ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В твоем начале — опыт дедичей.

1

Во время учебы в институте, Иван приезжал в свой колхоз на практику. Пахал па-ры, сенокосил. Поспевали хлеба — переходил на комбайн, на льнотеребилку. Всякие по-ломки в машинах старался исправить сам.

Впервые на трактор посалил внука дедушка Данило, тогда еще школьника, третье-классника. Это особо запомнилось Ивану. Подъехали на тарантасе к паровому полю, ко-торое пахал Тарапуня, молодой тракторист.

— Позволь-ка, Леонид Алексеич, — сказал ему дедушка, — нам вот с Ваней поездить на твоем тракторе. А сам пока сходи в лесок. Сухари и грузди, говорят, пошли после дож-дей, так и поищи, погляди в ельничке.

Иван впервые тогда узнал, что их Тарапуню, веселого парня, зовут Леонид Алек-сеичем.

Дедушка пахал на тракторе лучше любого тогдашнего их тракториста. И лучше самого Тарапуни. Тарапуня это считал нормальным — дедушка председатель колхоза, а председатель во всем должен быть умелей. К Тарапуне льнула, ребятня. И он давал паца-нам поуправлять трактором. Бригадир трактористов сердился, дедушка хвалил Тарапуню. Колхозникам объяснял:

— Мы ребятишками в дошкольные годы все по хозяйству делали. И пахали, и на ка-рюхах ездили… Неужто трактор мудренее лошади, Знамо, непослушно урчит, дымит, го-лоса твоего не слушает. Мертвое железо. За ним вот и надзирай… А установись тогда кон-ный надзор, возродись телесная инспекция, и нас, мальчишек, гоняли бы от лошадей, как ныне от тракторов и автомобилей. А раз трактор и машина, вместо лошади с телегой, так и надо к ним с детства приучаться. Если мы будем ребятишек

от всего отгонять, то кто же их делу научит.

Сели на трактор, дедушка прошел два захода. Выправил кривую тарапунину бо-розду. Показал внуку какими рычагами, что делать. Как раньше ему самому показывали вожжами лошадью управлять.

— Ну вот, Ваня, и учись любить землю, ценить на ней труд. Кем будешь — сам опо-сля решишь, а уметь пахать и сеять должен каждый жующий хлеб. А если в деревне жи-вешь, так и разговору нет, обязан.

От Ивана не ускользнуло, как дедушка выправлял тарапунины кривули, А ведь хвалил Тарапуню. Когда он прицел с полной кепкой груздей и сухарей — не сказал ему о кривых бороздах, а как бы даже повинился.

— Мы тут с Ваней немножко ссамовольничали, линию твою порушили, поленились лишний раз за рычаг дернуть. Дак не худо ли сделали, погляди. И уж не серчай, если что…

Тарапуня, ни чуть не смутившись, по-свойски ухмыльнулся:

— Да уж ладно, дядя Данило… — Достоинства своего не хотел терять.

Тарапуня слыл шкодливым парнем. Но дедушка это в нем не осуждал. Говорил тем, кому Тарапуня досаждал: "Каждый по-своему проворство проявляет. Иной и с норо-вом. Это лучше, чем с хитростью и обманом". Дедушка тайно сокрушался, жалея Тарапу-ню, что без защиты доброй парень может и надломится. Но Тарапуня и уличенный в шкодливости, без обиды, но и без унижения умел с высмехом повиниться. И тогда вот, перед дедушкой, вывернулся. Садясь за трактор, сказал председателю:

— Так ведь как не старайся, дядя Данило, а количество давит на качество. Что вот поближе, да повиднее лежит, то и хватай. От тебя ведь всем и всего больше надо.

Дедушка покачал головой, теребнул усы, чмокнул языком, будто вкусное что про-глотил: "т-цы". Этим чмоком и признал свое бессилие чего-то изменить. И сказал, вроде, как и не Тарапуне, а кому-то присутствующему тут.

— Эх, парень, парень!.. Этак-то с "большим-то" таким, мы все как раз и останемся при меньшем. А то и совсем ни с чем. Если ты — не ты, так и спрашивать не с кого, и ждать нечего.

Тарапуня уехал. Дедушка попереминался возле своей борозды, сказал Ивану:

— Начали-то мы с тобой вроде и не плохо. А вот кончили худо. Леонид Алексеич и должен бы с нас стребовать, заставить исправить… Дело-то ведь и ему Богом дано… А вот бесом отнимается…

Ивану было досадно, что он "напортачил". Молча поглядел на дедушку… Но и дру-гое подумалось: "А вот Тарапуне хоть бы что". Дедушка говорил опять кому-то не при-сутствующему:

— Поле-то, оно живое. Любит когда к нему с душой, что и к тебе самому другие… От худых рук, вишь, морщится, страдает. И не за себя… Ему-то что: на худо сделанном тобой, месте, оно травой и покроется, боль свою тем и уймет, этим и плохого работника как бы пожалеет, чтобы ему за свою работу не стыдится. Грех его на себя и принимает.

Еще несколько раз они пахали с дедушкой. И не одни, а вместе с другими маль-чишками. Среди них были и городские. И всякий раз Иван опасался сделать не так, как хотел дедушка. А первый дедушкин урок лег на сердце и душу внука знаменьем живой заповеди: "так надо, а что не так — то грех большой".

Дедушка передал старый трактор в школу. Молодой учитель Климов, нынешний парторг, ездил на нем со школьниками. Учились разбирать и собирать его. Трактор этот и поныне стоит в школьном дровяном сарае. Но прикасаться к нему уже некому. Ни учителя такого нет, и не учеников.

Когда Иван ходил в десятилетку и жил в интернате, часто бегал к отцу в мастер-ские эмтеэса. Глядел, как чинят трактора и другие машины. Слесарь Дима чем-то похожий на Тарапуню, подначил Ивана:

— Интересно, так и помогай, надевай вот спецовку. Ивану любопытно было распо-знавать, как это тяжелые железные штуковины сами двигаются и весь трактор двигают.

В последнюю студенческую практику в своем колхозе, Иван с механиком Васили-ем Грибковым переналаживали кормозаправочные механизмы на животноводческом ком-плексе. Сняли ленточный транспортер, переделали кормушки. Сами изготовили кормоза-превщик на машине. Помогал дед Галибихин, смастеривший еще во время войны на мо-ховской ферме конный кормовоз-сбрасыватель.

2

Обязанности главного инженера колхоза, вроде бы и ясны Ивану. И механизаторы свои ребята. Чего бы с ними не ладить. Толюшка Лестеньков, Костя Кринов, братья Смирновы — Леонид (Тарапуня) и Николай, Сима Погостин… Но вот при должности Иван почувствовал себя новоиспеченным лейтенантом. Парни, почти ровесники, предстали пе-ред ним, вольно или невольно, уже не ровней, а подчиненными. Надо было ими командо-вать. Но опыта такого начальственного как раз у него и не было. Да и не начальником он хотел быть, а согласовывателем знающим дело. Механизаторы привыкли себя считать всего лишь исполнителями нарядов. Не хотели и не стремились знать наперед само дело, которое надо свершить. Каждый и норовил схитрить, обмануть начальство, а заодно и се-бя. Вот и жди подвоха… Он, главный инженер, — спрашиватель, а они — ответчики. Может и зависть кого-то точит. Кто он для них — ни пахарь, ни жнец, а лишь инженер, указчик. Так вот и прилаживайся к ним. Они-то знают все ходы выходы… Это было скорее чисто внутреннее, душевное состояние Ивана. Привыкание к обязанностям.

У Ивана, вызрела мысль создать, хотя бы одно наперво, сеноуборочное звено. Что-бы механизаторы самостоятельно работали, не ожидая каждодневных подсказок. Посове-товался с отцом. Дмитрий Данилович остерег: техники нужной нет, в звено не дашь рух-лядь. И придется звать на помощь такому звену стариков и старух с граблями. Насме-шишь только с пустой затеей… Казалось бы, сеноуборочная техника в колхозе имеется. Но все как бы не такая. Комплекса нужного для звена — косилок, граблей, волокуш, стогоме-тов — не собрать. Отец понял желание Ивана и взялся сам возглавить звено. Рискнуть. Ни-колай Петрович поддержал начинание молодого главного инженера… Учитель Климов, парторг — тоже. В звено вошли три механизатора: Толюшка Лестеньков, Костя Кринов и сам Дмитрий Данилович. И еще трое подсобников. Среди них Старик Соколов, искусный стогоправ. До сенокоса оставались считанные дни. Готовили технику для себя: сваривали, подвинчивали, клепали. Обговорили, какие поля, луга будут убираться звеном.

Иван сразу почувствовал освобождение от пустой суеты — давания нарядов, выслу-шивания недовольств; каждый различал выгоду одного дела и невыгоду другого… Подго-товили молотильный ток для сушки травы вентиляцией, в случае непогода. Другие меха-низаторы интереса к звену не проявили. Поиграют инженер с отцом в звеньевую игру и бросят затею. Бывало уже такое. При наряде проще — заработок на колесе и на часах. А что сделал — не так и важно.

Николай Петрович о почине доложил "Первому". Это — доложить, главнейшая председательская обязанность.

Сам Иван не видел никакого "почина" в создании звена. Примитивная организация труда при скудости техники. Из ничего, сделать что-то, чего не было. Пусть и несуразное, но, главное, протрубить: "Вот мы какие". "Почин" колхозе и до Ивана уже действовал. И пооригинальней, чем звено. Выдумка голи. Срубали на опушке леса размашистую, не больно толстую березу. Гусеничный трактор цеплял ее за комель и волок, вдоль ряда ко-пенок, наогребанных старухами. Три дюжих мужика поддевали вилами такую копенку и бросали на березу. Двое других разравнивали и уминали сено на березе. Так вырастал стожок. Его отволакивали в сторону. Сколько стожков, столько и срубленных берез. Три-ста, пятьсот по всему колхозу. На следующий год, там, где протянули стожок, клевер рос вполсилы. И тоже хорошо: больше уберешь гектаров, больше заработаешь.

Иван знал еще и такой "почин" — метание стогов на "пену", на широкий и длинный лист проката. Это металлурги свой подшефный колхоз такой "техникой" обеспечили в со-седней Вологодской области. Николай Петрович загорелся раздобыть "пену". У городских шефов колхоза "пен" не оказалось. "Разве попытаться" — намекнул председателю один из тамошних снабженцев.

Вернулся председатель из города ли с чем. Пришел к Дмитрию Даниловичу: "Мо-жет выручишь, Данилыч, медку бы кинуть за. "пену". Не подмажешь, сам горького хлеб-нешь. Как говорят у пивных ларьков — пива без пены не бывает, а нам наоборот, "пена" нужна, а пива вот нет".

С медком снова укатил в город. А через три дня пожаловали шефы на сенокос с двумя "пенами". Сами за них и встали. Намекнули, что еще дотация требуется. Это уж те-лятинкой. Тут проще. Под видом организации питания шефов, можно и бычка им выде-лить.

За неделю хорошей погоды убрали часть клеверов и лугов. Пошли дожди, шефы уехали. Звено отца косьбу не прекратило. Траву свозили в нагуменник, метали на козлы. Топилась старая рига, из нее два вентилятора гнали прямо с дымом горячий воздух по де-ревянным коробам. За два-три часа трава превращалась в душистое зеленое сено. И для своей коровки в погожую пору такого не припасали. Николай Петрович доложил и об этом "Первому". Последовало указание: всем колхозам срочно организовать "принуди-тельное" сушение сена вентилированием. Но вентиляторов вот нет… Ровно в насмешку посылали в Ленинград. Там, говорят, делают для своих колхозов и совхозов.

В сенокос у Ивана, обнажились и первые стычки со своими механизаторами. В "передовики и тут вышел Тарапуня — Леонид Алексеич Смирнов. Главный инженер (так именовали заглаза Ивана) требовал совестливо относиться к делу. Ниже косить траву, чи-ще сгребать сено, аккуратней метать стога, чтобы их дожди не пробивали. Чего бы об этом напоминать крестьянину, мужику. По колхозный люд давно уже не крестьянин, не радетель земли. У него прямая и простая цель — выполнить норму и зашибить деньгу. Где можно и обмануть, и себе прихватить натурой. Совесть — в сторону, на вороту она не ви-сит.

Балагуря и паясничая в клубе, Тарапуня и высказал Ивану, ставшие расхожими, суждения о совести. Был навеселе, и подмывало выставиться напоказ перед такими же ве-селыми парнями и мужиками. Да и перед всем колхозным людом, пришедшим в клуб.

— С совестью-то, Иван Дмитрии, того!.. Так я вам скажу… Даже к добросовестной Сонечке, нашей кормилице черным хлебцем, даже к ней, родименькой, с совестью не пол-ходи. За нее бутылкой бормотухи и той она тебя не одарит… Коли с совестью дружить — в драку надо лезть. А за то тебе общественная казнь. На черную доску несмываемого позора и повесят. А то и пришпилят, как Иисуса Христа на кресте. Он-то ведь тоже к совести призывал святой… А не призывал бы, так и цел остался… Вот так, раз-два испробуешь со-весть — больше и не захочешь. Нам, темноте, демиургены (Тарапуня первым зацепил это словцо) все, что и как, на блюдечке поднесут, и вместо святого крестика обязательства по-вышенные на шею повесят, чтобы нам под тяжестью их не прытко прыгалось. Мы и при-выкли в обещалку играть, больше брать, меньше давать. С помощью нашего незаменимо-го учетчика Гурова все и выполняем. Впишет в графу циферь — и всем благодать. А на де-ле-то — этот самый "как!".. Нет божьего дела, одна натуга. Тут уж твоя совесть побоку… Такой табак…

Тарапуня веселил, вызывал улыбки, смешил. Вроде бы и не выделялся на первый взгляд среди остальных. В сероватом пиджаке, ворот немаркой рубашки нараспашку. В людном компанейском разговоре безобидный говорун. Порой и выскажет как бы без умысла то, что у другого гложет затаенно. "Любит парень пофилософствовать, дыму под-напустить", — говорили о нем остереженно.

На этот раз Тарапуня вступил в спор с начальством в присутствии собравшихся в клубе селян. Ивану вроде уже и нельзя было отмолчаться. И он ответил говоруну тоже с вызовом, ничуть не смущаясь и не остерегаясь.

— Так и я такого же мнения, Леонид Алексеич, с тобой согласен. — Толпившиеся во-круг притихли. Тарапуня тоже попримолк, выжидая отпора. Обычно должностной люд в таких случаях от него отходил, отмахиваясь: "чего разговаривать с балаболом". А вот ин-женер вроде на разглагольствования толкает. Глядя в насмешливые глаза Тарапуни, Иван пресек его озорной выпад. — Я за такую же правду, какой и ты хочешь, — сказал спокойно, — но она, правда-то наша, на. задворки нами выброшена, как что-то непригодное. Не от больного это ума. И ты сам ее топчешь. Дядю чужого надо звать, чтобы он для тебя ее по-добрал… А вдруг да такой попадется, подберет и не отдаст. И за наше, нами растоптанное, выкуп большой потребует. И ты будешь рабски спину гнуть, как неуч… Коли совести нет, то из души, как из забытого горшка в печи, выпаривается добро, которое для нас нашими дедами и прадедами береглось.

Подошел новый парторг, учитель Климов. Сходу спросил, о чем спор-разговор. И Тарапуня, весело скалясь, напуская на себя беспечность своего парня, отговорился:

— Чего тут кому-то с кем-то спорить. Все уж давно заспорено, как дегтем калитка вымазана. И лафа, живи меченый, без забот, забавляясь прибаутками… Слушательница верная есть — ее величество бутыленция.

Разговор-спор расплылся в смехе и гудении голосов. Тарапуня незаметно отошел в сторонку: он — не он… Прозвенел звонок, и все задвигались… Иван тоже прошел в зал, где ждали его Светлана, и сестры.

После кино Тарапуня подошел к Ивану. Сказал, что не хотел его в передрягу втравлять, но так вот вышло, обормотулился… Мали ли что, уши-то кое у кого и поднава-стрились, и затылоглазничают.

По дороге домой Иван рассказал Светлане и сестрам о выходке Тарапуни. Светла-на промолчала, раздумывая. Сестры посмеялись, с детства зная своего моховоского парня. И, правда, что Тарапуня — чего дивиться. Светлана дома сказала Ивану, что Тарапуня должно быть интересный человек. И совестливый. Только совесть в нем из протеста сама себя уничтожает. Это и опасно. Через него и другие свыкаются с таким самоуничижением. Иван по-своему понимал Трапуню. В нем выхолила наружу обида за всякие "нелады". От-того он и был уязвимей других. Прятался за озорство и за бутылку. Борение за справедли-вость никому ничего не приносило, кроме "тычков в морду". Тарапуня это как бы и хотел втолковать молодому главному инженеру.

На неделе опять нелегкая свела с Тарапуней. На широком пойменном лугу он ва-лил траву старой косилкой на "беларуси". Завидя издали инженера, подъезжающего на мотоцикле, поопустил ножи полотна косилки. И тут же поломал их о брошенную и врос-шую в землю борону. Рассерженный вылез из кабины трактора, выругался матерно.

— Все же Вы меня доняли, Иван Дмитрич, — язвительно выговорил подъехавшему инженеру. — Вот по совести поступил… хотел поступить, — поправился он. — И что?.. Знал ведь, идиот, что луг загажен. И о брошенной бороне знал. Но вот затмило, засовестило… Живем подхалимажем, коли треба, промолчим и подмажем. Брехней подсластим, демиур-генам угодим. Я тебе, ты другому. Жизнь течет, нас в дерьмо волочет… Одного сволочугу занесло сюда с бороной. Как с падающего дирижабля все и сбрасываем нужное и ненуж-ное. Не бросать, не нагадить, — хуже другого быть. И вот она, брошенная совесть, меня дуралея и подкараулила.

Достал запасные ножи приладил их, все ворча про себя. Иван погрешил было, по-думав, что Тарапуня швырнет обломки в сторону. Но он подобрал их, приладил за каби-ной трактора, пробурчав, что сварит их, без запасных хана. Но о чужой бороне дела ему не было, оставил ее лежать в земле. Иван напомнил, как о чем-то случайно забытом, что и борону надо убрать о луга, и в мастерскую оттащить.

— Да ведь не нашенское это дело, Иван Дмитрич, брошенные кем-то бороны за со-бой тягать, — с нескрываемой усмешкой отозвался Тарапуня. Помедлил и серьезно догово-рил: — Если поля и луга очищать, железки, камни, подбирать, так и работать некогда. Да и за что?.. По совести?.. Опять же — на все-то и ее не хватит…

В клетчатой рубахе, рукава закатаны выше локтей. Лице худощавое, сухое, в пят-нах масла и ржавчины. Чубчик из-под берета — торчком. Глаза насмешливо колются, улыбка ухарская. По всем статьям — праведник и зубоскал — Тарапуня… Не о бороне ска-зал, а о тем, какая его работа, какая не его. Тут-то ему нечего стеречься. Не в клубе, а один на одни с внуком дедушки Данила. Можно пожестче и порядки критикнуть. И опять же — без обиды, а по безысходности, так что инженеру стеречься и опасаться нечего… Ивана задели не отговорки и смешки Тарапуни, а вот сама безысходность в настроении механи-затора. Безразличие человека не то что к своей работе, а к самому себе, и ко всему вокруг. Что о борону будут ломаться косилки и грабли, пока она не замнется в землю — это Тара-пуня знает не хуже всех других… Выходит инженеру так же надо поступать, как и ему: Промолчать и уйти — все врастет в землю… Не тогда — кто он, главный инженер, внук де-душки Данила, крестьянина божьей милостью?.. Как все!.. Тоже не мое дело, не я косилки ломаю. Зарплата идет, день прожит — и ладно.

Тарапуня, высказавшись, ожидал ответного слова инженера. Иван сдерживался. Гнев был опять же — не на Тарапуню. И это Тарапуня понимал, и в душе вызывающе вы-смехался, выказывая этот высмех в улыбке невинно-умиленной, и во взгляде с каким-то задором. Иван злился на себя. Он не нащупал того ключа в себе, чтобы открыть дверцу к братве своей, которой весе одинаково нипочем. По должности он вроде надзирателя, только вот без плетки. Если все так и дальше пойдет, то и за плетку придется взяться. Его к этому и подталкивают… А на плетку — ответа жди плеточного.

Подчеркнуто спокойно Иван сказал, глянув в упор на Тарапуню:

— Скажите, Леонид Алексеич, учетчику Гурову, чтоб зачел Вам эту работу, — зап-нулся, как вот ее назвать, — вытаскивание бороны с луга. — И еще больше внутренне разо-злился на себя: "Такая работа и названия-то не имеет. Ее без слов и без рассуждений де-лают, как, скажем, посуду со стола убирают и моют хозяйки. Помедлил, смягчился, и под стать Тарапуне улыбнулся, сыронизировал: — К бутылке тебе и будет прицеп… — Смутился, почувствовал, что краснеет: "разве так можно дело решить?.. Не я вот все же потребовал убрать борону, а бригадир и председатель смолчали бы… Отец бы тоже потребовал, коли увидел. А Александра?.. Пастуху легче приемы усвоить, как стадом скотины управлять… А тут?.. Мы ведь людей превращаем в стадо и вырабатываем пастушьи методы управле-ния этим людским стадом. И хлещем кнутом тех, кто вздумает против этого бунтовать, "блудить", по-пастушьи.

От Тарапуни не ускользнуло смятение" Ивана. И он весело и дружелюбно расхохо-тался. Выпятился из кабин трактора всей грудью, взмахнул руками. Сверкнула металличе-ская цепочка часов на руке, от нее отлетел солнечный лучик, и ожег лицо и глаза Ивана.

— Да оттащу я Вам эту разнесчстную борону, — с какой-то уже виноватостью и даже жалостью к инженеру, высказал Тарапуня. Вроде бы стыд пробрал, что вот его почти уни-зительно упрашивают сделать то, что он обязан делать без подсказа. И в то же время, он, колхозный механизатор, каким-то собой казенным в себе, оспаривал такую свою обязан-ность. И этот второй в нем все время брал верх. И сейчас как бы по милости согласился исполнить то, о чем настаивал инженер. — Вы мне, Иван Дмитриевич, больно дедушку Вашего напоминаете, Данила Игнатьича. Мы ведь с Колькой, братом своим, по его вере и в колхозе-то остались, не сбежали, пошли в трактористы. И Толька Лестеньков, и Костыка Кринов — тоже… Мы все вроде внуков, так и называли его Дедушка с большей буквы. Больно уж надеялся он, что все образуется и уляжется. Как Лев Толстей. И отец твой тем же живет, и ты вот… — Улыбка Тарапуни спряталась и он, подделываясь под Старика Со-колова, прогудел его голосом: — В рот те уши, лукавому коли на руку, так и живем. — И подкрепил этот высказ своим матерком: — … в демиургена мать… Выкурили из нас душу живу, выбили пестом железным. А теперь как ее вселить в казенного себяшнинка, буты-лочника-керосинщика. Вам бы вот, Кориным, всей этой землей нашей и владеть. А нам бы у вас в компаньонах состоять…

Дверь кабины захлопнулась. И Тарапуня, стрекоча косилкой, поехал по лугу.

Иван был не просто удивлен, а испуган. Не дай Бог Тарапуне проговориться о ком-паньонах. И услышать такое Саше Жохову или Авдюхе Ключеву… Старики и раньше в беседах с дедушкой в его сарайчике-мастерской поговаривали "Вот бы тебе, Игнатьич, всем хозяйством и править, как своим"… Выходит эти мысли не выветрились из голов тех, кто в себе крестьянина чувствует и чтит. Да у них в доме, когда собирается большая ко-ринская семья, нет, нет, да кое у кого и сорвется с язык: "Не сгони нас, Кориных, с земли, за весь колхоз одни бы все и переделали без всяких там правления и конторы".

Иван постоял с этими мыслями, глядя во след трактору Тарапуни. Медленно подо-шел к мотоциклу. Борона вмялась в луг вроде как для того, чтобы из нее проросло что-то неподобное их жизни. И вот от Тарапуни зависело, остаться ей тут "расти", или освобо-диться лугу от этого саженца. Но где вера, что никто более не попытается врастить в жи-вую землю новое неврастаемое неживое.

На заливной луг, где косил Тарапуня, с пригорка глядела матерая сосна. Она была охранницей всего вокруг себя. Глядела на само Мохово, поля, луга, лес вокруг. И тайно-стью силы своей удерживала люд от большего гнева. Иван, выезжая с луга, замедлил ход мотоцикла, глядя на вечное дерево как на образ церковный. И намеренно, будто по знаку его приглушил мотор. Моховцы считали сосну вещей. Она хмурилась от их погрешений, и радовалась мирскому согласию. Сейчас соска была грустной, притихшей и насторожен-ной. Как вот и сам Иван при своем теперешнем настроении. Дедушка Данило берег это величавое древо и называл его Сосна-Волк. До недавних пор она перекликалась с церко-вью, принимала благостный колокольный звон. Вместе они — Сосна-Волк и Церковь, от-вращали зло Татарова бугра. Теперь она оставалась одна и, как могла, оберегала люд от новых грехов. И зрила на все глазами прежних моховцев, была добрым оком природы. В Природе, как в людском мире, уживается добро и в грехе. Силы соблазна, и силы обере-жения, как бы в едином теле… От Сосны-Волка исходило к моховцам обережение. А на Татаровом бугре сосны оставались в чарах зла. И взывали к освобождению себя. Не нау-чившись распознавать природу, мы блуждаем в неразуме, как не запасшиеся на ночь све-том…

Иван представил, как Тарапуня подцепит тросом злополучную борону и отволочет в мастерские. И счетоводу Гурову не забудет сказать, чтобы записал ему такую работу, как велел инженер. И раструбит на все село. Знай Тарапуню. Будет донимать бригадира трактористов и допытается, кто бросил борону. Потребует взыскать или с виновника, или с самого бригадира за вытаскивание бороны. И еще вынудит купить "бутылку с прице-пом". Компанейски и разопьют. Хорошо, если при этом мирно все кончится, без драки… А по правде-то — с кого взыскивать, и на кого обижаться?.. Коли не видно конца неразу-мию, так не сыскать и начала злу. Высмехом себя и прикрываемся, подделываясь под правду. "Брошенная борона — это вот правда, — пришли странные мысли Ивану, — тут и добро и зло в одном. Ее зубья и проходят по нашей совести, сглаживают ее, как пашню после плуга… Борона — она универсальна. И как бы символ демиургенов, вырывающая корни добра из людских масс, и орудие плодородия земли. Все в мире о двух сторонах".

3

"Не нашенское ото деле — луга и поля очищать", вьедались выкриком в думы Ивана олова Тарапуни. Вот причина и суть всех наших незадач. Это была боль и дедушки Да-нила. И боль неотступная отца, и Старика Соколова. Да и кто ее не испытывает в себе. Но из сознания она выскальзывает, мелькает как вид за окном вагона, мчащегося по рельсам за паровозом…. В раздумьях слова Тарапуни "не нашенское дело", как бы вливались в мысли о большой беде. Тарапуня скосит луг, а убирать его будет кто-то другой по наряду бригадира. Сколько на лугу могло быть сена при чистой косьбе, и сколько выйдет при косьбе по наряду — "не нашенское дело". До разглагольствования Тарапуни в клубе о со-вести, и наглядном проявлении на лугу того, о чем он говорил, Ивану еще думалось, что беззаботное отношение к своему труду и земле — это случайное у нынешних механизато-ров и колхозного люда. От недогадливости, от неприученности. Порей и от зависти, от соревнования: он вот больше заработал, а я, то же делал, а меньше получил. Но то же са-мое, что и с Тарапуней, произошло и с внуком деда Галибихина, Костей Криновым. Учи-лись с парнем вместе в школе, с отцом Костя работал в сеноуборочном эвене. Старатель-ный и добросовестный парень, ничего не скажешь, галибихинской кулацкой закваски. За-кончив сенокос, Костя пахал поле под озимь. Выкрошил лемех о выжатый морозом валун. Приехал в мастерские.

— Убрал камень-то, поинтересовался Иван. Он показывал, как с помощью троса вы-волакивать с поля большие камни.

Костя замялся. Вроде и надо было вытащить, но веления такого не было. И он — как в ее, что сказано, тот и делает. А сказано — побыстрее вспахать поле.

— Будешь рожь сеять — и сеялку, и борону поломаешь. И тоже приедешь в мастер-ские. "Скоро" и превратится в "долго"… Или думаешь, — спросил Иван интригующе, — что не тебе сеять?.. Самому это поле и завевать, а там и убирать придется.

После обеда заехал к Косте. Валун, и еще несколько камней лежали на обочине до-роги.

— Петлей и верно, ловко. Прямо за плугом и волочешь… Под углы дома камни сго-дятся, дедушка так сказал, — признался Костя. — Заберу, чтобы тут не мешали.

Что время затратил на подкапывание камней в ущерб заработку — промолчал. Мо-жет петому, что камни под дом пойдут… Семья Галибихиных, потомков большесельских кузнецов, снова разрасталась. Поговаривали и о втором доме. В Косте и просыпалась хо-зяйская жилка. А вот забота о земле — чувство такое глохло. И у кого, в ком?!. В роду Га-либихиных.

Тарапуня прямо выпалил: "не нашенское дело". В нем это вжилось в противовес его мужицкой натуре. И выползало стихийным протестом против всяких "заставляний"… И когда вызрело, из какой ягоды проросло, из чьего яйца вылупилось? Может еще в — эм-теэсе. Тарапуня успел там поработать. Или это "ненашенское" с тех пор стало в деревен-ских детках пучиться, когда родителей их лишили своей полоски?.. Пухло, раздувалось — и разрослась лягушка с телушку… Еще совсем недавно можно било услышать от селяни-на: " У себя-то не так бы сделал". Теперь этих слов никто не скажет. Прошла, да и идет, ярая борьба в "моим", с "личным". Мнится, что все это уже и побороли "как класс".

Перед собой Иван поставил прямой вопрос: с чего ему, главному инженеру колхо-за, начинать и как добиться того, чтобы колхозник не о работе думал, а деле. Работу ему предпишут. О ней за него "бумагой" отчитаются. Чем искусней и ловчей она будет со-ставлена, тем и веселья больше. Это ходячая примолвка счетовода Гурова.

Дедушка Данило возлагал на Ивана свои надежды. Говорил; "Вы, внуки наши, очу-тились на самой середине излома деревни. При вас она рухнет, ровно прогнившая матица, а там уж и пойдет поворот к ладу". Сколько не извращай ломкой природу человека, в нем, пусть и обломанном, крестьянское пребудет крестьянским, как усмотрено Творцом. Души ломать — старание темных сил. Дедушка и верил, что тьма изойдет дымом, а огонь выпла-вит чистое золоте.

В нынешнем колхозном механизаторе вроде уже и не проглядывается будущее. В трактористе эмтеэсовских времен, что-то мужиково еще и оставалось. Ивану запомнился лик такого тракториста, Василия Федотовича Сычева. Познакомился он с ним студентом. Приехал на практику, посмотреть животноводческие помещения в одном колхозе. Ничего интересного не увидел для себя, зря хвастали… А вот Василий Федотович запомнился, можно сказать, на всю жизнь, как уходящая личность из нового времени… Неприметный российского склада мужичек, с тихой добродушней усмешечкой, прятавшейся где-то внутри. В жестах, манере говорить — будто желание совет себе выспросить на завтрашнюю жизнь. Черты лица скрывались, тоже вроде с какой-то преднамеренностью, похожей на лист лопуха бородой и усами. Волосы на голове упрямые, с просединами, подстрижены под горшок. В кротком взгляде серых глаз всегдашняя пытливость и извинительная вино-ватость. Было в нем, мужике, что-то и от священника, и от деревенского умельца многих дел. И за всем этим переживаемая приневоленность, страдальческая несвобода, преодоле-ваемая внутренней непокорностью. Это, пожалуй, больше выражалось в руках Василия Федотыча. На коленях лежали никому не подвластные, иссиня черные, плотно сжатые ку-лаки и двигались по своей воле, словно они сами думали.

Об этом старом крестьянине трактористе сказал Ивану председатель тамошнего колхоза. И к удивлению Ивана изрек: "В нем залог нашего деревенского будущего. Вам, молодому специалисту, оно и важно видеть… Если сумеете разглядеть".

Другие о Федотыче отзывались со снисходительней улыбкой, как о блажном чуда-ке с прибабахом… "Не могу, говорит, уходить на пенсию без своего трактора. И его, вишь, с ним отправляй на покой. Ну и сделали из Федотыча вроде музея, в экспонат его превратили".

Трактор Василию Федотычу, так просто, без рассмотрения вопроса, не могли от-дать. Если 6ы он эту старую рухлядь взял ба да и поставил возле дома, перед окнами избы своей — стой себе памятником. Можно даже и экскурсию подвести… А он собирался на нем пахать, ездить, куда надо. Огороды вдовам-солдаткам возделать, дрова из лесу под-везти. И в поле колхозном в страду поработать. Этим и озадачил руководство, как бы те-перь сказали, демиургенов. Пошли в райком. Куда без райкома, без "Первого". Пошел и сам Василий Федотыч. Сказал там: "Ну, отберете, коли что неладное усмотрите. На чи-новность вашу, на замашки власти, не ропщу. Все в вашей силе, куда мне против нее про-тивиться. Только смирным при вас и надо быть, вот и прошу. В чем тут худо-то, если ура-зуметь?.."

Секретарь райкома, "Первый", игриво переспросил: "Чиновность, значит, замашка властью?.. Если уразуметь…" С мужиком "прибабашным", как мальчишкам о юродивым, кому не хочется поиграть. Василий Федотыч простодушно "Первому" ответил; "Да уж что есть, то и есть. Я без всяких намерений. К труду вот привык, дак потому. И что бы вот все у себя дома по разуму не решить… Так нет, ассамблею собрали. Сами у себя мы, как есть немые". "Первый" и тут поулыбался. И вроде из каприза выказал свою власть, велел от-дать старику трактор в вечное пользование. В душе, конечно не мог не усумниться в пра-вильности такого своего решения: одному поблажку сделай, другой захочет… Массовое противозаконие и получится, "если уразуметь". И поэтому уточнил, досказал: "В порядке исключения, поощрение ветерану, первому трактористу в районе",

Отдали таки старику трактор. Про себя подумали, что потешится блажью, да сам и бросит железный хлам. А Василий Федотыч, как на новом продолжал ездить на нем — сво-ем уже ДТ-54.

Иван по пять вечеров ходил на завалинку к старому трактористу. Рассказал ему о своем дедушке. И этим еще больше подкупил Василия Федотыча. Его трактор стоял в проулке перед калиткой, отдыхал после трудового дня. Шел как раз сев, боронование.

Доверившись молодому парню, студенту крестьянину, Василий Федотович пове-дал ему и свои сокровенные думы.

— Вот работаем оба, дело делаем, — глянул на свой трактор как на сотоварища. — Все у меня прилажено, все орудия наготове. Не новые, а из выброшенной техники подобрали. Хозяйская бы бережливость каждого, да пустова языком не молоть, как бы зажиточно не жить державе. А то в песнях уж больно ладно-то, да хорошо все выходит. Оно может и весело кому-то. Но как 6ы вот не пропеть головушку свою петушиную. Другой раз гля-дишь — малые дети, придурки-балаболы игрой забавляются… — Помолчал. Вроде и рассуж-дать-то о таком житье стыдно. Но тут же ободрился: — А мы вот оба с трактором, признан-ные бросовыми, и трудимся по-Божьи. — В глазах блеснула лукавинка. — Кому помочь, так ко мне. У меня без бумаг, по чести, по совести. И без промедления. В контору если, так от хождения одурь возьмет. Плюнешь, да и сунешь бутылку шельмецу. У него и казенный трактор "свей"… Знамо, толику и я получаю за труд. Так ведь нарекания: эксплуататор… А колхоз, вишь, не эксплуататор, что старых без

прокорма оставляет. Я вот ведомость и веду, хранясь от разговоров, кому что сделал и за-писываю. И сколько взял помечаю, гонорару это значит. — Василий Федотыч хохотнул, сказав слово "гонорар". — Комиссия по наветам была, ну и спросили про "гонорар"… А эксплуатации не усмотрели. А чего бы тут свободы не дать, да и не с одним трактором на пенсию отправлять, а землицей наделять. Как бы дотацию к плевой пенсии. Задарма ведь мужик годы спину гнул и гнет… Оно, знамо, тому давать, кто охоч до земли и в силе… Что бы вот меня отгораживать от державы. Все ведь ей идет от моего радения… От пьянства жизнь рушится, это вроде и признаем. А отчего оно, пьянство-то пенять не хотим. Дела душевного нет у человека — вот отчего… — Опять помолчал, передумывая высказанное. — По осени, в дожди, шофер забежит, машину из грязи вытащить… Сначала чудновто — свой трактор. А жизнь-то помалу на ум и наставляет. Зимой в бывший хлев богатыря ставлю. Смажу, обихожу. Другим делом занимаюсь. Из черемушника корзины плету. Ядреней они колоченых ящиков. Ежели картошку в них — хранить, куда лучше… Коровушку со стару-хой держим. А то ведь нельзя было. По добру-то они, пенсионеры, кто с трактором, кто с машиной, и дороги бы к своим деревням наладили, канавы, где надо подкопали. Да мало ли дела рядом, с каким руководство не управляется. А коли каждый пук по разрешению, то на дело тупеешь, а на плутню смелеешь. — Вздохнул, словно на поминках по усопшему. И с горечью высказал то, что Ивану от дедушки своего не раз приходилось слышать: — А я бы вот с сыновьями за весь колхоз все дела колхозные и переделал впрок. А то кричим: люди из деревни бегут!.. Но не в том беда, что убежали, а в том, что не те в ней остались.

Что-то терпкое, обидное навеивалось теми высказами Василия Федотовича. Они и теперь жгли душу. Будто ими кричало все живое вокруг тебя, хотя слов и не было слыш-но, они тонули от тяжести сокрытых твоих мыслей, ничего ведь не изменилось, все только усугубилось и осложняется… Иван поймал себя на мысли, что сам боится себя. Думы твои, как пламень в утробе печи, бурлят зовом к свободе духа. Тогда же покорная прини-женность старого тракториста Василия Федотовича вызывала в Иване, студенте, только похвалу: всем бы так вот, как он, и двигаться вперед упорно. А теперь — унижение и стыд… И почему только теперь? Ведь и дедушка от того же самого страдал. И терпел, как и Василий Сычев. И Старик Соколов, и отец терпят и изворачиваются. И сам он, колхоз-ный инженер, вынужден так же поступать, как и они. Все у нас у всех свое — внутри себя. А внешне мы "зреем в социализме"… Вызреем и начнем опадать, как всякий фрукт при буре. А там и гнить. Но семя-то, выпавшее из тела плода истлевшего, должно взойти, дать росток своему будущему, новому. Но вот каким из нас таких будет этот росток?..