"Затылоглазие демиургынизма" - читать интересную книгу автора (Кочурин Павел)

ГЛАВА ПЕРВАЯ


Память


1


Дедушка — Данило Игнатьич Корин, оставался духом нашего дома. Тем и длится жизнь, и дома, и его, дедушки, в нем.

Дом не только жилище, но и живые корни глуби родословия. Облюбованное раз место, где обитали предки предков, а теперь ты сам. Это еще и дороги, дорожки, тропки и тропинки в дали от родового очага, из далей к нему. Человек и крепится корнями дома, уходящими в Мать Сыру Землю. И не должен рассеиваться прахом по неродимым местам.

Так чтили свой дом Корины, надеянные, что как он стоял, так и будет стоять окнами в ту сторону, куда пал взор первоселенца… Строения обновлялись, сгорали, но опора дома не истлевала.

Теперешний наш дом, поставлен дедушкой. Может и не похож он на прежние строения, но углы стен его покоятся на прокаленных огнем камнях. Их свозили сюда со своих пашен, которые сотворяли. Крыльцо, как и прежде, выходит на восток, чтобы в калитке встречаться с зарей и оставаться в вере, что и грядущий день во благо тебе. Дом навиду и о открыт каждому захожему путнику.

Дедушка Данило, как и в живее, присутствует во всех обычаях, уложившихся веком рода. В словах, мечтах наших, в поступках, перенятых от него. В полях, засеваемых и в деревьях взращенных им. Это все и глядит на нас как бы глазами самого дедушки, а через него и глазами всех прародителей. И потому легко от осознания, что жизнь идет по торному следу. И тут забота о самом главном: не сбиться с этого следа, не увлечься в соблазне пустым.

Дмитрий Данилович долго не мог обвыкнуться, что отца, дедушки нет. Мнилось, что он и теперь с ними со всеми. Только отступил на время, обременив его, сына, ношей свободы от себя. Скрипнет где-то шорох послышится — наперво и примется за шаги его, ступавшего по чутким половицам… Звякнет в загороде, мелькнет тень в овиннике — тоже дедушка прошел. А недвижно все — в поле ушел, лес оглядывает, на комяге к Данилову полю отплыл. На Шадровике стоит, думу свою ведет с миром завтрашним и Яков Филиппович Старик Соколов с ним. Она, жизнь сегодняшняя, как бы выжатая из прошедшего.

Со смертью дедушки ярче проступали напутственные его суждения. По-иному виделось то, мимо чего проходилось. В думах о нем и воскрешались картины моховской жизни. Осмысленнее виделось доколхозное и первое колхозное время — вся довоенная пора. Война и послевоенное лихо растворяли и размывали свое в человеке, сливали силы всех в общее русло для одоления беды. А довоенное — так и оставалось временем каждого ерошило своим чередом и заботило тебя по-своему.

Единоличное хозяйство Кориных — говорили Игнатьевых, не выделялось чем-то особенным среди других в Мохове. Только и есть, что постройки возле дома и сам дом ладнее. Деревья красили и прибавляли уют жилищу. На грядках в огороде все дружнее росло. Земля пахотная та же — в общих полях, нарезанная по едокам. Но бросалась в глаза и выделялась в общем поле "Данилова полоса".

Мужики добродушно признавались: "Хоть умри, а так, как у тебя, Игнатьич, не выходит". Разница урожаев вызывала и зависть у нерадивых зимогоров. Особенно осенью, когда подсчитывались и суслоны ржи, и груды ярового и льна… И всего-то отец вспахивал свою полоску по-своему, боронил как-то хитро, зигзагами. Что-то попозже, что-то пораньше высевал. Семена, не ленясь, отбирал чуть ли не по зернышку. Выводил свои сорта таким отбором. Воля была незаказная, за плечами соглядатая не было, любования нивой не остужалось. Ничего ни от кого не срывал, советовал мужикам делать по-его. Моховцы понимали, вроде и старались, но скупо одаривались их старания. Отец вполушутку, вполусерьез говорил, что от полоски своей, как от суженой, надо взаимности добиться. На свидание не опоздать, но и зазря не торопиться под высмех. Взглянуть смело, но и мило, и руку ласково протянуть, поклониться, на небо взглянув. И все исполнить с верой душевной, без робости, с добротой непоказной. Коли в добронравии твоем и преданности полоска твоя не уверится, отвернется.

Самым важным действом для отца была навозница и возделывание паров: "ублажение родительницы". Так о том говорил он. Соломы было вдоволь для подстилки скотине, в хлевах тепло и уютно, сухо. Мусор, хвоя, листья с деревьев тоже, все шло на полосу. Урожай урожаю и помогал. К минеральным удобрениям, когда о том стали говорить, отнесся с осторожностью. У земли, по нутру ли то ей, и надо спросить. Питание нивы в самой почве должно возникать, ею приниматься. Не принятое ей — яд для нее. И человеку, животному от этого худо, коли растение им пропитается. Все живое в пользе друг для друга и должно жить-расти.

Разговоры о пахоте, о крестьянстве велись мужиками на досуге, как обычно, в пасхальную неделю гулевую нерабочую. Отец в этом видел резон, подсказанный земледельцу самой природой: "Перед севом самое время отдых душе и телу дать. Позагадывать, что в сусеке твоем будет осенью". У иных вызывали улыбки рассуждения отца: "Чудаковатый мужик. Вчера то же было и завтра оно же. Гуляй, веселись, вот и воля душе". И степенные мужики дивились: "Вроде и не жадный Игнатьиыч, а не живется как всем, больше чего-то ему надо… "Ублажение родительницы", придумает же?"

В домах, как и принято было в деревнях, в своих печках хлебы пекли, в праздники, часто и в воскресения, пшеничные пироги. Зерно тоже по-своему размалывалось моховскими мельниками Ворониными. Но хозяйки жаловались на свои пшеничники: тесто не подошло, осело при выпечке. Будто непропеченное все липнет к зубам. Обижались на дрожжи. Мать, Анисья Васильевна, угощала старух и нищенок своими пирогами. И те дивились простодушно: "У тебя, Анисьюшка, как из крупчатки, белы и пышны. Что уж за секреты?.." Бабы глядели на квашню, приходили к матери за опарой. Но пироги у них пышными все равно не выходили.

Отец и тут объяснял причины: "Не в дрожжах, и не в печке и квашне дело, а в земле, как ты ее обрабатываешь, и в семенах. От них вкус и пирогов и хлебов. Берите у меня на посев пшеницу и рожь, сейте". Мужики брали, сеяли. Но не у всех ладилось. Усердия не было и терпения не хватало. Радетельной любви земля не испытывала, и не открывала свои тайны.

Отец втолковывал мужикам вроде бы немудреные понятия. Как надо зарывать навоз, в каждом поле по-разному, чтобы плодородия прибавилось. Говорил и показывал, как распознать спелость пашни. Наука земледельца не всем и не сразу открывалась в словах его. постичь ее не у всех терпения хватало. Да кому-то и не дано. Но чем усерднее твои старания, тем больше они рождают задора в душе. А засевшие мысли в голове, вроде и праздные, рушат беззаботный покой. Но с этим "покоем", кому-то и не хотелось расставаться. Лень и брала свое. "До всех тайн хлеборобства никому никогда не дойти, — говорил отец мужикам. От того и будет у пахаря к этим тайностям вечное стремление. Из одного узнавания возникает другое. Все любознательным дела и хватит на всю жизнь". Так отец и взывал своих моховцев к труду сотворительному. Но "сотворение" — это опять же удел избранных.

На поле за Шелекшей полоса Кориных была рядом с полосой Жоховых. Обе упирались в Лягушечье озерцо под Татаровым бугром. И наделы равные — у тех и других на шесть едоков. Выезжая с плугом или бороной на поле, отец говорил Федосье Жоховой, матери Сашки Жоха, чтобы и она выезжала, самая пора. Но Жаховы к "поре" не поспевали, все что-то мешало… Отец выгребал конной волокушей, сделанной по его "выдумке" кузнецами Галибихиными, перегной из Лягушечьего озерца и разравнивал его по своей полоске. А Жоховы, глядя на отца, насмехались: "Была охота по пут в грязь лесть". В жатву злословили: "Кротоеду Корню опять повезло. Вон сколько суслонов на полосе. Колдует, с водяным в болотине спознался".


2



В Мохове нашем, деревеньке из двадцати семи дворов, все решалось обществом, на сходке. В летнюю пору в ясные дни сходки собирались на берегу Шелекши, на припеке под горой, у огромного камня, называемого Шадровиком. Одним боком камень этот врос в берег, другим тонул в воде. Он был как бы слеплен из серых, белых, черных. Розовых и коричневых и разных других голышей. Шадровик дивил не только моховцев. Глядеть на него издалека приезжали. Сами моховцы Шадровик считали чудотворным. Занесен он был сюда к ним неспроста неведомой силой. В нем, считали, провидится судьба самой деревеньки и всей окрестности вокруг. Кто-то, когда-то изрек вот такие слова: "Сколько Шадровику быть, столько стоять и их деревеньке Мохово". Эти слова и повторялись стариками и держались молвой, особенно в лютые годы. Сказывали, что в прежние времена на Шадровик, как на каменную скалу взбирались. Во время нашествии золотоордынских конников, будто появился в округе человек, никому неизвестный, созвал мирских мужиков к этому камню и повелел восстать миром против супостатов. Знаком следовать этому взыву был выпад из Шадровика нескольких черных голышей. Это и предвещало победу мирских воителей над пришельцами супостатами.

В каждое половодье о Шадровик ударялись и кололись плывущие по реке льдины. порой выбивали голыши, оставляя в камне лунки. По этим лункам и цвету выбитых голышей моховцы судили, какому быть году, что их ожидает в грядущем. Белые выбиваются — к убыли, черные — беды минуют. И радовались, когда все голыши оставались на месте. Это к миру, чего больше всего хотелось. О самом Шадровике Старику Соколову Якову Филипповичу тоже вещал его затылоглазый ясновидец в гражданскую войну. Назвал камень вещим. Занесен он к нам Высшими силами как знак предсказаний. Будет вещать и о скорби, коя найдет на нас. Как вот голыши будут выбиваться из Шадровика, так и люд начнет откалываться от мира общинного. И это удел не только деревеньки Мохово, но и всего Божьего люда, населявшего Русь. Достойным Небесного Промысла и дано это очувствовать. Камень передавал мысли тех, кто бывал возле него прежде. Татаров бугор и камень Шадровик одной волей явлены в наречение того, что будет вершиться в людском мире. Тени станут изгоняться небесным Промыслом, а Свет озарять люд во благо жительства.

По сторонам камня Шадровика моховцы ставили свои комяги. Бескомяжный мужик считался в Мохове зимогором, как и безлошадный. Неумехой и лентяем. Подвергался незлобивым усмешкам и волей-неволей понуждал тянуться за исправными мужиками. У камня делили рыбу, наловленную общественным бреднем. По большой полой воде, когда рыба шла на стрежь, колотили косы. Там же собирались а праздники поглядеть на реку. Особенно в половодье, падавшее часто на Пасху. Сидели на сухом травянистом бережку возле сыроварни, о жизни своей судили. Уезжавшим из Мохова в лихие годины мужикам и завидно и осудно сочувствовали. И тут Шадровик как бы помогал притчело рассудить житейское. "Еще один голыш выскочил", — говорили об уезжавшем. Доверия большого к возвращавшимся не было. "Выпавшему камушку в прежней лунке не бывать". Общинность деревенскую мужики берегли: "В Шадровике и голыш сила. А оторвется какой, подхватит стрежень, будто и не было его, и не жил".

Все мирские дела моховцы тоже решали у своего заветного камня: когда ладить дороги, выходить на наведение моста через Шелекшу, на очистку лугов и пастбищ, починку изгородей. О племенном быке — старого оставить или другого в стадо пустить?.. И другие дела, возникавшие нежданно-негаданно, у заветного Шадровика обговаривалось. На сам камень поднимался староста, "головка", а позже член Сельсовета. Из уважения к обществу, к сходке, вошедший на Шадровик обнажал голову. Дмитрий Данилович помнил на нем отца, всеми почитаемого, как опытника. На берег высыпала вся деревня — и стар, и мал. Молодые исподволь втягивались в заботы деревни. У парней повзрослей, порой, и споры возникали между собой о решении мужиков. Длинных разговоров не велось — полчаса на камне не простоишь. провинившихся тоже выводили на Шадровик: "Становись на вид, выкладывай грехи, кайся". Злонамеренника заставляли прыгать в глубинку с камня. В чем пришел, хоть в шубе и шапке. И крестили его, называя "купаный". В "купаных" ходили все Жоховы: и дед Сашки Жоха — Ивашка Жох, и отец — Илюха Голодный.

Дед Ивашка был похитрее сынка — Илюхи Голодного. Говорил, взойдя на Шадровик: "Что, мужики, могу сказать на этом чистом месте — грешон перед всеми вами и перед Господом Богом, каюсь. Купелью и очищаюсь". И тут же, крякнув, прыгал в воду. А Илюху Голодного, бывало, под гогот всей деревни спихивали с камня. Когда спихивали — это уж большой позор, высмехи неунимаемые.

Жоховы поворовывали. От роду у них такое шло. То чужую поленницу дров увезут, то суслон ржи со своим перепутают и соседний прихватят. Собственный сарай в Каверзине не "узнают" и в другом воз сена навьют. И у соседей, что неладно лежит, прихватят нечаянно.

Общественным местом у моховцев были еще сыроварня. Так назывался сарай на горе напротив Шадровика, и кузница ближе к большаку у ручья. В сыроварню утром и вечером бабы несли молоко, а приносили из нее обрат и новости. В кузнице велись мужицкие разговоры. Ковал там старший брат Глеба Федосеевича — Аким Федосеевич Галибихин. Весельчак, балагур и незлобивый выдумщик-подначник. Жил в Мохове, в доме по правую руку от Кориных, где теперь горка пепелища в лопухах. И все ждется, может кто и вернется из Галибихиных на это место. Женился Аким на моховской девице из бедных и заново отстроился на месте невестиной хатенки, своей кузницей обзавелся. Дедушка Сашки Жоха, Ивашка Жохов, любил захаживать к Акиму-кузнецу, разговоры разные послушать. Аким над ним забавно подшучивал: "Опять слышал, Иваха, не повезло, купаным будешь". И как-то пообещал ему подковать его кобылу "задом наперед". И объяснил: "Оно и получится — едешь туда, а по следу оттуда". Ивашка усумнился: "А не смеешься?" Кузнец поклялся: "Чтоб меня кузнечными клещами на том свете за язык в ад тащили". Дело было в страду, рожь начали жать, и яровые дозревали. Кобыла Ивашки Жохова была подкована "задом наперед". А утром один большесельский мужик недосчитался на своей полосе пяти суслонов ржи. Заехали по следу и не понять откуда, а увезли, так выходит, в село. Обкраденный мужик пришел к моховской гадалке Матрене. Разгадывавшей всякие беды по Шадровику. Аким- кузнец успел Матрене шепнуть, чтобы подороже взяла и направила в само село. Сердит был на сквалыгу большесельского. Матрена-гадалка сказала: "Наоборот пропажу ищи, не по воде, а супротив воды, инее по мутной, а по чистой". Вроде и не соврала. Мужик в подозрении рыскал в конце Большого села, ближе к реке. Но вора так и не сыскал. Аким Галибихин молчал. Человек сметку проявил, а сметливый в выигрыше. Да и сам в афере замешан… Спустя год Ивашка Жох в праздник спьяну похвастался, как подсадил большесельского сквалыжника.

Кузнец тоже признался отцу Дмитрия, Данилу Игнатьичу, тогда члену Сельсовета, что подзудил Жоха на такое: "Напаскудил, Игнатьич, вроде смеха было, а теперь стыд берет". Отец усмехнулся, покачал головой, сказал: "Коли так, Федосеич, то и надо отмыться, грех с души снять. Заодно с Иваном и выйдете на Шадровик. Аким-кузнец насуписля. Отмыться-то и надо с покаянием, но заодно с Жохом, оно и обидно до позора. Но что делать, закон общества".

В воскресение собрался сход. Аким Галибихин влез на Шадровик и тут же, чтобы не торчать у люда на виду, прыгнул в Шелекшу. Ивашка Жох на животе ужом сполз с камня под общий смех. Сделал это вроде для удовольствия зрителей. Все делал незаметно и тут втихую покаянно долг исполнил и вместе с тем как бы милостиво потешил люд.

К отцу, к дедушке, шли и горе рассудить и за советом. Через дом их, Игнатьевых, как вороха зерна через веялку, пропускалась вся моховская бытийность. Захаживали и большесельцы, и дальние деревенские. Кто за чем — за семенами, телку выменять на племя, о хлебопашестве поговорить с моховскими опытником.

Так жило Мохово в мирные дошкольные годы Дмитрия, в пестрое забавное и вроде бы вольное время. Один был страх тогда у всех — преследование за самогонку. Тогда с этим попались в Мохово сразу двое. Но дело не дошло до суда, моховцы все решили на Шадровике. И постановили: "Самим бороться с самогонщиками". И ровно бы по воле, исшедшей с Шадровика, тут же "рыковка появилась". И половина деревни избежала быть купаной.

В школу Дмитрия увели сестры, ходившие одна в четвертый класс, другая в третий. Федосья Жохова, узнав, что Дмитрий пошел в школу, пришла к дедушке Даниле с упреком: "Чтой-то, Игнатьич, Сашука-то моего оставили, погодки ведь с Митюхой?" Отец велел Дмитрию на другой день зайти за Сашкой. В первый класс пошел и Андрюшка Поляков. Он был постарше и пропустил год — не было сапог. Все трое участвовали в школьном драмкружке — "представляли". Кружком руководила учительница Павла Алексеевна. Пьески выбирались больше про попов. Название их Дмитрий не помнил. А вот как бороду из кудели приделывал и в материно платье рядился вместо рясы, осело в памяти. Сашка Жох изображал активистов, ему нравилось нападать на попов. Андрюшка Поляк представлял учителей. Еще он рисовал, оформлял школьную газету, писал плакаты. Сашка завидовал почету Андрюшки, обзывал его Зилой-Мазилой, задирался как активист. Большая ссора между "троицей" вышла, когда учились в третьем классе. Была весна, теплый май, начало пахоты, сева. Андрюшка нарисовал в школьной газете к заметке Дмитрия, названной "Как кто орет", смешной рисунок. Дремлет непутевый ораль в борозде. Лошадка его, склонив голову, "газетку читает". Сашка подсмеивался над рисунком: уши у лошади собачьи и мужик больно соплив… В воскресение моховцы пошли в кино. Школа и клубом была. Кто-то из языкастых баб возьми да и выскажи Сашкиному отцу: "А ведь окапленный ты, Илюха, в борозде-то дремлешь. И у кобылы-то ребра, как у твоей. Ровно частоколины в загородке торчат. И сопля на губе, как у тебя пьяного".

На другой день Илюха Голодный подкараулил за овинником школьников. Андрюшке исцарапал лицо в кровь. Хотел и Митьку побить, но девчонки визг подняли, а мальчишки стали бросать в него комьями грязи.

Поляковы не стали подавать в суд на Илюху Жоха, как настаивала учительница Павла Алексеевна. С отцом Дмитрия Семен Поляков рассудили: "Одно дело ребятишки ссорятся, другое дело взрослые. Так все и забудется, а суд только ссору усугубит". Велели и сыновьям помириться с Сашуком. Но Жоховы посчитали это за робость Поляка и Корня: "Они, Жоховы, бедняки, слывут активистами, их осмеяли". Сашка схватил на дороге лошадиный "катышек" и залепил Андрюшке в лицо, когда тот попытался с ним заговорить. Тут же отбежал, в открытую драться побоялся, струсил.


3


В мирные годы, какие настали было после войны гражданской и всех невзгод, отец, дедушка, возмечтал было переселиться на хутор, выйти из общины, взять отруб. Обосноваться вольным пахарем за Шелекшей возле Татарова бугра. Заходили о том разговоры с Яковом Филипповичем Стариком Соколовым. Он как-то загадочно сказал отцу, что не спроста его туда, за Шелекшу, тянет, к Татарову бугру. Он и сам держал думу поселиться тоже хутором на берегу речки Быстрицы, Гед была выделена сухеровским староверам Соколовым сенокосная деляна. Но в отличии от отца, не больно торопился начинать о том разговор со своими деревенскими мужиками. К отцу в сарайчик-мастерскую чуть ли не ежедневно приходили старики и степенные мужики поговорить о новостях, которые будто с ветром заносились в Мохово. Старший брат отца, дядя Федор, тоже подумывал о выходе на отруб. Ему мечталось поселиться в Каверзино, вблизи деревеньки с таким же названием. Быть подальше от суетной мирской жизни, вольно пожить. Моховцам не больно хотелось отпускать от себя ладных хозяев Кориных. Но слухи о переменах жизни, как зарницы и громы далекие завораживали всех… Об отце, дедушке, говорили: знамо, Игнатьичу, опытнику при полосках в общих полях нет воли. И гадали: но отчего вот его тянет за Шелекшу к Татарову бугру, нечистому месту, Гед пугает. Отец на это отвечал: в лесу тоже вот часто пугает, кого-то заводит и блудят. Так что же и в лес не ходить. А нечистое очистится трудом и верой.

Старик Соколов Яков Филиппович в разговорах с отцом о новой жизни с какой-то загадочностью сказал, что роду Кориных сулено утвердиться, как избранникам на том месте, где скверна осела. Сказал так, когда отец совсем было решил выйти из общины: "Корины врастут в ту землю, которая осквернена была. И очистят ее корнями своими". Но от торопливости отца выделиться на хутор, Яков Филиппович остерег: время больно неверное, может и выйти внелад. Неизреченный глас и взывает к тихости.

Мохово стало было дружно отстраиваться после пожара. Ставились просторные дома-пятистенки с задними зимними избами. Но тоже вдруг что-то остановило мужиков. Многие строения так и остались стоять с заколоченными окнами. Желание выделиться на отруба тоже остыло. Будто какая-то тайная власть остерегала мирян от грядущей беды. Яков Филиппович на это тоже свое объяснение высказал отцу. Дух затылоглазого вещуна его остерегает, отводит от опасностей. О том они как бы келейно. Не на людях и рассуждали с отцом. В то время Якова Филипповича еще не называли Стариком Соколовым. Это название изошло позже от тогдашних властей. Как-то на особом собрании районных партийцев. Сидевший за толом представитель из области, увидев рослого с длинными волосьями и бородой коммуниста, сказал, указав на него: "Старик Соколов вот что-то отмалчивается". Яков Филиппович вышел к трибуне и нарек себя сам Стариком Соколовым, высказался:

— Речь-то у нас у всех об одном. Жизнь нам надо ладить по-новому, чтобы миром большим зажить. Призывов таких и надо держаться.

Высказ этот начальству понравился, пришелся по вкусу. И районное начальство стало его называть Старик Соколов. И это пристало к нему, как фамилия двойная: Старик Соколов да Старик Соколов. Потом еще и другое название прильнуло: Староверская борода. А для своих сухеровских и моховских мужиков, да и для многих большесельцев, был он Филиппычем, как вот отец — Игнатьичем.

Дмитрий Данилович, подросток тогда, не больно вникал в разговоры отца с Филиппычем. Просто само собой что-то оседало в голове и теперь вот вспоминалось.

Однажды под вечер дедушка вернулся из-за Шелекши от Татарова бугра особо обеспокоенным. Проверял свою полоску, засеянную пшеницей своего сорта. Не отошла еще мечта и о хуторе. Потянул взглянуть на сухмень правее Татарова бугра, где думалось поставить свой дом с постройками. И тут, откуда ни возьмись, будто с выси на добычу, метнулась на него черная птица. Ударила клювом в голову, крылом в плечо. Сорвала кепку, отбросила в сторону, каркнула устрашающе и отлетела за сосны на бугре в ивняк.

Черная птица не раз показывалась многим. Пролетала с карканьем над Лягушечьим озерцом, но никогда ни на кого так яро на набрасываќлась. А тут кинулась на дедушку, как бывало вороны на мальчишек, когда те подбирались к их гнездам с птенцами.

Яков Филиппович истолковал это как протест темных сил, затаившиќхся в Татаровом бугре, о намерении дедушки поселиться тут хутором. Время к тому еще на подошло и там пока не мужикова власть, а татарова ведуна, кости которого замурованы в этой земле.

Дмитрий тогда о налете на отца черной птицы рассказал своему друќжку Андрюшке Полякову. Отец Андрюшки, Семен Поляков, которого черќна я птица тоже не раз пугала, решил выследить ее и подстрелить. Поќпросил у мельников Ворониных ружье и по три вечера ходил к Татарову буќгру. На третий вечер птица появилась. Вылетела из ивняков со свисќтом, перелетела через Лягушечье озерцо, и ровно подсмеиваясь над Сеќменом, покружилась над его головой и тут же пропала. Он даже ружья не мог поднять. Яков Филиппович остерег Семена, сказал, что это не птица, а дух замурованного тут черного ведуна. Он и охраняет кубло черных сил, поселившихся тут на оскверненном святом месте. И пугаќет того, кто пытается мыслью и словом досадить ей.

Марфа Ручейная тоже высказала опасение о намерении дедушки посеќлиться хутором за Шелекшей. Как и Яков Филиппович повторила, что время еще для этого не настало. Ворогов много, на коих отмщение леќжит, а покаянных мало. Матрена гадалка тоже вещала не добрые новосќти. На камне Шадровике недосчиталась после минувшего половодья пяќти серых голышей. И предсказывало о выбытии из Мохова доброго люда не по воле своей. Прошел слух об иконе Божьей Матери в храме Всех Святых, коя источала слезу.

И вот будто запахи по ветру от чего-то смрадного, разнеслись слуќхи о карах, падающих на мирской люд. Пошли доносы, наговоры друг на друга. Вселились страхи за себя и за близких. Вроде порча нашла на всех, опасались м мирного соседа. Брал азарт верховодства соседа над соседом. И черная птица стала вольно кружиться над Татаровым бугром и Лягушечьим озерцом. С особым карканьем пролетала над Нижним полем и полосой Кориных. Вороны с сосен на бугре тревожно взлетали при появлении человека, словно бы вещая ему беду.

Яков Филиппович сказал дедушке, что настала пора большой скорби для всего нашего люда и великого испытания. И надо вот без строптивости перетерпеть эту скорбь, чтобы так изжить ее.

Доморощенные грамотеи толковали о разных новостях, гадая, что они сулят мужику. И дивились лозунгам, кои произносились как заклинания: "Как это жить, унижая прижимом середняка и равняться на бедноту, голопупиков, зимогоров непутевых?.." Но все тут же и замирало под страхом, что и за тобой могут придти.

По праздникам, под хмельком, вдавались и в рассуждения посмелее: "На ком же тогда державе-то крепнуть-целеть?.. Кто этих умников коќрмить будет, коли они всех мужиков старательных подравняют под зимогоров-бедняков?"

В Мохове гнев смелых на слово мужиков гасили степенные старики, укрощая таких грамотеев усмешливым шуточным высказом: "Суќдьба-повитуха, что кривая старуха, проку нет на нее жалобу свою нести. Она то справа, то слева чего-нибудь да натворит. Коли велить-

ся что, выслушать да и помочиться. А после умыться, помолиться да и спать ложиться, утро вечера мудренее". Но где было удержаться, коќли гнев обуревал. Доходили вести, что больно ретивых говорунов увоќзили по ночам в казенный дом. И больше их уже не видели. В Большом селе пропали без вести четыре мужика. Небогатые, но пытавшиеся исќкать для себя у властей правды, суленой им вождями пролетариата. Избяной люд, словно волчий вой за околицей тревожили худые слухи. Не находя в миру ответа на свои страхи, тянулись к Божьему Писанию. В Библии вычитали предсказания о приходе антихриста. Он вот и сошел на землю и соблазнил люд на лютую злобу. И все впали в безрассудство. Где-то, кого-то навещали видения во снах и наяву. Но как унять беду, павшую на олукавленный люд, коли она принята им. Раз она началась, так и пойдет до изжития тебя своим чередом.

По воскресениям зимними вечерами, как было исстари заведено, моховские девки собирали беседы. Однажды кто-то вбежал с улицы в избу, где было беседа, и окрикнул: "Огоньки за деревней в поле!" До этого об "огоньках" только слухи ходили, что они где-то появляются. А тут вот они, наяву. Вся беседа вывалилась на улицу смотреть. Дивились, как среди поля, где нет ни дороги, ни тропинки, по белу снегу катиќтся огненный шарик. Матрена гадалка тут же назвала это видение веќщим. "Грядут перемены и не к добру".

Всю Рождественскую неделю бродили эти огоньки в ясной ночи по заснеженному полю. То вздымались ввысь, то кружились на месте. Затем улетали, оставляя за собой хвост. Парни посмелее пытались настичь их на лыжах. Но они не подпускали к себе, исчезали, сгущая вокруг тьму. Богомольные старухи, вслед за Матреной гадалкой, остерегали смельчаков: "Не отгоняйте вестников, пущую кару на всех накличете". Где-то уже и случилось несчастье с теми, кто больно любопытствовал. Прошел и такой слух, что один редыкинский парень бегает в Большое село к вдовой бабе, распутной Иришке. И озорничает, возвращаясь ноќчью домой с" летучей мышью". Наберет в рот керосину и фыркнет на зажженную спичку. Пламя и взлетает вверх, в небо. Но мужика или паќрня такого в Редюкине не было. И Иришка открещивалась. Да и чего и кому бы пало так богохульствовать, народ смущать.

Дмитрий с Андрюшкой Поляковым пытались на лыжах походить по полю, поискать следы, где по ночам виделись "огоньки". Но никаких следов на снегу не было. И все поверили разговорам, неизвестно откуда и взявшимся, что это нечистый дух Татарова бугра радуется несчастной вести, кою накликали на себя сами же люди.

Дома у Кориных особого разговору об "огоньках" не было. Яков Фиќлиппович сказал, что лучше будет, если об этом не только не говорить, но и не думать. Тем и не вызывать еще большую напасть, не допускать до себя темные силы. Отгонять их вот и молчанием о них.


4


Нельзя сказать, чтобы дедушка и Яков Филиппович сильно встревожиќлись вестям о сплошной коллективизации. Пытались рассуждать о том по-своему: "Как вот думать, что для худа всей державы хотят нас, муќжиков, в общее стадо ввести принужденно. Взять ту же монастырќскую коммуну в Вознесении. Живут монахини сообща в ладу. Саќми и землю пашут трактором, кирпич обжигают, два ветряка поставили, электричество от них провели, скотные дворы ладные. Экскурсии вот к ним ходят. Отвеку мужик русский в общине состоял. И тут бы из этого исходить, самим все решать, быть хозяевами, если уж не избежать, колхозов. Но и сомнения не оставляли: так ли все будет-то?

Осознавая, что в колхоз их так или этак, но загонит, Яков Филипќпович и отец втолковывали это и своим мужикам: лучше уж самим, чем под нажимом насильственным.

Но таких рассуждений моховцы не могли в толк взять. Как это со своќей полоской и всей живностью расстаться. Да и у самого дедушки вера сникала в то, что по мужикову слову дело устройства деревни пойдет. Доходили вести, что в колхозы "загоняли". Все твое сгребали в общую кучу, а там оно в негодность приходило без своего глаза хозяйского. Выселяют зажиточных мужиков не то что из своих ладных домов, но и из сел и деревень, увозят в неизвестность.

Через ближайшую к Мохову станцию один за другим тянулись эшелоны под стражей с живым людом в телячьих вагонах. Называли этих людей лишенцами, многие не выдерживали и умирали дорогой. Их выволакивали из телятников и ночью зарывали в лесу. Слухи шли о страшном голоде в южных хлебных краях, измором деревни берут. Страшное твориться, такого и при Мамае не было. Старухи рекли: "Конец света приходит". У ладных мужиков падала вера в свою жизнь. И их, как вот и тех, разорят и увезут в телятниках. В гражданскую войну тлела еще надежда, кончится все и усмирится разбойный люд и жизнь пойдет по-прежнему. А тут как понять — откуда беда?.. Моховский Шадровик терял силу схода. О несогласии с властями как вслух, слово на миру сказать, в коем уже не может быть согласия. Деревня замерла, все в ней затопорщилось, пошло на излом, затрещало, как зимний лед при внеќзапной большой воде.

Дядя Дмитрия, старый брат отца, размышлял обо всем по-своему. Хоќдил в сарайчик-мастерскую к младшему брату, слушал молча робкие жаќлобы на жизнь мужиков. И однажды наедине сказал брату своему:

— Я решил, Данюха, все свое хозяйство порушить. Отряжу сыновей в город, а там и сам с маткой и дочерьми… Меня так и так к рукам приберут. Так лучше уж самому. Со дня на день и жду, вот-вот подкатятся. И то боюсь, успею ли?..

Отец отговаривать старшего брата не стал. Понимал — правда за ним. Но сам во что-то верил. В судьбу вот что ли. Может и не так все выќйдет, как где-то там, откуда в телятниках людей увозили?.. Советоќвался со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем. И тот, ссылаясь на какие-то свои предчувствия, взывал отца к претерпению, сказал:

— Федору-то и велено так поступить, а для тебя нет того знака.

У дяди Федора была семья из восьми человек. Две лошади, стриќгун, три коровы. Сам старательный, мастеровой. Зимой катал с сыноќвьями валенки в отдельной избе-мастерской на задах. Старший сын заќнимался извозом. Все в то время на мужицкой лошадке держалось. Друќгой сын ходил с Глебом Федосеичем плотничать. Летом, в сенокос, в жатву — споро со своим хозяйством управлялись. Маломощным помогали. Казенные покосы кортомили, вдоволь запасались сеном и кормами для своей скотины. Излишки продавали.

И вот разогнал дядя Федор взрослых сыновей и дочерей по городам. Все, что можно было — распродал. И сам уехал к сыновьям в Ленингќрад. Дома оставил тетю Арину с младшей дочкой. Но вскоре и их заќбрал. Дом продал. То, что обернется жизнь деревни к лучшему, не веќрил.

Так появилась первая дыра, казалось бы в нерушимом Мохове. Другие, уезжая, дома оставляли за собой, думая вернуться. Я дядя Федор решил и корни порвать.

Ровно в подтверждение догадок дяди Федора, заявились агитаторы, "антихристовы вестники", как нарекли их старухи богомолки. Сначала заехали в Большое село, потом пошли по маленьким деревням. И вслед за ними началось раскулачивание.

Из Мохова увезли кузнеца Акима Галибихина, мельников Ворониных и еще две семьи. Одного из них совсем незажиточного, но как говориќли через чур "языкастого", Гаврюху Сонкина. Мишуха Евгеньев, молодой парень, выломал из огорода кол и с матерщиной бросился на уполномоќченных. Парень ухаживал за дочкой Гаврюхи и заступился за невесту. Сонкиных тут же услали, а сам Мишуха вынужден был тайком уехать из деревни, опасаясь, что и его заберут. Подался на Ляпинские болота, где отбывали кару осужденные на малые сроки. Семья Евгеньевых была бедняцкой, но из-за сына подкулачника ей уже не было почета. Самого Мишуху в Ляпине не тронули, но держали под стражей как и заключенных. В Отечественную войну оставили его на тех же Ляпинских болотах на торфе, хотя Мишуха и просился на фронт, клялся, что будет защищать Родину и Сталина.

Хорошие дома кузнеца Акима Галибихина и мельников Ворониных переќвезли в райцентр. Мохово потеряло свою ладность красивой деревни.

О дяде Федоре Корине ходили разные пересуды. Скорее одобрительные. Перехитрил вот он власти, сам без их помощи ликвидировался. А дожќдись он раскулачивания, и младшему брату, Данилу, не сдобровать бы. А так нельзя было сказать, что Игнатьич брат кулака. Сестры отца, тетки Дмитрия, были замужем в других деревнях, дальних от Мохова. Семьи их тоже были раскулачены и высланы, но это уже были не Корины.

Молва, как звериные завывания по ветру, несла вести о загонах в колќхозы. Но там, где страх — там и смешное с досадой. Безлошадный мужик-зимогор — за колхоз. Надоело ему и со всей коровенкой вожжаться и по чужим людям ходить, за кусок хлеба спину гнуть. А баба его против колхоза. Как вот им одну единственную коровенку разделить… Без коровы одного мужика в колхоз не примут. Моховцы обменивались думами и ждали, что и к ним вот-вот заявятся агитаторы-уполномоченные. И всех запишут в колхоз. Один мужик заколол свою дойную корову, чтобы не забрали ее в колхоз. Другой проныра, пришел к нему ночью с топором, отрубил от коровьей туши заднюю часть и пристращал: "Вякнешь, тут же докажу и упекут тебя как вредителя колхозного дела". Это было начало большого затылоглазия.

Запали в душу Дмитрия разговоры и рассуждения той поры со Стариком Соколовым Яковам Филипповичем. Как вот все было предречено, так и проќисходит. И дальше будет, коли в самом народе смутьянство берет верх над рассудком. Самому-то человеку по воле своей до такого разора своей жизни как дойти. У нас вот здесь, на Татаровом бугре святость была порушена. И скверна зла ушла вглубь земли нашей, в лоно ее проникла. Вот и обуяло нас неугодие. Это как в самом человеке — хворь в одном месте берется, а недуг-то всего его разбирает. Из таких вот огреховленных мест, как наш Татаров бугор, скорбь на люд и на-ходит. Христово слово и исполняется: чему неминуемо случиться, то и случится. В том закон и пророки.

Вели такие разговоры Яков Филиппович с отцом при Дмитрие. Этим как бы и вводили его в свои мирские раздумья о длении жизни. Чтобы поќ том вспомнил он все и повторил тем Кориным, кои будут на этой земле жизнь свою устраивать по-иному. Пора этого "иного" не минует их.

И как бы уже смирясь с тем, что неладное должно свершиться, не удержались от высказов своих усмотрений на события. Не так бы вот все должно делаться-то. Жизнь-то идет из нашего далека своим чередом. Чего бы ее подхлестывать, как не больно резвую лошаденку. Первоначалом-то не входило в задум зауздывать мужика как эту лошаденку. Головокружение вот и вышло при изломе жизни. Были ведь и те, кто остереќгал от узды на мужика. Бухарин-то как говорил: не допускать насилия, приневоливания. На Ленина ссылался. Но вот где Ленин, чьей волей взят?

Общинная улаженная деревенька Мохово терзалась в каком-то недуге, ввергнутая в общий нелад. Гостьба родни в веселые праздники изошќла. Беседы девичьи по воскресениям и праздникам не собирались. Все замерло, как в ожидании предреченной беды. Настроение взрослых передавалось и молодежи. И они истолковывали все по-своему. Где-то даже опережая толкования стариков и отцов своих. Андрюшка Поляков сочинил стишок и по секрету пнрведал его дружку своему Дмитрию. И вот Дмитрий Данилович вспомнил первые его строки: "Пора нам взяќться за работу и отстоять по правде жизнь, не дать проходу остоло-пу заставить по-собачьи жить". Оба решали держать это в секрете, чтобы никому ни слова. Дознаются — заметут, хана будет и нашим батькам.

Ребят, кал и взрослых, охватил какой-то азарт к неприятию такой жизни, к изменению ее. Андрюшка с какой-то радостью сказал, что они, Поляковы, собираются уехать в Ленинград. Захвастал этим и Мишка Лестеньков, по прозвищу Кишин. Для них настанет новая жизнь в городе, а в деревеньке своей — опасно. Хотя чего бы тем же Поляќковым и Лестеньковым уезжать из Мохова. Ниже средняков, хотя и не такие как Жоховы. Кто бы их тронул. Даже наоборот и в почете могли быть. Но вот что-то гнало из обжитых мест. Земля их не дерќжала, корней глубоких у них в ней не было. Дмитрий от своего отца ни разу не слышал, что надо бросать Мохово. И Яков Филиппович таќких дум не вынашивал в себе. Говорили они совсем о другом: "Надо перетерпеть, может и детям придется, не только нам. Претерпением

и можно спастись". Перед мужиками они отмалчивались. Дереќвенька Мохово как-то осела. Будто с ее натруженного тела свисала лохмотьями изношенная одежонка, чинить которую настроя не было.

Поляковы в общей сутолоке незаметно исчезли из Мохова. У Семена Полякова не больно все шло ладно по хозяйству. Пала корова, лошадь старая. И он рассудил: чего жилы рвать, на корову да на лошадь деньќги копить. Купишь, а их у тебя в колхоз заберут. А без коровы и лоќшади тоже не жизнь. Собрался и уехал всей семьей в Ленинград. Кто-то из дальней родни там жил и обещал устроить дворником. Лестеньковы тоќже не больно удачливые хозяева. Так же тихо, почти тайно скрылись. Ушли, как уходят вспугнутые звери из своей берлоги. Мишка Кишин осќтался в Мохове у престарелой тетки.

Больше остальных опасалась колхоза Федосья Жохова, мать Сашки. Злые языки поддразнивали ее: знамо, в колхозе не больно пофилонишь. Почет бедняка отпадет. Не заработаешь на хлеб себе, так и зубы на полку. Кулаков не будет, кто сжалится и ржицы четверичек подкинет, ссудит до нового. Отец Сашки Жоха, Илюха Голодный, бродяжничал, и Федосья одна "с божьей помощью" управлялась с хозяйством.

Отец Дмитрия, дедушка, был обеспокоен другим, тем, что деревню пагубно начали зорить. Хороших хозяйственных мужиков услали, иные саќми уезжали. И увещал моховцев: раз неминуемо быть в колхозе, так и надо объединяться самим. Тем и уберечь старательных хозяев при земле. Больше всего моховцы жалели кузнеца Галибихина Акима и мельников Ворониных. При них не только своя деревня, но и соседние нужды не знали. Что надо выковать, заварить, лошадь подковать — у Акима-куќзнеца без промедления. В семье Ворониных — трое взрослых парней. Сами заберут зерно на помол, и тут же привезут муку. Брали меньше чем другие мельники. И чего бы их зорить. Трудолюбивый крестьянин, если и посомневается в чем-то, то против общества не пойдет. И будоражить люд не станет.

Пользуясь известностью опытника, отец попытался было кое за кого похлопотать. Но в РИКе его остерегли: "Не встревай, Игнатьич, лучќше о себе подумай. А то пришьют пропаганду вживания…" Отец с Якоќвом Филиппычем рассудили, что это намек на неприятие высшими власќтями высказов Бухарина. Все-то в тайне как удержать. Слухи ходили, что он в немилости у высшего руководства. И вряд ли ему сдобровать. Мужицкие головы тоже умели по-своему события предсказывать и угадывали, что к чему клонится.

Яков Филиппович все же уговорил свою Сухерку объединиться в колќхоз. Моховцы с колхозом медлили. Раз шесть к ним приходили уполноќмоченные — агитаторы из области. Даже и из Москвы самой. Наконец приќпугнули: "Пеняйте на себя!.."

В это время ровно подосланный кем появился в деревне отец Сашки Жоха, Илюха Голодный, пролетарием объявился, захотел пример подать. Заявил: "Приехал вот колхоз создавать. Кто будет мешать — навылет из деревни". Над ним язвительно подсмеивались: "Чужак, бегун, такие воду и мутят". С усмешкой спрашивали: "Сам-то долго прогостишь у нас? Или до того, как в колхоз заагитируешь?"

На шестерых мужиков, в том числе и на отца Дмитрия, Илюха Голодќные накатал заявления. Всех обложили "твердым заданием". Отец безоќговорочно свое задание выполнил. Продал вторую корову, телку, стриќгуна, овец. То, что должен был в колхоз отдать. Хлеб, какой был в запасе, сдал. Мужикам и тут попенял: все бы "твердое" всех нас в колќхозе было…" Моховцы понимали: беднее стали не одни твердозаданцы, но и вся деревня. А если в корень глядеть, всеохватно — то и вся дерќжава.

Отец не больно расстраивался, что его "крепко пощипали". Но один "твердозаданец" не перенес обиды. Разум помутился, повесился. Не мог понять: " Как это таким трудом нажитое — отнимается?.." Беднягу жаќлели, но и осуждали: разумные-то сами все свое бросают и уезжают. И там на воле, не хуже живут, раз трудиться умеют. А тут белого света человек ни за что лишился…

Нашлись в Мохово и шутники, говорили отцу: "Теперь, Игнатьич, и ты опора деревни. Имущественно соперник Илье Глодному". Отец отвеќчал: "Имущество и наживется, коли охота не иссякнет землю любить".

Впервые в этот год отец не ссудил Федосью Жохову ржицей до нового урожая. Даже повинился: "Уж не обессудь, Федосья, самому бы дотяќнуть". Федосья вроде бы посочувствовала, ругнула своего благоверноќго: "Уж не держи обиды, Игнатьич. Что с дураком сделаешь. Набаламутил и уехал"…

Но кого-то брала зависть: "Корины вот сыты, ничего их не берет. Отќца и еще троих моховцев обложили вторично "твердым". Тут они не стали и тянуться. Припрятали остатки, чтобы не оглодать… Их судили. Отцу, как "закоперщику", дали три года принудиловки. Вся родня расќкулаченные, Корни из рода мироедов. Особую вину нашли в том, что знался с дальней родней, хуторянином из Сослачихи, Андрианом Алистарховичем. В тревожные дни раскулачивания он тайком наведывался к отцу за советом — уезжать, или не уезжать?.. И об этом дознались. Обвиняя, выпытывали: "Против кого, какой заговор замышляли, о чем говорили с мироедом Беловым, на что стакивались?" Пророчили отцу встречу с высланной родней на берегу ледяного моря. Авдюха-Активист больно старался.