет через избранников, — такое его вещание. Затылоглазый через меня духом своим и подает нам вести о грядущем. Является мне во снах и видениях. Открыто говорить о том не каждому можно. А ныне тебе, новому человеку, коему означено длить род Кориных, поведать и должен то, что дому вашему означено. 2 О прожитии дедушки Данила Игнатьича Корина, рассказали тебе домочадцы — Дмитрий Данилович, Анна Савельевна, Иван. С ними прошла его жизнь. А я вот открою тебе свои помышления, кои явлены мне о дедушке. Скажу наперво, что ныне изошло на меня знаком снятия запрета на огласку провидческих видений. Намедни собирался я к вам в Мохово. С Данилычем хотелось поговорить, остеречь его, чтобы он задум о Даниловом поле пока в себе держал. Дал бы сжиться с этим нашим демиургынам, смирить их с собой. День клонился к вечеру, и я шел в тихости в раздумьях. Вместо Мохова очутился на Татаровом бугре, будто он и не был срыт. Дивлюсь такому наваждению. И тут разом бугор и озерцо исчезли, на месте их поле колосится, кое Дмитрий Данилович задумал сотворить. За полем, на том месте, где дедушка Данило облюбовал было место для своего хутора, ладный дом с разными постройками. Усадьба, значит, Кориных — вас вот с Иваном, детей и внуков ваших. Увиделось как бы то, что и самой тебе вещалось. И я вот в этот ваш дом вошел. Поднялся наверх, на крышу его, оглядел все вокруг. Ветряки, какие электричество дают, провода от них. Через Шелекшу мост ладный над плотиной. С Игнатьичем мы меж собой о многом размышляли. И о ветряках, и плотине разборной, чтобы паводковые воды пропускать. Как бы предстали мне вживе наши с ним тогдашние, в пору, коя НЭПом прозвана, мечтания… К Данилычу, к вам в Мохово, я не попал. В мыслях державшееся видение как предстало, так и исчезло. Стою в своем дворе у крыльца. Будто и вправду возвратился из вашего с Иваном имения — дома-усадьбы за Шелекшей. Вот и разгадываю — к чему явлено мне такое наваждение?.. Мечты-то наши, коли они о благе, и должны сбыться в грядущем. Через вас вот с Иваном. Чудо и свершается. Несклад одолевается благой мечтой, которая делом обретается. К Игнатьичу, дедушке Данилу, меня потянуло сразу, как только я из Красной Армии воротился. Тогда я называл его Данюхой, а он меня тоже по-нашему, Якухой. Не батюшке с матушкой, а вот ему, Данюхе, рассказал о разговорах с человеком затылоглазым, с коим свела меня, сына староверского, судьба. Дружба с Данюхой у нас и крепилась. Говорили о том, что после революции самый бы резон мужику укрепиться на своей земле. Вроде бы ее сулили. Годы, означенные этим НЭПом, как бы и давали такую надежду. Данюха тогда и возмечтал выделиться из общины, взять отруб и обосноваться хутором за Шелекшей. Моховские мужики, знамо, противились ему, но рассуждали: Игнатьичу для опытов простор нужен… Хотелось и самим приглядеться, как дело у него пойдет с отрубом? Данюха совсем, было, решил перебраться за реку, к Татарову бугру. То, что там пугает, его не останавливало. Для своей полоски на Нижнем поле он брал из Лягушечьего озерца ил, удобрял ее. Богомольные старухи остерегали: клятое место, беду насулит. Но он верил, что трудом в добре всякое клятье очищается. Я его в этом поддерживал. Но тут вот с хутором мне его попридержать. Пришли на ум речения затылоглазого провидца: "От напасти может и неторопливость оберечь". Это прорезалось в моей памяти, как вот прорезаются зубы у младенца в свой срок. Прихожу к Данюхе из своей Сухерки. Он в сарайчике-мастерской со стариками беседовал как раз об отрубах. Хутором и верно, чтобы тебе не зажить, молвили мужики, но вот, чтобы зависть кого не взяла, ежели больно разживешься, возьмут да и подпалят, как помещиков палили. Мужики разошлись, а мы с Данюхой прошли в дом, Анисья к чаю позвала. За чаем он поведал мне сон, кой ему привиделся. Иду я, говорит, к тому месту, где хутору моему быть, я не могу ступить на сухмень, облюбованный для постройки. Ноги от земли не оторвать. Силюсь обороть себя, я тут передо мной возник ров. За рвом стоит человек в черном, ладонью дает мне знак запретный и говорит: "Остановись во спасение себя". Вроде бы проснулся от этих слов и услышал шаги кого-то уходящего от меня… Мне и подумалось о своем приходе, что я послан растолковать Данюхе его сон. И пришли на ум слова затылоглазого, будто только что мне поведанные: "От напасти может уберечь неторопливость". Высказал я Данюхе их уже вслух. И старики об общинной зависти неспроста говорили. Мечта о хуторе у Данюхи и поостыла, но совсем-то не утихла. Ладному мужику и общинная несвобода бремя. Данюха все же наведывался за Шелекшу к Татарову бугру. Как было враз расстаться с такой вековой мужицкой мечтой. Однажды налетела там на него черная птица, каркнула угрожающе и ударила клювом в плечо: крек, крек, крек, и крылом кепку сбила. Мы и это с Данюхой рассудили как угрозу темных сил, противление его намерениям. Людское это наше затмение, что будто у себя мы живем по воле своей. Неладность наша мужицкая и есть выказ того, что происходит на всей нашей Руси Великой. Избранникам, кому означено, и даются наставления на действа во благо. Я вот коммунист, в районе почтиался, но не рвался, как Авдюха Ключев в большевистские активисты. В этом тоже было мне остережение неизреченное. Тебе вот сказываю о том, что привиделось нам с Данюхой в те годы неверные. Другим-то что говорить. И тебе бы не поверить, если бы самой не было знаков благоволения. Тебя дом принял и тебе в нем быть хозяйкой. Скажу вот и о предвестии, явленном мне перед тем, как случиться в Мохове пожару. Приехал я с Марфенькой с пустоши на воскресный день. В печке выпарились, помолились, легли спать. Ребята в сенцах, мы под крышей в летней комнате. В полночь я вроде бы проснулся. Вижу в дверях стоит опоясанный красным кушаком человек. В руках топор, вроде бы, кажись, мой. Ровно бы хочет чего-то перерубить. И говорит мне: "Избавление огнем сулено". И вот случился в Мохове пожар, деревня выгорела. Это и спасло Данюху. Когда коллективизация началась, его только твердым заданием обложили, как погорельца. На берегу ледяного моря под белую волну, как Авдюха-активист пророчил, не сослали. Я и помогал ему новый, этот вот дом строить, в коем теперь живете. Местом, где Корины в покое себя чувствовали, было Каверзино — сенокосная пустошь. Так Данюха во радость себе высадил кедровую рощицу. Тоже вот думалось, что земля та навечно его. Защитой дому были и деревья в овиннике. Они оберегли нагуменник от огня при пожаре… Выводил Данюха овощи у себя в огороде. Зависти в том к нему ни кого не было, ни у начальства, ни у зимогоров-активистов. Чудачество, пусть себе тешится. В нашем уезде монастырские монахи коммуной было создали, Богу молились и ладно хозяйствовали на своих полях. Две ветряные мельницы построили, кирпичный завод. Трактор на поле появился. За него сами монахини и сели. Школьников водили на экскурсию к ним. Вроде бы так, по их примеру монашескому и должна жизнь налаживаться. Это было нам через них как бы свыше указано… Вещано пророчески на будущие дни. Но грозная установка на сплошную коллективизацию все порушила. Веру Христову долой. По-новому велено жить, безбожным колхозом. Не то что лошади, коровы и овцы при доме не держи, но и курицы с петухом. Слухи ходили, что и семей не будет, колхоз — семья. Жены и ребятишки общие. Не могла вот такая хульность от самих человеков изойти. Где и кому тогда было понять, что это наход на нас темных сил и укоренение неволи. Коммунию монастырскую разогнали, монахини разбежались, кто куда под страхом высылки на то же ледяное море, что и кулаков. Но тут вот, как вестники большой беды, появились "огоньки". Возникли они опять же на Татаровом бугре. Перелетали через Шелекшу и Черемуховую кручу, катились по снежному полю, мимо Барских прудов к церкви Всех Святых. Там за лесом и исчезали. Первыми их увидели моховцы. Не "огонек", а "огоньки", будто кто навел на это слово… Сразу-то подумалось, что, может, кто с фонарем на лыжах идет от Шелекши, рыболов кувшины ставил в проруби или охотник по лисьему следу. Мола ли?.. Но и на следующую ночь эти "огоньки" появились. И так продолжалось больше недели, до самого Рождества Христова. Мужики помоложе и парни пытались было гоняться за этими "огоньками". Но они ускользали. Оказывались вдруг то позади, то в стороне. Там, где они блуждали, следов на снегу не было. Память мне нежданно и подсказала, что и об "огоньках" пророчил мне затылоглазый вещун. И слова его опять же вспомнились: "В ночи будут светить дорогу в казенный дом". И как бы в утешение добавил: "Большой беды ему не принесут, но насторожат". Это вот тоже о Данюхе было предсказано. За агитацией о сплошной коллективизации пошло сплошное раскулачивание. Забрали кузнецов Галибихиных, мельников Ворониных, и тех, кто промышлял торговлей или извозом. В Большом селе создали первый в районе колхоз. Авдюха Ключев сулил всем, кто не запишется, высылку на берег ледяного моря под белую волну… На малые деревни так не наседали, исподволь к ним подбирались. Трудовые мужики, начавшие было строиться, разом пыл свой уняли. Так в селах и деревнях остались недостроенные пятистенки зиять мертвыми окнами, заколоченными досками. Мы с Данюхой тоже судили-гадали, что дальше делать? Было ясно, что колхоза не миновать. Однажды он мне сказал, что деревья его в овиннике о беде вещуют. Ветви поникли, то ли его самого, то ли вот себя жалеют? И дубки на Нижнем поле за Шелекшей печаль несут. Деревья, кои человеком посажены, одной бедой с ним страдают. Вроде бы случайно мы сошлись с Данюхой на меже моховского и сухеровского полей. Я по наитию вспомнил о казенном доме, кой пророчил мужику затылоглазый вещун. Дух его не оставлял меня, наводил на то, чего надо больше всего опасаться. Рассказал Данюхе о своем сне в эту ночь увиденном. Будто для того мы с ним и сошлись, чтобы я ему поведал этот сон. А сон такой. Стая черных воронов налетает на деревню. Мужики дивятся, галдят. Одна из черных птиц села на трубу Коринского дома и каркает: "Драки, драки, драки"… Похоже, дураками этих мужиков обзывает. И они притихли: и верно, чего разгалделись? Но тут один парень, не долго думая, пальнул в ворону из ружья. Вроде и попал. Но она, как ни в чем не бывало, слетела с трубы и прокаркала: "Клято, клято, клято". Подумалось, что птица с Татарова бугра, та самая, коя Данюхе грозила. Она тоже, как и Авдюха-активист, в колхоз мужика заноняет. Большесельцы прожили лето без своих коров, без овец и куриц и петухами. За молоком для ребятишек ходили на ферму, кою устроили в нагуменнике Галибихиных. Ровно милостыню себе выпрашивали у гордого бедняка, приставленного заведовать фермой. А он "авторитетно" нетерпеливых и сердитых оговаривал: "Колхозные порядки, а то привыкли…" Под осень в Сухерку и Мохово пожаловали уполномоченные зазывать в артель. Я по обязанности коммуниста уговорил своих записаться без ропота. Данюха тоже своим мужикам высказал слово в пользу колхоза. Но моховцы заупрямились. Троих тут же раскулачили. мельников Ворониных раньше еще забрали. Данюху обложили твердым заданием. Он сдал было все, что требовалось. Но не прошло и недели, как его обложили вторично. Судили показным судом вместе с другими на Ляпинские болота торф добывать А в Большом селе той же зимой возник бунт. Во главе колхоза стоял тогда старший брат Авдюхи Ключева, ярого активиста. Председателя колхоза во всем и обвинили: "Не обеспечил!.." Первым доносчиком и тут стал Авдюха-акитивист, пошел на брата. Будто он, председатель колхоза, сам подсказал мужикам не столбиком ставить подписи под заявлением о коллективном выходе из колхоза, а взять блюдечко, обвести по нему круг на бумаге и подписываться по кругу. Поди угадай, кто первый руку приложил?.. Многих тогда судили. Брат Авдюхи-активиста, первый председатель колхоза, застрелился. Следом за большесельчанами и по другим деревня прошли аресты. Митюха Авсеев, моховский парень, заступился за непокорного Петра Васюкова, за дочкой которого ухаживал. И пропал ни за что. Данюха в эту пору принудиловку отбывал на Ляпинских болотах. И как вот напророчено было этим и спасся. И меня уж, видно, дух старика-отшельника и моего прорицателя оберегал. Кем считать этого человека затылоглазого, кой предсказал наперед наше житие?.. От злых сил он нас оберегал. Вот стал говорить тебе о нем, и вспомнил последнюю встречу с ним. Он сказал мне тогда: "Ты, Яша, избежишь казенного терема. А тот, которому ты первым обо мне расскажешь, не минует его, но не строгого. Вы оба с ним и будете долго ходить под игом мрачным. Облегчение настанет, когда клятое место будет очищено". Это вот и случилось, Татарова бугра не стало. Не будь у меня встречи с этим затылоглазым правителем того города, не то, что меня самого, а всех Кориных не осталось бы в Мохове. Марфа Ручейная с дьяком Акиндием тоже удержались заступничеством его духа. Все мы едины по роду, и нам оповедано благо в себе держать. И не по языку и происхождению мы роднимся, а духовно. Такой духовностью и должно крепиться на Святой Руси единство племен разных. Зов далеких родичей навел татарку, Марфу Ручейную, предать земле размурованный прах черного ведуна, утомленного злом. Незримые глазу нашему и неведомые уму силы облекают нас взывом к мирству в вере. Грешники и беззаконники от взывов добру благих сил отворачиваются. Избранники и праведники оберегаются ихней и своей правдой. Вот говорю тебе это, а во мне, вроде как другой кто-то опять же напоминает высказ затылоглазника: "Придет человек, который на Божьих древах высечет лики претерпевших великие скорби. Ими и оградятся от пороков те, коим ведомо держать в осветлении свою землю". Это о грядущем сказано, о нашем художнике Андрее Семеновиче, и о вас Кориных — об имении вашем за Шелекшей. Оно и опасется ликами зримыми с опамятованных дерев. Нива наша вся вокруг засорена наугодием, как дремучий лес буреломом. Она, земля-то мужицкая, на всех ветрах, в самом сердце державы и на виду в неба. Все вокруг нас в чудесах затаилось. Нигде. Ни один народ, ни одна страна не отягощена прозванием Святая. Святая Америка не выговаривается. И на другие страны слово это не ложится. Только вот Святая Русь. Это выстрадано. Мужик наш распят на честном древе животворящего креста Господня. И воскресится он, сойдя с креста, во спасение мира. Грешное изойдет под своим беззаконием. До этой поры думы такие меня не озаряли. Значит, они для тебя, учительницы, во мне береглись. С познанием о мире Господнем и придем мы к благу. Скажу вот тебе и о таком видении, явленном мне на Татаровом бугре. Мы с Данюхой в тревогах о коллективизации рассуждали, как вот быть?.. И мне дан был знак, нутром в себе подсказывалось выйти на Татаров бугор в ночь Святого Тимофея Знаменья. Пришел, стал спиной к матерой сосне, смотрю на Лягушечье озерцо, на луну в нем. А она, луна-то, на меня не с небес зрит, а из земной преисподни, как из бездны. На круг ее пала тень. В этой тени и возник лик вещуна затылоглазого. Сначала он как бы оттолкнул меня выставленной вперед ладонью от чего-то опасного. Потом погрозил пальцем: не сметь!.. А во мне сами собой высказались слова, будто от него услышанные: "Ни на какую сторону не переходи, будь "запротив". Я повторил это слово "запротив" трижды. И тут из темного ивняка вылетела черная птица, а за ней выскочила стая волков. Птица перелетела Данилово поле, а волки к коринской полосе ринулись, у дубкам, посаженным Данюхой по берегу Шелекши. Призрак из озерца указал мне на волков: "Вот и разумей". Мы с Данюхой так это мое видение растолковали: "Пережидать надо. Волки нас не пускают к себе". На хутор Данюху они не пустили, и со своей полоски сгонят. Так и вышло. Колхоз — это уже не твое, и не мое — ничье. Мужик крестьянин не сживется с тем, что без его разума совершено. Творец создал мир на земле для пахарей. И повелел им самим творить жизнь свою в правде Его. Вот я перебираю в мыслях то, что ввергло нас в беду общую. На тех, кто не потерялся под игом неразума, и падает бремя воскресить сгубленное. Они — избранники нареченные, им и длить жизнь праведную. Древа с Татарова бугра с ликами на них бывших нас и явлены нам знаками бережения изжитого не по воле своей. Художник, Андрей Семенович, с мужицкой вытью нашей и обнаружил эти лики по зову души и велению, навеянному провиденьем. древа эти для того и берегли Корины, вы вот. А они будут оберегать ваш род вечных пахарей. То, что нам выпало с Данюхой испытать-изведать в колхозную пору, я вот и рассказал тебе. А о другой, уже колхозной жизни и о наших днях, тут сказ иной. 3 Мохово вошло в колхоз последним в районе. И как бы уже без понуждения, сами попросились записать. Как и что было, то и Дмитрий Данилович перетерпел. Я вот скажу о том, что мы передумали в ту пору с Игнатьичем, с Данюхой, и что нам как бы предсказалось духом нашим. Я председательствовал в Сухерке своей, а он в Мохове. Первые годы мы повольней и жили колхозом, чем в Большом селе под Авдюхой-активистом. Нас не больно доглядом донимали, посколь мы задания с перебором выполняли. Мужики стали свыкаться и с такой жизнью. Мы с Игнатьичем пытались закрепить наделы земли за семьями, чтобы хозяйственная забота и у колхозного у каждого была о земле. Тайком заглядывали в доклад Бухарина о завещании Ленина. По его выходило, что не следует брезговать и колхознику выгодой своей. И чего бы тут скрывать высказы вождя, все уже поголовно в колхозах. Дать волю и оневоленным мужикам, они бы сами к лучшему житью дорогу и нашли — Коммунизм Христов сотворили. И каждый своим трудом жил бы и радовался, блюдя свой интерес. А интерес у каждого пахаря один — это когда он своим урожаем обереженным радуется. Вычитывая мысли Ленина в докладе Бухарина, мы с Игнатьичем своими думами их дополняли. И не только думами, а и делом. Старательным хозяйственным семьям для постоянной работы наделы выделили: пашню, покосы. Тягловую силу за ними закрепили, инвентарь. Они и знали свое дело. Запретов на то нашим колхозам не ставили, посколь нас в передовых числили. И за другие колхозы задания выполняли, выручая район. Рожь, лен, сено сдавали по предписанию районных властей. Но те же большесельцы на нас завистливо наскакивать стали: моховцы и сухеровцы больно много на себя берут, ладней других живут. Другим такой воли нет, раскулачивать их надо. Это опять же от Авдюхи-активиста шло. Моховцы своего председателя называли дедушкой. Только вот Жоховы косились. Не с ними, активистами-бедняками, он, вишь, совет держит, а с теми, кого обобрать в свое время они не успели. Дедушка на это со своим резоном: от них, коли они усердно работают, в колхозе добра больше и трудодень для всех сытней. Но как не старались мы с Игнатьичем у себя в колхозах по-крестьянски жизнь ладить, воли нам не было. Большесельский председатель, Авдюха Ключев, как и я коммунист с гражданской, на меня с доносом. Я, вишь, и моховскому куркулю потакаю. И сам по его пути иду. И сзатылоглазничал, как бы вот ныне сказали, заявления в высшие партийные органы разослал. Не колхозы в Мохове и Сухерке, а кулаки размножились. В Мохове колхоз держался на Матвеевых — сын и двое дочерей взрослых. Павловы — двое сыновей и три дочери. И у Качагариных помимо отца с матерью трое трудоспособных. Дедушка и отвел им поля для постоянной работы, как хозяевам. И пала зависть на тружеников: больше других имеют, на особину живут, лучше прежнего. Хлеб сами молотят и в свои амбары прячут. Гришуха Матвеев, языкастый парень, и осердил завистников: "Вы, голодранцы, безмозглыми зимогорами и в колхоз вступили, за счет кулаков оделись и обулись, теперь и до нас добираетесь". Дедушка обидчикам и тут растолковал: коли работать в силу свою и с умом, то каждый и станет зажиточным. Иначе-то разор, голопупыми будем ходить, шей суму, да и иди побираться. Я-то был построже Игнатьича, Данюхи, коммунист, у власти на виду. Ладным мужикам покосы и пахоту лишь на время выделял. Весной скажу, где кому пахать-сеять. То же поле они потом убирают и обмолачивают. Виду не было, что землей их наделил. Не шел слепо за указаниями, но и не противиться им открыто. Потом это определилось у меня в одном слове — "запротив". Инде быть на всех похожим, а дело делать, как разум велит. Колхозная жизнь по стране не больно шла. Видя это там, в верхах, решали и гадали, как дело поправить. Дух покровителя моего затылоглазого меня не оставляет. И вот нашло остережение опять же в вещем сне. Выезжаю это я из своей Сухерки, навстречу мужичек неказистый, о коих в сказках сказывается. Лошадка мое перед ним остановилась. А он подходит к тарантасу и говорит мне: "Не торопись, а что будет велено, тому не противься. Где проехало — там след черный останется, а коли перетерпится, то и он освятится". Пришел я к Игнатьичу с этим сном. Он ремесличал в сарайчике своем, рамки для улья готовил. Как всегда, старики сидели, день был воскресный. Остались вдвоем, мужики всегда нас оставляли одних, уходили, когда я наведывался. И мы так истолковали мой сон и высказ сказочного мужичка: Не судьба, знать, жить нам по своим устоям, ему по-моховски, а мне по-сухерски. Непутье зимогороное взяло верх и надо прилаживаться к нему. Супротив идти, все равно что против течения по половодной реке в корыте плыть. Лучше уж по бережку тихо идти и держаться своего "запротив". В этом мужиково спасение. Так оба и стали этого держаться и в подчинении свое ладить. Нежданно начались новые строгости. Это уж всегда так. Когда у государственных властей что-то не ладится — мужик виноват. Первым пропал моховский Гришуха Матвеев. И странное дело — молва без жалости к нему: "Знамо, за длинный язык, не живется смирно". Парни и мужики, а за ними и девки, гужом потянулись из деревни. Уезжали больше по вербовке, тут препятствия не было, паспорта выдавали. Ехали даже и на Ляпинские болота, где Игнатьич и другие лишенцы в принудиловке были. Копали торф, как арестанты. Кто мог гадать-думать, что настанут такие времена. Нас с Игнатьичем и тут провидение оберегло. Казенно дома избежали и в председателях остались. Вышла установка на слияние колхозов. Мы с ним как бы на опережение событий пошли. Решили наши колхозы — Моховский и Сухерский объединить. Опасались оказаться под началом Авдюхи Ключева. Ему-то больно хотелось прибрать нас к себе. И рядовые большесельцы по его рассуждали: если с моховцами и сухеровцами слиться, то и их жизнь улучшится… Тайные силы и тут помогли нам избежать этой беды. Но совсем-то как было от нее избавиться. Пошли раздоры. Они неминуемы при неладе. Подглядеть за соседом и не донести. Не сзатылоглазить, вроде бы дела веленного не совершить. Такому положению ныне вот и усмотрелось название "демиургынизм". А падких на догляды окрестили "затылоглазниками". Доносы уже не считались пороком, вызывали похвалу: человек бдительность проявил. Эта похвала и превратила нас в стадных вытей. Коли душа в хомуте неволи, то и телу не освободиться от кнута. Как вот в Писании-то сказано: "Нет разумеющего, никто не ищет Бога, все совратились с пути, нет делающего добро, нет не единого". Это о нас, человеках сегодняшних, такое пророками речено… Для доброго дела и надо вот проходить через пороки, насланные своим "запротив". Невольно и сам втягиваешься в грех. Вроде бы хитришь и обманом не брезгуешь. Все как бы во добро делаешь, но правда-то твоя уже и не чистая, не Божья. Как не оправдывайся, а обход властей, коим повелено подчиняться. Грехи-то откуда в нас?.. Не с небес градом нашли и не морозом на ниву твою пали. Скопились под неправдой нашей. Один перед другим в затылоглазием выхваляется, а выхвал, как и слово хульное, душу грязнит. Плоть в земле истлевает, как вот дом пожаром в пепел превращается: было — и нет, а душа-то жить остается. И каково ей грехи плоти на себе волочить. Порочные души и свивают себе кубло черное в оскверненных местах. Таким вот и стал наш Татаров бугор. Православные воители и миряне, оборов супостата, не очистили место скита Старца-Молельника от скверны, предали его забвению. Тем и совратились, прилепились к пустому, стали негодными, впустив к себе совратителя. Доскажу вот тебе о Татаровом бугре, чего велено было лишь Данюхе, Данилу Игнатьевичу поведать. Дмитрию Даниловичу не мог, как бы невеленье в себе мешало. И вот затмение спало, все как вчера вспомнилось, что затылоглазый вещал об этом месте. Пришел к нам в отряд вестовой и потребовал, чтобы я шел с ним. Комиссар отряда отпустил. Я догадался, что ведет он меня к городской голове, так еще затылоглазого начальника города прозывали… Вошли в его кабинет. Был вечер, осень подступила. Он сидел за своим столом. На столе не было ничего, кроме лампы под зеленым абажуром, свет сверху был погашен. Он встал, сделал знак тому, кто меня привел, чтобы вышел. Подошел ко мне, взял меня за локоть и подвел к своему столу. Усадил рядом с собой и поглядел на меня особо, как до этого не глядел. И этим навел меня самого на мысль о Татаровом бугре, отчего вот там пугает? И ответил мне, будто я его о том спросил: "Грех там большой свершон. Грех всех. Ежели вершит грех неподобное воинство на чужой земле, это одно, а когда грех от самих себя, это грех тяжелейший". И растолковал: "К тому греху, что не возвели миряне скит старца-молельника и не очистили место его, на этот грех наложился еще больший грех: порушили там жизнь тех, кто входил в мирство с татарове, с супостатами своими. Свершили то же, что и мамаевы конники, но сами над собой. Грех грехом никогда не искупается, а только отягощается". Много вот, знать, на Святой Руси таких грехов оставлено в нечистых местах. Там и свило себе кубло зло. По мере осознания нами самими этого своего греха и будут подаваться нам знаки о ближении конца великой скорби. Мне этот знак и подан вот. И как бы указано, чтобы я сказал о том тем, кто мирство будет близить. Тебе вот, учительнице, кою в дом, где грех этот великий перетерпливается, белый конь привез. Он грех-то этот, на Кориных может больше, чем на других моховцах. Им вот и провидено искупать его. Дмитрий Данилович, воитель в прошлой своей жизни, одолел черного ведуна и был искушен соблазном славы. Согрешение прошлых нас и надлежит покаянно выстрадать. Без страданий нет пути к свету. Только от света лучи живительные исходят, а от тьмы — тени неживые, глухие. Как вот о том человеке, затылоглазом правителе города, навещавшем мне то, что теперь происходит с нами, судить сегодняшним днем. Может он своим таким зрением только неправедных должен был карать? На то и даны ему были задние глаза. Но с ним, праведным, в неправде обошлись те, кто выше его был и над ним стоял. В нем, соблазненном, взяло верх зло. Говорят вот о царях, жестоких правителях-извергах, о их нраве, что он, их нрав, в людях остается. Наш вот мирской грех в Татаровом бугре скопился, а царственный грех копится в самом престольном граде. Кубло черное наше, кое смрад источало, пахотным Даниловым полем очистилось. А как цареву черноту, коя в стольной крепости осела, извести? В ней зло прошлых веков, так выходит, и в нынешних правителях держится. Добро и благость соборными храмами бережется. А если они порушены? Зло и берет силу власти, когда в храмах стольных звоном благости действа не освящаются. Сам по себе как к свету не поворачивайся — тень все равно за спиной твоей будет тебя соблазнять. Ты и будешь пытаться разглядеть ее, и тем лицо свое от света отстранять. Нас вот и понудили света небесного бояться. И рассортировали всех в темноте. Кого-то "Первым" окрестили, с заглавной буквы его теперь пиши. За ним идут вторые, третьи. И уже без счета в почете те, кто на шаг, кто на два от них. А дальше все остальные — простые люди… прежде они звались простолюдинами. Простой человек, простой люд, ежели с прежним сравнивать — то же деление на бар и холопов. Но баре прежние свое холопье от себя одаривало, а нынешние демиургыны своего кармана вроде бы и не имеют, общественным как свои владеют. Себя-то как тут не оделить. Покорных тоже из общественного одаривают, как им без них обойтись. Сначала к покорности всех приучили, а за ней зависть сама собой шла. И стало затылоглазие силой над все верх брать. А там и другое слово взялось — демиургыны вот, погонялы, пастухи при стаде. Чужие это слова нашему говору, но нам, нынешним, в пору пришлись. Древним мудрецом было вымолвлено слово "демиург". По своему оно при неблагости нашей нами и перетолковалось. Демиургыны вот и затылоглазники при них. Как теперь вернуть люду истинную веру в благость?.. Только через избранных, сохранивших ее в себе притерпением. Данила-то Игнатьич и был избранник. Нес свои вериги праведности при иге демиургынизма. И вам, нынешним Кориным их оставил. И это будет продолжаться, пока человек не обретет волю, усмотренную для него Творцом, и не приблизится в вере к Богу. 4 И вот навели меня думы за нашим разговором на то, что надо еще тебе досказать о затылоглазом начальнике — особом комиссаре, поставленного в правители города. Меня тоже не случайно, по провидению, занесла судьба в этот город. Не грех, если и повторюсь где-то в своем рассказе о нем. Он предвидел и наше время и свою судьбу предвестил. Не могла вот исполниться его вера в Христов Коммунизм. Никакое его старание оборения пороков темного люда, пришедшего к власти, не могли от гибели и его самого отвратить. Все обусурманились вековой неволей и соблазнились мнимой волей — сулением под игом блага. Затылоглазый провидец угадывал, к чему приведет слепая вера в посулы обесовленных правителей. И тоже покорно нес свой крест во спасение будущих человеков. Я вот и был тем, может единственным, кому он поведал свое пророчество. Напоследок он позвал меня к себе, чтобы до конца тайну Татарова бугра открыть. В своих прошлых жизнях, как он сказал, мы перекликались судьбами с ним. От того в этой жизни нам и означена была встреча. Ни фамилии, ни имени его я так и не узнал. Комиссар нашего отряда. При котором я числился вестовым, называл его комиссаром особого назначения. Но молва держала свое его прозвание — затылоглазый. И мне вот пал такой зарок. Чтобы он в памяти моей оставался затылоглазым прорицателем. О том, что у него еще и на затылке глаза, ни с кем разговора тогда у меня не было. Комиссар наш тоже ни разу не назвал его затылоглазым, хотя, как и я, в это верил. В этот последний раз он позвал меня к себе безо всякого дела. Именно позвал, а не приказал явиться. Наш комиссар мне сказал: "Тебя, Яша, товарищ особый комиссар зовет, так иди…" Ровно близкого родственника приглашал к себе в дом. Опять же, не вызывает вот, а зовет. И я пошел. Меня тут же пропустили. Он встретил меня у двери. Положил руку свою мне на плечо и провел вглубь кабинета. Рука его показалась мне тяжелой, как бы придавливала к низу, к земле. По руке его я и заметил, что ростом мы одинаковые. Он даже чуть пониже меня. Но это мне так подумалось. Так всегда бывает, когда рост другого сравниваешь с ростом своим… Подошли к задней стене кабинета. Что-то он тронул незаметно, и тут же открылась потайная дверца. И мы оказались в другой комнате. В ней было несколько стульев и стол. В глубине кровать, полки с книгами. По его какому-то сигналу из другой двери, тоже потайной, вышел человек. Не молодой, с окладистой бородой. Перед собой держал поднос, составил с него на столик чашки и чайник, ложечки, сахарницу и вазу со снедью. И тут же тихо удалился. А мы сели за столик напротив друг друга. Он налил в чашки чаю, сначала в мою, потом в свою. Посмотрел на меня с тайностью и пытливо и сказал: — Мы, Яша, и поговорим сейчас с тобой как два старых знакомых… Ничего, что ты молодой, а я по годам в дедушки тебе гожусь. — Выходило, вроде родня какая-то мы с ним, подумалось мне. А он, угадывая эти мои мысли, сказал: — Родня мы с тобой или не родня, но судьба нас с тобой в грядущее ввела. В прошлых жизнях, как супротивников, а ныне повелевается нам в здравии и добром согласии быть. И надо заглянуть из прошлого в будущее. Мне слово тебе сказать нареченное. А тебе запомнить его… — И наставил меня на то, что я должен делать, как вернусь домой: сходить в полнолунье на Татаров бугор и дух черного ведуна оповестить о своем приходе. И тем сдержать зло этого ведуна на люд наш. И я это исполнил, прах черный, державший это зло, предан земле. И дух затылоглазгого прорицателя меня не оставляет, оберегает наставлениями. Мы долго тогда сидели с ним за чаем. У нас дома по-староверски заваривали травы свои, а тут чай заморский. Батюшка с матушкой считали за грех пить такой чай. Он и об этом знал, и сказал мне, что грех не велик. Что и отцы благочинные пили и пьют заморские чаи. И перед тем, как проводить меня, наказ мне дал: — Что я тебе, Яша, говорил, должно быть тайной на долгие годы, но не на всю жизнь. Поведаешь это тому, кому подскажется тебе нутром. Но и тут не торопись, а уверься, подошло ли время для этого. Ныне и оповещано мне не держать запрета о сказанном мне затылоглазым прорицателем, особом комиссаре. Сказать и тебе, что грядущая жизнь Кориных пойдет в обновленности от вас с Иваном, о чем тебе самой видение было. В Духов день, когда Мать Сыра Земля раскрывает свои тайны, видение о тебе такой вот на меня нашло. Вышли мы с покойным Игнатьичем, дедушкой Даниилом, Данюхой, после вечери из храма нашего Всех Святых, стали на паперти и глядим на звезду. Она сходит с небес и спускается на его дом, ваш, коринский. Данюха и говорит мне: "Вот тебе, Филиппыч, весть и подошла поведать мне, кто в мой дом судьбой ниспослан". Я и сказал ему о тебе. Через кого изойдет благо и на наш мирской люд. Кого ты, учительница, каким выучишь, таким он и по жизни пойдет. Разными все должны быть, но пребывать в праве едином. Одинаковости ни в чем нет, но пребывать должны в нраве благом. Сама земля-матушка тоже разная. Где холмы-горы, где равнины с нивой, леса, реки и моря. И везде и во всем своя сила жизни. И от того всегдашний зов к обновлению непокоен и тревожит нас. При равнинной земле все бы покрылось водой. Так и человек без думного задора в себе, что в тумане незрячем. Без мечтания о грядущем и отличают одного от другого. На род Кориных и пала доля означить дорогу к свету из тьмы. И ты вот, учительница, восходишь к коринскому роду тоже по прошлой жизни своей. Мне встреча с тобой тоже была навещана. Тебе и дано люду нашему просветление нести. У тебя и имя Светлана. Высшие силы и оберегают нас неизреченным ниспосланием, где кому означено быть. В эту последнюю встречу он долго не отпускал меня от себя. Как бы утверждал этим то, что раньше мне говорил. Пророчества его роду Кориных были светлыми. О дедушке Даниле так сказал: "После казенного дома, коим он спасется, будет стоять во главе своего люда. да". Данюха вот и стал председателем колхоза Большесельского. О стариках моих тоже слово сказал: "Куда они уедут. Там ждет их участь безвестия. А не уедут, так худа всем будет еще больше". Так оно и вышло. Оба дяди мои и отец с матушкой погибли. Там, в Сибири, еще пагубней прошло раскулачивание. Где мне было такое в рассудок взять. А когда все стало сбываться, его высказы и воскрешались в памяти. В эту же последнюю встречу он поведал и том, что имеет тайный взгляд, данный ему от природы. Не глаза вот затылочные, а тайный взгляд. "Меня, — сказал, — винят будто я гублю людей этим своим взглядом. Но это обереженные от неправедных, кара их. То, что у нас свершилось, подобно паводку бурному: одну нечисть смывает, другую наносит. Меня называют затылоглазым, но силу набирают другое — затылоглазники. Они и без глаз на затылке будут тайно за каждым подглядывать. И этим своим подглядыванием карать праведников". Под конец нашего разговора, он вынул из тайника книгу "Бесы" и показал мне полуграмотному деревенскому парню и сказал: "Вот они, бесы в человеческом облике. Нас и захватят в плен, подчинят себе. И сгубят соблазнами падких на лютые призывы". И наказал мне, когда время подойдет, прочитать ее. "Она тебе, — сказал, — сама в руки дастся". И верно, мне ее вроде бы кто подсунул, когда помещика нашего траниковского зорили держал я ее скрытно, не сразу решился прочитать. Прочитал, и во мне утвердилось убеждение, что все у нас лесами правится. Они вошли в нас и возмутили сознание. Брат не брата, сын на отца и пошел очумело. Ровно и Писании такое о нас было сказано. Мы с Игнатьичем, раздумывая, и уразумели, что наши беды нашли на нас Инде. Слова затылоглазого вещуна, говоренные мне, и сбывались: "Сгубят падших соблазнами и лютыми призывами". Все вот и вспоминается, когда тому время приходит. Говорить-то о том, как говорить. И держали все в себе, оставаясь в вере, что бесовство изойдет. Вроде б теперь уже и можно сказать, люд к благу в воззвании избранников начнет поворачиваться. О себе-то думать, что ты в непорочной правде, великий грех. Нет праведных, все в грехе, как вот в Писании речено. Из греха и тянемся в покаяние к Божьему Свету. Тьма и должна рассеиваться нашей верой, пусть и слабой пока. Изгнано вот и прошило злое кубло на Татаровом бугре. Но тьма неподобия все еще при пороге нашем. Кружит и долго будет кружить над нами черным коршуном. Огнем смрадным не раз еще опалит и претерпевших. И вот повторю опять: то что с нами произошло, не могло самим людом по своему рассудку свершиться. Здоровому дереву не упасть и под бурей, коли корни его крепки и вглубь почвы своей уходят. Так и человекам, кои в крепости веры в себя Божьего, не подпасть под иго неразума. Мы с Игнатьичем этого и держались. Нами и руководило Божественное водительство, оберегая от скверны. Скажу вот еще, что мне навещано о вас, Кориных. Из усадьбы вашей, коя крепится за рекой Шелекшей, где был Татаров бугор, и изойдет свет озарения для всей округи нашей. Из темени только и могут вывести люд, сохранившие веру в самих себя и в неволе. Ими и укрепится бытие в истине. Как вот сказано-то: "В начале было Слово, и Слово было Бог…" Думы наши о добре и вере, а за ними и слова исходят нам в напутье. Они к делу и ведут. Устройство жизни, как вот и постройка жилища твоего, дома, идет от земли. Она все держит: и стены дома, и добро, и благо в нем. И нет рушения такой жизни, коя держится землей мужика-пахаря. Корни всей державы крепятся в ней. ПОВЕСТВОВАНИЕ ВТОРОЕ ОТ ДМИТРИЯ ДАНИЛОВИЧА |
|
|