ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Ранним утром Дмитрий Данилович отправился в мастерские. Оглядел короба-прицепы для перевозки скошенного хлеба и травы для сушки в нагуменнике — молотиль-ном токе. Проверили с Лестеньковым сеноуборочќную технику, кое-что подладили. После обеда намеревался съездить в дальний лес и на Копшу. Оглядеть сосновый борок, сбере-женный Стариќком Соколовым. Неожиданно окликнули к телефону. Николай Петрович проќсил зайти в контору, лично к нему.

В председательском кабинете сидел Горяшин, "зав", как его "велиќчали" в колхо-зах. Занимал свое всегдашнее место, справа председательќского стола, так, чтобы сидеть спиной к окну, и видеть каждого вховходившего. Невидно, в тени, примостился парторг учитель Климов.

Дмитрий Данилович, войдя, поздоровался. Ему ответили сухо, холодновато. Пред-седатель кивком и словом, Горяшин каким-то невнятным звуком. С учителем Климовым виделись в мастерских. Пригласили присаживаться. Судя по тону, для какого-то серьезно-го разговора.

— Вот такое, Дмитрий Данилович, дело, — вымолвил Николай Петрович. Ворохнул лежавшие на столе перед ним бумаги, похоже перебарывая в сеќбе какую-то неловкость. — Жалоба… И не одна. Технику колхозную исќпользуете не по назначению… На неколхозных работах.

Дмитрий Данилович пожал плечами: "Как это понимать, каќкие в колхозе могут быть неколхозные работы?.." Глянул на Горяшина: "Ты что ли эти наветы-кляузы при-нес", — выспросил взглядом.

— Вы ведь лесник, — как бы вызванный этим взглядом вступил в объяснения зав, — а колхозный трактор у себя при доме держите…

— Так что?.. — ответил вопросом Дмитрий Данилович, все еще не понимая к чему клонится разговор.

— Как это что!.. — удивленно воскликнул Горяшин. — На колхозном тракторе по лес-ным вырубам бороздите, сосенки сажать собираетесь. В мастерской что-то там делаете тоже для себя. Механизаторов от полеќвых работ отвлекаете. Вот и сигнализируют, — ука-зал на листки на преќдседательском столе.

— Сажаю, собираюсь сажать сосенки на колхозной земле для колхоза, — ответил Дмитрий Данилович, недоуменно разведя кисти рук. — Я колхозќный лесник, свое дело и исполняю, как усмотрено.

— У вас все свое, да свое, — усмехнулся Горяшин с показной снисхоќдительностью к человеку, не понимающему его резонов. Помедлил и уже прямо высказал: — Самовольно, "в своем лесу" позволили жерди и колья рубить. А там и подвезти, даже и не колхозни-кам, тоже "на своем" траќкторе. И себя опять же не забыли.

— Кто же намолом этот вздор, какой злодей, — с ухмылкой высказал Дмитрий Дани-лович, удивляясь, как можно его в таком упрекать и обвиобвинять. — Ведь не сжигать же было ельник. Его и вырубили кому нужны частокол, жерди и колья для своей загороды. — Глянул в упор на Горяшина. — По вашему, что: гори добро, не твое оно, колхозное. Для себя его брать нельзя… Остолоп какой-то сигнализировал, и без раќзбору надо карать, на кого он наклепал.

— Дело не в том, кто сигнализировал, — невольно перешел к самозаќщите зав. И опа-саясь быть униженным своей же неправотой, накалялся: — Кто дал право самовольничать. Лес уничтожать и не колхознику колќхозным распоряжаться, ложной авторитет себе завое-вывать.

— Почему самовольничать?.. И какой лес уничтожать?.. И с каких это пор я не кол-хозник?.. — Как-то спокойно, по-домашнему, с ухмылќкой в глазах выспрашивал Дмитрий Данилович зава. И объяснил: — Решеќние правления было поля выравнивать. И моя обязан-ность лесника… — и смолк на полслове, поняв, что всякие объяснения тут впустую. "Обя-занность" — это когда тебе "велят". А ему никто не велел позволить колхозникам ельник вырубать и потом саморубщикам отвозить нарубленќное к их дому. И с плугом лесным по вырубам ездить тоже "веления" не было. Лучше уж тут помолчать, не дразнить гусей. Парторг, учитель Климов, тоже, похоже по этой же причине, смирно сидел в углу. При молчании больше толку и меньше гнева. Демиургыны сами собой и притушатся, выло-жившись.

Николаю Петровичу тоже ни к чему был затеянный завам разнос лесќника. Тракто-ристы на колхозных тракторах все делают колхозникам за "бутылку". И Горяшин это зна-ет. Но тут заявления, а там нет заявлеќний. Там — все, а тут — один, да еще и без "бутылки". У других "доќход" отнял… Как на такого не жаловаться. Массовый сенокос на носу, Дмит-рий Данилович возглавляет лучшее звено по заготовки кормов. И чего человека из-за кля-уз расстраивать. Может ведь и отказаться от звена, лесник… И председатель сказал Горя-шину: — Мы с лесхозом, Игорь Константинович, договоримся… И Дмитрий Данилович учтет на будущее. Сейчас главная задача для нас сенокос.

Зав это подтвердил. И разговор перешел как бы в новое русло. Воспользававшись этим Дмитрий Данилович незаметно вышел… Вроде как "незадержанный" обвинителем из-за недостатком улик, усмешливо подуќмалось про себя, и отпущенный пока что на сво-боду.

Но настроение было испорчено, к делу уже не так тянуло. Можно и совсем ничего не делать, и не быть поруганным. Или каждый раз за "велением" ходить и выпрашивать дозволения. И будет бесконечное хождение к позволителям. И это им и тебе, в конце кон-цов, надоест, как говориться, хуже горькой редьки. Дозволителям ведь тоже нужно "доз-воление", чтобы самим "позволить". Так ты и отучаешься от сотворения своей жизни по Божьему усмотрению. И превращается в "раб-отника", у котоќрого нет дела, а есть только исполнение дозволенного.

Дома пообедал без аппетита, угрюмо отмалчиваясь. В лес все же соќбрался. Лес ус-покаивает, наводит на здравые мысли, растворяет тьму души. Лес — жизнь по законам не-ба.

А вечером, наедине, чтобы не втравливать в разговоры родню, Иван сказал, что Тарапуня закатил оплеуху Симке Погостину. Отозвал за угол мастерских и врезал так, что Симка с ног свалился… Потом всех оповестил, что погостный пьянчуга "доносики" стро-чит на честных людей. Очухавшегося Симку окружили механизаторы, спросили: "Ты на Данилыча накатал?.." Симка не стал отпираться, признался: "Ну было по пьянке. Дедушка попросил написать, вернее, переписать бумагу. А деда Жох на-уськал. Дак что тут, безобидно… Не брал ведь Данилыч ни с кого за подвозку и рубку частокола и кольев. Все в Казенной рубили и это кто хочешь подтвердит…"

У Дмитрия Даниловича поотлегло от души. Колхозники его понимают и поддер-живают. Ну а Горяшин… Что с него взять — должностной демиургын. При иге "завов" и "Первых" все доброе и должно делаться в тиќши и молчком, что бы не им, а земле угодить. И о Симке Погостине поќдумалось не так уж плохо: к доносам-то нас приучили и отучать не собираются. Зря вот только он не написал, что я "брал" за частокол, как настаивали дядя, Авдюха Ключев и Саша Жох. Злая ложь сама собой и выползла бы наружу… И тут же себя осек: вполне мог найтись такой, кто по привычке бы и поддакнул, намеренно оклеветал… Кто-то ведь и поверил бы.

2

Назавтра с утра, до большой жары наладился сходить в ульи. Самая пора для вы-емки меда. Все было приготовлено, разложено по местам в дедушкином сарайчике-мастерской. Зятья с взрослыми внуками — помощники. Ивана решил не беспокоить. Ему не до меда. Да и упрекнуть моќгут: инженер в сенокос решил медком насладиться. Всего нынче опасаќйся, если ты в начальниках и не больно ладишь с демиургынами.

После ужина Дмитрий Данилович сделал в книге записей осмотр леса, что выявил при объезде. На берегу Копши, в староверском сосновом боќру Соколовых, идет хороший подрост. Яков Филиппович и станет приглядывать за ним… Внуки отправились спать, а он прошел к Анне. Посќледнее время она меньше жаловалась на боли… Но на худом, из-можденном лице ее появились землистые пятна. С постели она уже не вставаќла, интерес к дому притух.

Сел на стул у ее изголовья. Сказал об огороде, что все там цветет. Грядки придра-ны, прополоты. Пчелы хорошо гуляют, завтра пойдет в ульи… Была в этом разговоре не-вольная неловкость: он говорил о том, что Анне уже не доступно… Она пошевелила голо-вой: что вот и ладно. Утомленная, задремала, впала в забытье. Он поправил одеяло, по-душку и вышел на крыльцо. В березах вспархивали галки и грачи, усаживаясь поудобней на ночлег. Все утихло и меркло в какой-то неизреченной тайне.

Городские гости, Иван и Светлана ушли в клуб. В доме тишина, телеќвизор молчал. Галочий и грачиный шорох тоже над домом замирал. В гоќлову как-то сами собой входили мысли о событиях минувшего дня. Праќсковья Кирилловна давеча сказала, что Саша Жо-хов спрашивал об Анне, сочувствует вот… И тут же остерегла: "Когда Саша льстится — хороќшего не жди". Что верно, то верно: любезности Саши всегда и его самого всегда настораживают. Вчера — донос, а сегодня заискиќвание. Утром, встретив Дмитрия Даниловича, тоже об Анне спросил. И как ни в чем не бывало, попросил уступить телку: коровой с Натальей задумали обзавестись. Мода пошла на коров. Но телку забирал колхоз в обмен на бычка. Саша попенял: "Не по-соседски, не по-соседски…"

С этими неуютными, сумбурными и тревожными мыслями, Дмитрий Даниќлович и поднялся по скрипучим ступенькам крутой винтовой лестницы и себе наверх, под самую крышу. Тут и в ночную летнюю духоту легко дышаќлось. С навесного балкончика на виду огород, овинник с деревьями. Озиќраются пашни, луга, Шелекша и Данилово поле за ней, дали окрестные лесные… Давно ли за домами были гумна. Отец, дедушка, любил по осе-ни смотреть отсюда как дымятся овины. Истопить овин вроде и не хитќро. А вот по дыму над крышей его угадывается хозяин. У заботливого мужика в подовине или риге исправная печь. Пылают сухие березовые плахи, жар идет от углей. Хлебные снопы на колосниках раструшены, каждая соломинка и колосок до ломкости просыхают. Над таким овином льется струйкой сизоватое маревцо, зерно не запаривается. По воскреќсениям в молотьбу подовины и риги топились по всей деревне. Воздух наполнялся вкусным запахом печеной картошки. Как без картошки, испеќченной в золе?.. С рассветом в гумнах стрекотали конные молотилки. Играли со звоном и свистом цепы. Шел дух соломы и сухого зерна. Заќвершался страдный крестьянский год амбаром. Об амбаре думалось как только семена бросались а пашню. И ты веселел, когда в сусеках зерќна до краев. Тогда все и доме твоем ладно.

Частенько, как и при дедушке на балкончик под крышей заходил художник, Анд-рей Семенович. Садился с этюдником и вглядывался в моховские дали. Каждый раз они разные. Никогда не видятся вчерашними. Пеќред заходом солнца как бы исподтишка впи-тывают свет на завтрашнее утро, когда солнце будет еще скрыто. И художник созерцает, как он говорит, эту необъяснимую несказанность, где, в то же время, все знакомо от роду и по-божески непостижимо: "Словно пьешь эту красоту с густым настоем света". В душу пахаря также входит ликование мира. Виделась по особому зелень и утра и вечера. Полу-денная высь неба

над его головой становится пронзительно-звучной, вливающаяся в дуќшу особым настро-ем. И под этим высоким настроем вершатся им и все обыденные дела. И если от благ Не-бесных и земных отгораживают тебя стенами, как скотину в хлеву после выпаса на лугу, берет верх над тоќбой глухая тоска.

По весне, как только устанавливалось тепло, Дмитрий Данилович переќбирался в эту дедушкину комнатку под крышей. Стояла в ней широкая тахта, два легких кресла, ра-боты самого дедушки, столик, полочка с книгами. Другую такую же комнату бывшую их с Анной, заниќмали теперь Иван со Светланой. Вид из нее выходил на моховскую улиќцу. За деревней был простор полей. Еще совсем недавно над этим проќстором высилась на холме приходская церковь Всех Святых. Сразу за Моховым — мельница Ворониных… Церковь и мельница жили в воображеќнии Светланы, навеянным рассказами Ивана, Дмитрия Даниловича, Анны Савельевны. Все эти рассказы Светлана заносила в свою тетрадь. Помышляя поведать о деревенских провидцах, державших в себе крепь дум о благом мирстве дедов и прадедов. Духовное разумство праотцов никоќгда не исчезает, оно переходит к потомству неосознанно и проявляеќтся в их поступках по новому в новой жизни.

3

Дмитрий Данилович долго не мог уснуть. Читал книгу о лесе. Лес моќлодой, лес взрослый. Лес выстоявшийся, строевой. Деревья на опушке, на поляне, в гуще бора — все это разный лес. И равно необходимый. Он как бы подлаживается под человека, под его нужды и заботы житейќские. Видел все это и в своем лесу. Чтение книги о лесе и было проверкой себя.

В книге говорилось и о полях. Лес и поле — необходимы и самой пашне, так же как реки, болота луга. Это Божий дар людям. Крестьянин и должен, любя землю, угадывать, где лучше быть полю, где лесу, где оставаться лугу или болоту. Земля вместе с Небом и творит и питает жизнь, следуя законам, усмотренным Началом. Ничего ни от чего нельзя брать с избытком. Лишнее — отдаляет тебя от блага. Пахарь и долќжен неустанно узнавать в чем, чему и от чего должна быть полезность. При мощи техники и слепого азарта — живую плоть земли при неразуме можно изуродовать и оскопить. И заменится полезная чело-веку живность и растительность на ней чем-то неподобным, вроде мокќриц и плесени.

В эти заботные раздумья вкрадывалась необъяснимая и самому треќвога. Она как бы входила в него из темени ночи через открытую дверќцу балкона. И настораживала вро-де каким-то предвестием. Сами собой нашли мысли о минувшем дне. Механизаторы-трактористы разбирали, пеќреиначивали в мастерских только что поступившую технику. Поругиваќлись, язвили без сердца, с безразличием относясь к "неихнему" делу. Тарапуня, слушая матюжки Симки Погостина, высказался в своем духе: "Сам-то он, гегемон, кри-чит-винит нашего брата: жрать вишь ему неќчего, того для него нет, этого. Да за такую технику мякиной бы его кормить. Китовой колбасы и той жалко". Симка, поработавший на производстве и малость поживший в городе, поддразнивая Тарапуню, изрекал где-то подслушанное: "А может гегемон нашинскими порядками до ручки доведен. И ему все до лампочки, как вот и тебе. Но он — диктатуќра и требует всего от тебя…" Остальные механи-заторы, полусловя, поќсмеивались, осторожничая. Сам Дмитрий Данилович за работой улавлиќвал отрывки этих разговоров-высмехов тоже с равнодушием. Они ничеќго не значили и никого не затрагивали. Не новы, да и поднадоело балагурство досужее. Непонятно вот только чего это демиургыны их опасаќлись. По привычке уж что ли в каждом выискивать врага.

Но вот после горяшинских наскоков в конторе — все слилось воедиќно: и досада от каждодневных тебя поучений, и это безликое кивание механизаторов в мастерских на "гегемона"… В тиши дома и накатились разладные ночные раздумья. "Руки "раб-отников с душой не сливаются, И разум отстранен от дела". Симка Погостин напаскудил, переписал донос подсунутый ему Сашей Жоховым, и тут же забыл, что наделал. Буќдто во вчерашнем похмелье не в месте напакостил. И вот — он не он, в компании за одно с другими зубоскалил.

Симку он сразу заподозрил, как только председатель сказал о кляуќзе. Верней о де-душке его так подумалось, Авдюхе-Активисте. Когда Иван подтвердил его догадку, даже обиды на Симку не было. Подумалось со всегдашней горечью о другом. Симка сделал это не по злобе своей. Привычка, вернее, приучка. Поступок без умысла. Вроде как над "не-таким" мужиком для веселия подшутить… "Ну что за беда?.." А вот Горяшин углядел в этом повод "испугнуть нетакого". Кто же вот тут опасней-то?..

Удивления не было и в том, что Тарапуня кулаком проучил погостинского пьянчу-гу. Симка стерпел. Но вот осознал ли, что потворствовал злу?.. Так кто же мы такие? И — какие?.. По чьей воле как располоќвинены?.. Всякое располовиненное-раздвоенное — разва-ливается. Целого в таком уже нет. Он как бы с двойным дном, вроде потайного чемодан-чика. Каждый не по воле своей "несвой", и не "сам по себе"… Вот сам он, Дмитрий Данилович, новый лесник, — и "такой", и в то же вреќмя "нетакой". Ушел из конторы как бы с видом, что покорился, учет. Это за него сказал председатель, Николай Петрович. Горяшин тоже сдеќлал вид, что поверил в это "учтет". Но ведь в душе-то у каждого ос-талось другое: пустое слово без веры и смысла принимается за "долг". И за это кому-то честь и награда. Все — все понимают. И то, что вынуждены жить обманом и обманно. И тут кляузы друг на друга — привычное дело. Подглядывай, затылоглаз, и доноси. А причиной всему этому — свыкание с необремененностью. Бочку пересудами своими те же механизаторы "катят" на "никого". А вернее — сами на себя. И как саќмообруганному не мириться "со всяким". Вроде из преисподней лукаќвый выполз и, усмехаясь, морочит голову православного люда, точь-в-точь как и мы сами друг другу. Высказаться-то прямо о своем пороке никто не отважится, но вот о "ниоком" — можно. Страх посгладился и перешел в привычку — жить ни о чем не ведая и ничего не зная. Симка Погостин вот и ходит с побитой мордой "привычно", не задумываясь, что его кляуза, это донос на "нетак" живущего, как все, которого и надо остращать. И вот "остращали", и чем-то унизят, накажут. А кляќузнику, как вот ныне говорят, это "до лампочки". А может и в радость. Привычка-приучка. Да и Тарапуня и другие при этой "привычке", понимают ли, осознают ли, — что от чего?.. В Симке Погостине сидит вековечный раб, он и заставляет его и стерпливать, и пакостить. А о Тарапуне разве скажешь, что он вольный. И он рабский. Сам Дмитрий Данилович ушел из председательской конторы от Горяшина тоже с рабским затаенќным недугом. И парторг учитель Климов — тоже молчал рабом. И Нико-лай Петрович юлил перед Горяшиным тем же рабом… Но из всех из них больший раб — Горяшин. Он раб сатаны, одураченный жданьем от него "Светлого будущего"… "У сатаны выпрашивает света? — кольнула, возмущая, гневная мысль. — И как вот можно мужику-крестьянину такой свет принять?.. И свет ли это?.. Не тьма ли демоническая?.."

Побушевали потоком в голове лесника-крестьянина недозволительные мысли и тут же поглотились волшебством летней ночи. Надо о дне сущем думать, вольнодумство мужику не помощник. За делом, за работой привычной и оседает всякая его недужность, как муть в реке после поќловодья. Рыбки-то в неотстоявшейся воде кто-то всласть и половит. Иному и не быть, коли свое мирское миром не бережется… Вроде и поуспокоился от такой вынужденной смиренности в себе. Хотя где-то в подспуде и оставалось: ты и тут, в своей смиренности, под рабски-сатанинским высмехом. Но и раб, если он за своим делом во свободе, вольным на этот миг себя и осознает. Мысль нашла из разговоров-фи-лософствований городской родни с высмехами над собой. Кто вот они сами-то эти деревенско-городские, обозванные гегемонами?.. Тоже поќловинчатые. В каждом из нас чего-то по половинке. Цельного ни в ком ничего нет. И надо вот выбирать и оберегать лучшую половинку в себе, коя от Сотворителя изживать то, что от совратителя — самого сатаны… Но это были уже примирительные мысли в себе, наве-янные тишиной ночи.

Комнату наполнял запах тополей, берез, цветущих лип. Все дары неќистребимой жизни и входили в тебя через эти запахи. Дышали им все Корнины, кои жили тут до тебя. И ты уже не один с осознанием этого, а как бы в едином мире с ними… Но тут же эти мысли о мирским, руќша их, назойливо врывалось, как тленый смрад, тревожное: "А верно ли то, на что твоя надежда?.. Если цивилизацию не цивилизировать с ка-ждым днем, то она, как все старое, одряхлеет и вымрет?.." Опять лезли в голову досужие речения городской родни, все понимающей и все видящей. Но по-их "цивилизирование" нас кто-то должен проделать за нас самих. А тебе одно — ждать ее настания. Все и пойдет опять по-чужому, не в лад с тобой и делом твоим… Обнадеживало одно — неистовая вера в себя истых мужиком: "Пока в земледельце не изжито бережение земли — гибели нет!" Это вера и дедушки, и Старика Соколоќва, Коммуниста во Христе. И опять противостояние твоим мыслям в тебе же самом второго твоего "я": "Вера усматривает и неверие — соблазны сатаны-рушителя. И праведному в тебе "я" надо быть постоянно готовым к его проделкам, всяким вредностям тебе". Вот какая сумятица может втемяшиться в голову мужику, колхозному крестьянину, когда он начинает перебирать в себе ту жизнь, в кою его втюрили посулами о светлом будущем. Без дум-то своих ежечасных крестьянин-заботник никогда не жил, а тут под игом соблазнов, все твое мужицкое а сторону. И уже нет в тебе вольной заботы о бережении общинного мира… И ты

соблазняешься: не хлебопашцу, тому, кто не с землей, а только возле нее, вроде и легче жить. Все ладно — землетрясения нет!.. А каково вот при таком тебе самой земле?..

Покоряясь главной своей мысли, что порядок от труда и в труде, Дмиќтрий как-то само собой задумался о смысле своего жития-бытия. Не ноќвы они, эти раздумья. И де-душку, отца, не покидали. Но вот с каждым новым "посещением" тебя — они приводят к прежнему: к дому своему, к полям, в коих твоя надежда, к лесу, к деревьям, вроде и без видиќмой пользы растущим вокруг дома, к кедрам отца, высаженным рощицей в Каверзи-но, к дубкам на берегу Шелекши, к огороду своему, к пчелам. Много это — или мало для тебя?.. И так ли уж все это

твое?.. И тогќда какой прок от этого тебе, утешающемуся другим, тебе как бы под-сунутым… Но разве может обойтись и без вольного крестьянина, а знаќчит и без истинного творца — земной люд?.. Без многого другого может, а без тебя, крестьянина-хлебопашца — нет!

Вроде бы все просто. И все это должно быть всем ясно!.. Но вот поди ты!.. Не осознается такое. И жизнь идет в разлад, переваливаясь через пень-колоду…

Под эти невеселые, но уже привычные, смиренные и тихие мысли он и задремал. И уснул сном блаженного, сотворившего молитву: "Не поќкинь меня в надежде вера праведная…" И то ли уже во сне, то ли еще в дреме, наяву, уловило ухо остерегающе и тревожное пение пчелы над ухом. И будто кем подсказалось: это все та же самая пчела, что отќгоняла от своего жилища — красного домика, Сашу Жохова. Чуяла в нем зло и стерегла всю свою пчелиную семью вроде как от беды. Теперь меня вот остерегает.