ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Свое дело стережется чужого слова.

1

Эта осень первая для Ивана — главного инженера колхоза. С полей споро убрали хлеба — потрафила погода. А вот об урожае, каков он, похоже всерьез никого и не беспо-коило. Вжилось — что бы у тебя не уродилось, все заставят отдать. И вроде как по правде — не возрази. Так что, даже и лучше, коли не густо вышло, дотации не лишат, по высокой цене все у тебя примут. Что собрали, то и отдали… Никола Петрович был доволен и лико-вал: с уборкой и сдачей хлеба колхоз впереди остальных. Выполнили "первую заповедь" — похвала во всеуслышаќнье на совещаниях и в газетах, как вот и в сенокос. Теперь покой до весны… Ну там по вспашке зяби, по мясу, по молоку пятки почешу Но это уже без особой строгости, по привычке.

Дмитрий Данилович занимался своим полем. Лягушечье озерцо и логовину засы-пали песком и землей с самого Татарова бугра. Плодородный ил — сапропель, и торф из лоховины разровняли по новому полю… Все ждалось каких-то помех от согнавшего со своего места черного духа, но помех не было. Зло побеждено праведным трудом, земля освобождена от наваждений. И все же таинственная черная птица дважды пролетала кра-ем поля от болотняка. Но очищенная от скверны нива ее к себе не подпускала.

Иван с Александрой решили не ждать весны, на зяби закрепить за механизаторами пашни. Сидели за составлением схемы севооборотов. Дмитрий Данилович советовал Ива-ну создавать парные звенья. Поля небольшие, из этого и надо исходить, меньше холостых перегонов.

Из райкома летели директивы о звеньевой системе и о групповом методе организа-ции работ в колхозах. Одно с другим как-то не вязалось. Вроде бы давалось право на вы-бор: или то, или другое. Но требовали и звенья создавать, и групповой метод соблюдать. "Звено звену и приходить на помощь — так объяснял Горяшин групповой метод. Самих меќханизаторов никакие методы не интересовали. И они равнодушно посмеќивались, где-то чего-то подслушав: "Речи толкать и бумагу марать — не поле орать". Слово "орать" не все уже и понимали, что это по мужицкому толкованию ходить за плугом, кой тянула лошад-ка. Тарапуня и тут высказал свое понимание директив: "На бумаге-то осла и трепеќтную лань в одну косулю впрячь возможно". Что "косуля" — это прароќдительница сохи и дере-вянного плуга, знали только понаслышке. И слоќва Тарапуни толковались на разные лады: "Косулей косить, что языком тесто месить…" Наша Матрена Купоросиха быка на плечо возьмет и косулю попрет".

Иван всерьез опасался, что будут требовать и звенья создавать, и групповой метод применять. Показал наметки закрепления полей за механизаторами Николаю Петровичу. О методе уклончиво сказал, что тут должна быть инициатива за механизаторами, их звеньями. Друг с другом и должны договариваться кому и когда помочь. Председатель и парторг колхоза рапортовали "Первому" о выполнении указаний и о соблюдении "группо-вого метода". Руководству колхоза везде хотелось быть в передовиках.

Иван с Александрой собрали механизаторов и объяснили, что необхоќдимо объеди-няться в звенья. Скучные безликие ухмылки. Будто и не о их работе разговор.

— Наше дело телячье, — как бы за всех высказал Симка Погостин.

Иван на высказ Симки не обратил внимания. Ждал.

— Значит так, что ли, — подал Тарапуня живой голос. Но тоже больше для веселия, — что кто уродил, тот то и пожинай. — Обвел взгляќдом сидевших справа и слева его, и доска-зал: — за то и на лапу поќлучай. А если махнуть, так это вроде бы уже сам у себя. Грех и не больно велик…

Грохнул смех. Тарапуня тоже, довольный, заулыбался. Но тут же наќсупился, усек причину смеха братвы. Минувшей весной в деревеньке Новинка, он сбросил в огород тет-ке Кате два мешка семенной пшеницы. Старушка сулила две большие бутылки с винтовой пробкой, из самой Москвы привезенные. Тарапуню и взял кураж. Не устоял. Что он кого-то там хуже в этой самой ихней Москве? И он не хочет "сучком" из ядовитой бутылки зе-леного: цвета с зеленой заклепкой довольствоваться.

Уличить Тарапуню не могли. Да и кому уличать, коли никто такое уже и за грех не принимает. Но завидуя тетке Кате, те же старушки и стали пересуждать: "Больно провор-на и ненасытна, Катерина, мешкаќми ей подавай". Сам Тарапуня паясничал: "Так что было не сбросить?.. Какого урожая ждать на том поле?.. Семян не соберешь. А я у тетки Кати кажинный праздник гостем буду, стаканчик "столичной" пропущу и сальцом пшеничным закушу".

Пьянцеватое балагурство Тарапуни дошло до матери, Веры Смирновой, доярки Большесельской фермы. Она позвала Тарапуню к себе. Женившись, он купил дом в Еси-пове и жил отдельно. Мать напомнила сынку, как он в послевоенное лихо укатал в тюрь-му Агашу фронтовичку, мать Толюшки Лестенькова, за то, что та для сирот убитого на фронте солдата, тайком вынесла из нагуменника два узла той же пшеницы. А он сытой тетке Кате, у которой сыновья в Москве при деньгах, два мешка семян турнул. Дедушка Данило, будь он жив, по головке за такое не поглаќдил бы…

Напоминание об Агаше Лестеньковой, прозванной Фронтовичкой, и о дедушке Да-ниле, было для Тарапуни ушатом холодной воды, ударом обуха по голове. И жена Тара-пуни, Лена, нещадно костерила: "Как будешь сыну и дочери воровскими зенками своими в глаза их невинные глядеть?" Дедушка Лены, дед Галибихин, не в шутку разошелся: "Чтобы такое пят-

но да на наш старинный род честных кузнецов…

Тарапуня сам зарекся и других не щадил. При нем уже никто из механизаторов не пытался зариться на колхозное. Заметив однажды Симку Погостина, подъехавшего к дому чуть ли не с полным бункером овса в комбайне, сказал ему: "Не вводи в грех, погостный хапуга. Поверни на ток. А то руки чешутся, измордую вкровь…"

Это вот все в одно мгновение и промелькнуло в Тарапуниной голове под смешками механизаторов. Смех смолк и настала как бы пауза для раздумий. Но думать никому не хотелось. Возражать инженеру тоже не было смысла. Не от себя же лично он это говорит. Звенья — так звенья, метод — так метод. Все они колхозники, ими и останутся, что бы там не выдумывалось: "наше дело телячье…" Но побалагурить все же можќно, как без этого. Кто на горе, тому и решать, а кто под горой — тому верещать. И все же лениво, скорее опять же из озорства, вроде бы и о деле пошел разговор. Начался он с нелепых вроде бы вопросов: "Почему это одним поле с наклоном на солнышка, а другим на Попову выгоро-ду?.." Оказалось, что трактористы знают колхозные поля не хуже их главного агронома и инженера… Но в общем-то им "без разницы" кому и как, и где и что пахать и сеять.

И тут опять выскочил Тарапуня. Они с Колькой, братом своим, коли надо, так и объединяются в звено. А чтобы единоличниками их не сочли и в кулаки на записали, в семейственности нет не обвинили, Костя Кринов к ним присоединяется. Земли они берут не лучшие, есиповские. Только и выгоды, что ближе к дому. Завидовать тут им нечего. И вроде в объяснение своего такого высказа, добавил:

— Характеры еще тут важно… А то и перецапаться можно. Мы с Костюхой Крино-вым сойдемся, друг друга в хляби не бросим. А как дело делать, без команд обойдемся… Дороги к своим полям подладим, как вот и Дмитрий Данилович.

Кажись бы уже приручили народ жить по команде. Но у человека все же свой ум и свои руки. Вот и хочется и об общем деле по-своему порассуждать. Пусть и не в серьез. Тарапуня непреднамеренно этот зов человеческой души и высказал: "Без команд обой-демся…" И этим обрадовал Ивана…

Вроде бы два звена и складывались — отцово и Тарапуни. Четверо других механиза-торов тоже приняли предложение инженера и агронома. Да и куда деться, раз такое указа-ние поступило. Остались Саша Жохов и Симка Погостин. Симка заявил, что у него свое звено по части крестов и могильных оград. И тоже без команд. Значит Симка учел Тара-пунин каламбур. Команды и ему — что комар возле уха, рука сама от него отмахивается… Объединяться в звено с Сашей Жоховым никто не хотел. И Симка тоже. А с самим пого-стным пронырой не хотели объединяться другие. Са-ша Жохов сделал вид что и сам не хочет быть в звене: "Всем и не надо, нужен маневр для всякого случая, резерв…" Так вот высказом Саши Жохова и закончился первый разговор о звенья. Всякое дело от слова и разговора начинается. Словом, разговором и кончается. Или пустым, казенным, или сво-им, итожившим сделанное дело.

2

Решили, записали, закрепили поля за звеньями и приступили к зяблевой вспашке. Хотя осознания все равно не было, что это его поле и он за него в ответе. И все же у каж-дого механизатора как бы обозначилось определенное место работы. Задание не на один день. Но и тут все эти начинания Ивана и Александры не замедлили дать осечку. Хотя че-го бы?.. Не сами ведь от себя все это они придумали, указание исполняли. А вот на деле так выходило, что не он, главный инженер колхоза распоряжается техникой и организует работы. И даже не председатель колхоза. И не Горяшин, и не титулованной молвой "Пер-вый", а опять же — "кто-то", а вернее, "что-то". Непонятное и не ощутимое "Оно", всесиль-ное и неоспоримое. Вроде той таинственности без прозвания, что облюбовала себе место на Татаровом бугре.

Последовало срочное распоряжение немедленно забрать со склада на станции вы-деленный колхозу фураж. То самое зерно, которое они две недели назад, во исполнение "первой заповеди", отвозили по непролазной грязи на ту же станцию. За этим тут же вто-рое распоряжение: в течении т дней вывезти минеральные удобрения. Машин исправных в колхозе не осталось, все вышли из строя "на первой заповеди". Но "там" опять же под-сказали: "использовать трактора с прицепами. Это значило — бросай зябь, выполняй бес-прекословно поступившую команду.

Кто же балом-то правит?.. Если не признавать тайной силы, насмехающейся над колхозным людом, то выходит неживые фураж и удобрения. Мертвые властвуют над жи-выми, дурь над разумом. Ты, колхозный человек, и есть то полено, которое с наслаждени-ем бросают в огонь для своего удовольствия и тепла демиургыны.

Тарапуня не подчинился бригадиру, инженеру и председателю. Выбрал время, под-скочил в контору и схлестнулся с начальством, "поднял бунт".

Иван три дня пропадал в области. Хлопотал о трубах и насосах для оборудования животноводческого комплекса. Вернулся ни с чем, но и не больно удрученным. Светлана тут же и рассказала ем о случившемся в конторе. Появилась тревожная заметка в "Заре коммунизма" — на станции под открытым небом свалены тюки бумажных мешках… Тара-пуня, придя в контору, и вроде бы желая обрадовать председателя своими успехами, ска-зал: "Завтра, Николай Петрович, закончим зябь и вывезем все удобрения и фураж". В ка-бинете председателя были Горяшин и Александра. Как раз обсуждали "Этот вопрос". Го-ряшин оборвал звеньевого: "Никаких завтра, надо немедленно…" Николай Петрович тоже ткнул пальцем в газету, мозолившую ему глаза. Тарапуня и взвился: "Почему я должен свое поле бросать?.. " На него с гневом Горяшин, а Тарапуня свое: "Не пишут вот, что до сих пор навесы на станции не построены, вот бы этим и занялись". Горяшин на него: ""Кто ты такой, чтобы указывать?..

Тарапуня хлопнул о стол своей кожаной кепкой и выкрикнул: "Зябь подымаю, зем-лю пашу, вот кто я такой. И не вы, демиургыны должны с нас спрашивать, а мы с вас, что у вас порядка нет полный бардак… Тогда нечего и трепаться о звеньях и называть нас хо-зяевами полей".

Светлана зашла из школы в контору к Александре. И оказалась свидетельницей всей этой сцены. На всю контору ор стоял. Горяшин принял слово "демиругыны" за ос-корбление властей, партии. И слова Тарапуни "порядка нет" и "бардак" его задели: "Како-го порядка, где бардак???"

Иван мельком уже знал об этой стычке зава с Тарапуней. Сошел с поезда, до рейсо-вого автобуса оставалось два часа. Завернул на площадку сельхозтехники, где были сва-лены и туки. Подъехал Толюшка Лестеньков на "Беларуси" и рассказал о "концерте" в конторе. К площадке подошли еще две машины мелиораторов за гончарными трубками. Иван позвонил Виктору Кулякину и договорился, чтобы эти машины вместо трубок взяли удобрения. С Лестеньковым и помогли загрузить машины мешками с удобрениями. С этими машинами Иван и приехал домой.

Светлану, переживавшую за Тарапуню, он успокоил: все обойдется время уже дру-гое. Хотя и сам опасался за него: запьет еще парень. Председателя в конторе Иван не за-стал. позвонил ему домой, пока Светлана собирала на стол.

— Удобрения вывезли, — сказал он Николаю Петровичу. Сам не захотел спрашивать его ни о чем. — Мелиораторы помогли, выручили…

У председателя настроение уже смягчилось. О том, что удобрения вывезены, он уже знал, с опережением Ивана доложили. Ну, а конфликт зава с Тарапуней его не больно и беспокоил. Иван признался, что в город съездил не больно удачно.

— Трубы обещали, но без вашей помощи, Николай Петрович, никак не обойтись, — польстил он председателю. — Только у газовиков их можно достать. Опять же через того дельца, что с "пенами" помог… Бракованные у них найдутся… — В телефонной трубке благодушно крякнуло, Иван сделал знак Светлане: все нормально…

За стол сел задумчивым. Сказал, будто купец неудачником с ярмарки вернувшийся:

— Не купи, не продай, а "дай" и "достань" за возьме чего желаете. Но "дай-то" ведь не для себя лично, а "возьми-то" — это уже лично твое.

Полное противоречие, абсурд системы… Значит, хитри, выверывайся. А если прямо ска-зать — воруй для "давания". Сначала для "общего дела" украдешь, а там кому-то и для себя хапнуть захочется. Потянет невольно. Державой воров и станем… Или плюнь и ничего не делай. Жизнь такая тебя, а там и твоих детей и заставляет плутовать…

Ивану хотелось и с отцом поговорить о своей поездке в город и о сеќгодняшнем дне. И с Тарапуней надо бы вот повидаться, как он там. Но и у самого муть в мыслях. Что с та-ким настроением к человеку с сочуќвственными распросами лезть. Отец придет и сам о делах своих расскаќжет. Тарапуня все равно никакого сочувствия не примет. Только себе и ему раны разбередишь. Без сочувствия бессмысленного и бесполезных разговоров — оно и легче, и всем лучше. Вот Николая Петровича ничего не беспокоит, когда нет расспросов. День прошел и ладно. И в то же время все, и каждый по-своему, заражены демиургизмом, как хроническую болезнь и переноси его. И страдай словно малярик от трясучки. И тут, пожалуй, прав Старик Соколов Яков Филиппович, сказавший, что в нас такая болезнь за-села, которой непременно надо дать вызреть, как чиќрью на мягком месте. Выйдет гной с болью — и все забудется. А рубец-то от демиургызма, он — в душе останется и у будущих нас.

— Ну и денек сегодня, — вымолвил вслух Иван, отгоняя мрачное настќроение. И уже почти шутливо поведал Светлане: — Прихвати, сказали, парень, бычка без кожи, и с ним к газовикам. Вот и будешь с трубами. Этим и саму Москву выручишь, а то ведь в Белока-менную хором катаютќся. Тем и будешь благодетелем страждущим и обремененным… И доказыќвай тут, что ты не верблюд.

И уйдя опять в свои мысли, и как бы уже смирясь со всем — жизнь таќкая, другой нет, и надо тебе в ней "вертеться", спросил Светлану инќтригующе:

— А вот многие ли понимают, для чего нам эти злосчастные трубы?.. Даже и Нико-лай Петрович, и парторг наш, учитель Климов?.. Для них это всего навсего инициатива, за которую похвалят… Модные слова вот и мусолят: "механизация", "комплекс", не вникая в смысл. — И не дожидаясь ответа Светланы, которая, пожалуй, так же думала, как и предќседатель с парторгом, сказал: — А на самом-то деле они нам нужны для производства удобрений. И не для каких-нибудь, а навоза… Да, да, именно навоза. Его производить на-до. Пашня — навоз — хлеб большой. Просто и мудро. Как формула: "деньги — товар — день-ги". А эта мудроќсть мужикова успела уже нами и подзабыться: указаний, вишь, на то нет, не дается. И неоценимое, и ничем незаменимое добро — жижу с ферм — в ручьи, в реку, а не на поле. И травим все живое вокруг себя. Диќкость, дикари узаконенные… Меньше думай, отмахивайся от дела и жиќви налегке, хваля демиургызм.

Ни в мастерские, ни в поле, Иван так и не поехал. Сели на мотоцикл и махнули со Светланой к Шелекше, колесили по берегу ее, тихому и безлюдному. Ивану, намытарив-шемуся за командировку, надо было душу отвести, побыть наедине с природой. Созерцать мир и все Мироздание в этом вот малом, что вокруг тебя, и где ты сам всего лишь живая пыќлинка, без которой и нет, и не может быть лада в Мироздании. Осознаќние этого и должно быть главным в твоей жизни. Через то и поймешь как жить, не нарушая лада ус-мотренного природой, всегда к тебе доброй и отзывчивой за доброту твою к ней.

3

Тарапуню взяли-таки в оборот. Пошло накатом: семейное звено, два брата, а тре-тий в звене — брат жены самого звеньевого. Круговая поќрука, твори, что хочу. Горяшин заявил председателю и парторгу: "Понимать надо, чем тут попахивает, к чему ведет… Хо-зяева уже появились своих полей"… А вот что Тарапуня демиургыном окрестил самого зава — о том молчок. Заострять на том свое внимание, вроде как самому его принять, деми-ургыном наречься. И Горяшин помалкивал. Но все равно это словечко к нему уже приль-нуло: в глаза не выскажут, а за спиной пальцем ткнут: демиургын пожаловал.

Иван не мог уяснить себе поведение Горяшина, как и других райкомовцев. Да и ти-пов более высокого ранга. Даже вот и Сухова, председателя Облиисполкома. Он-то сам, Сухов, все понимает и видит, а делает все так, как не думает, по-демиургыновски… Ведь не о сущем деле все они пекутся, не о человеке на земле думают, на которой и сами жи-вут, а путаются слепыми, как мухи в тенетах, не ладя с природой в человеческой жизни. Ну что плохого в том, что в звене у Тарапуни брат и шурин… Иван пошел к "Первому", нарушая свой завет не просить ни о чем и ни на что не жаловаться. Но и там столкнулся с мертвым казенќным высказом: "А почему бы братьям не быть в разных звеньях?.. И со-ревноваться бы по-родственному?.." Иван возразил запальчиво: "Звено — это сотоварище-ство в деле, должна быть доверительность… Короќва и та выбирает с кем ей сподручней и милее траву щипать. А для человека тем более важно, с кем ему бок о бок работать. По-мимо всеќго прочего нужна еще и психологическая совместимость. Это наукой доќказано"… Нестерову-человеку это было ясно и без слов колхозного инженера. Но над ним, челове-ком, брал верх "Первый" — демиургын. И он снисходительно, словно развеселившийся ба-рин, поулыбался, и как бы простил капризному подростку невинную шалость: "Ну если уж наукой доказано, тогда попробуйте, понаблюдаем за таким звеном…" И полузаметной улыбкой должностного лица, мило распрощался с колхозным инженером. И все же, вроде как и он, "Первый", осознавал, что пустая буза затеяна его завом, Горяшиным. Не трудно было подсказать, что он посоветует услужливому своему демиургыну. Многозначительно и размысленно заметит, что надо-то инициативу молодых специалисќтов поощрять. Ниче-го тут страшного нет, приучатся к партийной дисциќплине. И о нем, Иване, скажет: "По-ершится, парень, и оботрется". Таќкая тактика райкомовцев не было уже ни для кого секре-том. Вроде бы уж нечего им опасаться в устоявшемся властно демиургызме… Но Иван тоже хитрил с демиургынами, помня присказку своего дедушки Данила: "Коли слово о деле скажется, то оно невольно и выслушается. А семежды-семь повторенное к ладу путь и пробьет как ручей к реке свою водицу". И не старался открыто высказывать начальству ихнюю неправоту, а порой и несуразицу.

От "Первого" он ушел не то чтобы в недоумении, а с осудетельной и усмешливой над ним мыслью: "Неужто не понимает, что такая его игра у всех на виду. Понимает, но вот не может по-другому". Но тут же возникло и другое осознанное убеждение, и совсем уже не насмешливое, а скорее опасливое: "В том-то и беда великая, что все, и такие как он, и высшие рангом, не в силах остановиться. Тут надо самим меќняться. А это им уже и не под силу. Легче вот так ладить с простым людом. И этим лаженьем приручать к себе молодых специалистов. Горяшина вот приручили, а был ведь не плохим зоотехником… Но как не насилуй сеятеля по природе, не понуждай его к отвычке от земли — земля все равно его залюбует. Иван, как сеятель и жнец, ощущал свое полное превосходство над "Пер-вым": сеятель вечен, а все "Первые" временны. Он-то вот залюбован своей отцей землей, а чем залюбованы демиургыны?.. Понужденному наемнику земля не поддастся, она ему в тягость. В поругании и насилии над природой, в действах не по-Боќжьему промыслу, не жди от кормилицы добрых даров. Это тоже к Ивану пришло от дедушки Данила. А деми-ургызм, отторгающий сеятеля от его нивы — изживется. Обессилев как недокормленная кляча, упадет на колени и хезнет. И земля, кормящая люд, взовет к себе тех пахарей, кото-рые оберегли в себе дар быть ими.

4

Раздумьями своими Иван делился со Светланой. Отца старался не бередить. Пус-кай с верой в себя устраивает свое новое поле. Надо тоќропиться, пока не надумались но-вые помехи. А то подзудит какого-нибудь затылоглазника обратить внимание самого "Первого", что мелиоќративная техника используется не по назначению. И отцово поле прогуляет лишний год, а то и больше. Ответ тут держать председателю и главному инже-неру с агрономом. С мелиораторов спросят не о поле, а о том, убрали или не убрали свою технику с Татарова бугра. Миром вот и правит нрав затылоглаников, угождающих деми-ургынам.

Светлана улавливала в суждениях Ивана боль неусыпную за всех пахарей, ставших смиренными под зорким оком демиургынизма. Слово "демиургыны" как-то больно уж легко вошло в молву. А вот слово "хозяин" повторялось лишь всуе. И даже с издевочкой: "нашелся хозяин". Принимать его всерьез было и не безопасно. Можно ли сказать, что тот же тракторист-пахарь хозяин поля?.. Только разве с усмешечкой. А вот "Первого" без шуток называли хозяином целого района. И еще о нем говорилось "Сам". Значит единст-венный и непременный, как в домострое, властитель над всеми чадами Божьими. Есть ка-кой-то в этих прозваниях бытовой смысл, но с особым привкусом. Прежнего толкования вроде и нет — не помещик же он, владелец земли. Он, как по сказке, — темный властитель дебрей, враждебных человеку… Но через него не перескочишь. Один уйдет — другой при-дет, а ты при всех их — новый крепостной. Вот и паспорт тебе решили выдать, позвоќлили из тьмы к свету выбираться. И это потому, что те же паспорта, теми, кто половчей, у са-мих же демиургынов и приобретались. Кому-то и пришла в голову здравая мысль отме-нить беспаспортную систему… Но все же Светлана больше задумывалась над тем, что значит понятие слова "хозяин". По сути это и есть отношение работающего к земле, на которой он живет. Осознание себя подлинным и гоќрдым кормильцем люда. Им может быть человек только высокого нрава. Без такого хозяйского отношения к земледельческо-му делу — разрушаќется единоцельность пахаря и его нивы. Ныне они, живые, отчуждены друг от друга. У того же механизатора не возрождается любовь не ко своей земле, а у земли — готовность потрафить такому механизатору. А это значит, что нет на земле кре-стьянина, он всего лишь исполниќтель задания. И к какому вот классу его отнести. Выхо-дит, что и нет классов как таковых. Есть раб-очии и вот демиургыны. И борьба за уничто-жение класса классом как бы уже и закончилась. Происходят всего лишь и всячески со-вершенствуются тихие драчки демиургынов с простым работным людом. И все это — об-ласть социальной психологии. И тут прямая связь с педагогикой. А это уже ее, Светланы, сельской учительницы, напрямую касается… Вот модно стала говорить о цивилизованных кооператорах. Но где им, таким кооператорам, вызревать, в каќком инкубаторе? Личность воспитывается в школе, а больше в семье. Только "своя земля", труд непринужденный на ней, способны цивилизоќвать нынешнего механизатора — сельхозработника, как вот сами себя они называют. Но как ты об этом школьникам скажешь, когда у них на уме одно — как из колхоза убежать.

В размышлениях своих Светлана, само собой, влеклась к литературе, к произведе-ниям писателей, называемых деревеньщиками. Демиургыны их писания недолюбливают, а то и просто отвергают… Взять вот воќлогодского Ивана Африкановича… Он еще держит-ся крестьянских нраќвов, вроде бы и при земле, но уже как бы не земледелец. Труженик безответный, без осознания своей цели и долга. Безволен, придавлен, как цепью к столбу прикован. В вечной нужде и голоде. И детям его уготована та же судьба. Или тут гнить-прозябать, или в город податься и там скитаться. При обработке своего клочка земли де-ревянным сучком тот же Иван Африканыч жил бы, пожалуй, не хуже теперешнего, А ны-не он погибающий мужик с печально доброй душой. А ведь многое умеет делать, и делал бы в своем хозяйстве по-своему: "но пошто вот делать-то", как бы слышатся роковые сло-ва от него. И дети его навыков уже не переймут, и ничего своего уметь не будут. Слабые силы праведника еще толкают Ивана Африканыча к саќмозащитному протесту. Но это ско-рее отчаянная жалоба на свою долю, как скулеж пса, чтобы получить кость. Но ему ничего не дают и — гибни.

Ивана Африканыча как бы сменяет пекашинский Михаил Пряснин. С хоќрошими мускулами, унаследованными от отца. Со своими деловыми ухваќтками. Напористый, со-временный и в то же время с наивной мужицкой хитринкой "приспособленца". Усек вот, убедился, что в этой бесприќютной жизни надо "вертеться", все "вырывать" и ко всему приноравлиќваться. Но и совесть в нем не истлела еще вконец. И вот он, совестќливый, от-теснен на обочину колхозной жизни. Мужицкое не помогло. Куда ему против прыти но-воявленных затылоглазников без коня железного. Время уже и от него укатило… Но о до-ме-то своќем он все же не забыл, ладно его устроил. И дети его куда проворней ребятишек Ивана Африканыча. Нащупали лазейку в сытую жизнь, в город подались, в саму Москву, и там стали не последними. Значит сложивќшаяся деревенская жизнь губит таланты.

А кто на смену Михаилу Пряснину?.. Разные. И Тарапуня вот, и Симка Погостин… Теперь уже, по божьей воле, с паспортом в кармане, с профсоюзным билетиком как про-пуском в пролетариат, главный класс. Способные и на кураж, и на открытый протест про-тив напора демиургызма. Одним словом, деревенские люмпены, которым нечего терять. И им что-то уже сулят, приманивают к земле, хозяевами вот называют. Но они, поднаучен-ные явью, распознают в этой приманке и лукавство. Словом "хозяин" их просто напросто хотят заворожить. А им уже каќжется — обзывают, насмехаются, что за хозяин без ничего. И по другому все это можно расценить, но кто вслух-то отважится. Новоявленных люм-пенов даже и побаиваются, управа на них и слабеет. Без зазќрения совести они могут за-просто хапнуть из общественного то, что плохо лежит. Городские называют своих заво-дских воришек несунами. Не пристало и колхозника называть вором. Он просто по пути что-то прихватывают. Тарапуня посовестливее Симки Погостина. Но где для его совест-ливости жизненная опора. Разве что вот жена, Лена, внучка деќ да Галибихина, устыдит. Но все равно — жить совестливо как бы уже противоречит бытию колхозного люда: коли ничье, так чего беречь, для кого, для демиургынов?…. Они и сами непрочь. И тот же Та-рапуня как бы уже вынуждеж быть "как все" — один табак. Выскоки его с протестаќ ми не в счет. Это как сворот с разбитой дороги в объезд ухабин. Но долго ли протянешь сторо-ной, коли кругом ухабины.

Ивану Африканычу не проходило в голову говорить о своем поле как о беспри-зорной земле, жалеть ее. Об этом он не мог помыслить: как велят, так и живут все, и ты живи. При всяких бедах его место тут, на земле, где родился и рое. Это Михаил Пряснин мог поднять вопль, когда блуд безликости стал терзать его землю невыносимой болью, коя и ему передалась. "А в Тарапуне порой уже до ярости вспыхивает проќ тест против угнетения и земли, и самих пахарей. Но тут же и затихает. Где ему, "работнику", выдю-жить, коли у остальных "язык на замке". Даже вот и Горяшина не одолеть. Беспомощность и обездоленность и толкает от схваток с неправдой то к плутовству, то озорству, а порой и к бунту, чаще неосознанному. И все это как и оправдывается: "один табак".

Но вот внутри всей этой житейской нескладицы, как в пустыне зеленый островок возле глубинного животворного источника, стоит дом, где во прок будущей жизни бере-гутся крестьянские нравы. Светлана как-то естественно, будто природой ей это было су-лено, влеклась в духовный мир этих тихих в своем упорстве людей, живущих при тепле своем и свете в стыль лютую. Ее эти мысли перекликались с мыслями Ивана, Дмитрия Данилыча, Анны Савельевны, единились с ними. И ощущалась уже какая-то цельность своего мира, как бы по-новому утверждающего этот коринский мир.