"Собрание сочинений, том 9" - читать интересную книгу автора (Маркс Карл, Энгельс Фридрих, К Маркс и Ф...)

К. МАРКС ТУРЕЦКИЙ ВОПРОС В ПАЛАТЕ ОБЩИН

Лондон, пятница, 19 августа 1853 г.

Лорд Джон Рассел, который снова и снова откладывал свои объяснения по турецкому вопросу, пока, наконец, на его счастье, не наступила последняя неделя парламентской сессии, в прошлый понедельник вдруг выступил с заявлением, что столь долго откладываемое сообщение он сделает во вторник. Дело в том, что благородный лорд узнал об отъезде г-на Дизраэли в понедельник утром из Лондона. Таким же образом и сэр Чарлз Вуд, узнав об отсутствии в палате сэра Дж. Пакингтона и его сторонников, внезапно внес свой билль об Индии с поправками палаты лордов, и добился, пользуясь малочисленностью присутствовавших членов палаты, единогласного восстановления соляной монополии. Такого рода мелкие и низкие плутни являются главными пружинами парламентской тактики вигов.

Обсуждение восточного вопроса в палате общин представляло собой в высшей степени интересное зрелище. Лорд Рассел открыл спектакль в тоне, вполне соответствующем той роли, которую ему предстояло сыграть. Этот крошечный гном, считающийся последним представителем некогда могущественного вигского рода, говорил скучно, приглушенным голосом, в сухой, монотонной и плоской манере, не как министр, а как уголовный хроникер, ослабляющий впечатление от описываемых им ужасов тривиальной, обыденной и казенной формой изложения. То, что он говорил, было не «защитительной речью», а скорее исповедью. Если что и спасает эту речь, так это се прямолинейность; казалось, маленький человек стремился этим успокоить какое-то внутреннее болезненное чувство. Даже неизбежная фраза о «независимости и неприкосновенности Оттоманской империи» звучала как давнее воспоминание, вкравшееся по недосмотру в надгробную речь над этой империей. О впечатлении от этой речи, которая претендовала на то, чтобы объявить восточные осложнения улаженными, можно лучше всего судить по следующему факту: в Париже произошло падение ценных бумаг, как только она была передана туда по телеграфу.

Лорд Джон был прав, утверждая, что правительство не нуждается в его защите, ибо на него никто не нападал; напротив, палата обнаружила явную склонность целиком предоставить ведение переговоров исполнительной власти. И действительно, ни один член парламента не внес предложения, которое бы требовало от министров принять участие в дискуссии, а вне палаты не состоялось ни одного собрания, которое потребовало бы, чтобы члены парламента приняли такого рода предложение. Если политика министерства была полна таинственности и мистификаций, то это произошло с молчаливого согласия парламента и публики. Если не публикуются документы до окончания переговоров, то это, по уверению лорда Джона, — освященный веками закон, установившийся в силу парламентской традиции. Было бы утомительно следовать за лордом Джоном, пока он приводит перечень всем известных событий, которые в его изложении не становятся более интересными, ибо он не рассказывает, а перечисляет. Тем не менее, есть несколько важных пунктов, которые никем еще до лорда Джона не были официально отмечены.

Еще до приезда князя Меншикова в Константинополь русский посол известил лорда Джона, что царь намеревается послать в Константинополь специальную миссию, которая должна ограничиться предложениями по поводу святого креста и связанных с этим привилегий греко-православной церкви. Британский посол в Петербурге и британское правительство не подозревали никаких иных намерений со стороны России. Только в начале марта турецкий министр сообщил лорду Стратфорду (по уверению г-на Лейарда, полковник Роуз и многие другие лица в Константинополе были уже раньше посвящены в эту тайну), что князь Меншиков предложил тайный договор[252], несовместимый с независимостью Турции, заявив при этом, что, если Франция или Англия будут поставлены в известность об этом предложении, Россия будет рассматривать это как акт прямой враждебности по отношению к ней, Одновременно стало известно, — и не только по слухам, а из надежных донесений, — что Россия стягивает большое количество войск к турецкой границе и к Одессе.

Что касается ноты, с которой обратилось к царю венское совещание и которую он принял, то она была подготовлена в Париже г-ном Друэн де Люисом, положившим в ее основу ответ Решид-паши на последнюю русскую ноту[253]. Через некоторое время ее приняла Австрия, видоизменив и выдвинув 24 июля как свое собственное предложение, а свой окончательный вид нота получила 31 июля. Австрийский министр еще до этого передал ее русскому посланнику в Вене, который уже 24 июля, то есть еще до ее окончательной редакции, послал ее в С.-Петербург. И лишь 2 августа, после того как царь согласился с ней, она была отправлена в Константинополь. Таким образом, она по существу является русской нотой, адресованной султану при посредничестве четырех держав, а не нотой четырех держав, адресованной России и Турции. Лорд Джон Рассел уверяет, что эта нота то своей форме не совпадает в точности с нотой князя Меншикова», признавая тем самым, что по своему содержанию она в точности с ней совпадает. Чтобы на этот счет не оставалось никакого сомнения, он прибавляет:

«Император полагает, что цели его будут достигнуты».

Проект не содержит даже намека на эвакуацию Дунайских княжеств.

«Если даже Турция и Россия придут в конце концов к соглашению на основе этой ноты», — говорит лорд Джон, — «то все же остается нерешенным важный вопрос об эвакуации княжеств».

В то же время он добавляет, что английское правительство «считает эту эвакуацию в высшей степени важной», но просит позволения не говорить ничего о способе, посредством которого эту задачу можно разрешить. Все же он довольно ясно дает понять, что, может быть, английскому и французскому флотам придется оставить Безикскую бухту раньше, чем казаки уйдут из Дунайских княжеств.

«Мы не должны соглашаться на такого рода условия, по которым всякое продвижение флотов вблизи Дарданелл могло бы рассматриваться как акт, равносильный фактическому вторжению на территорию Турции. Но само собой разумеется, что когда дело будет улажено и мир будет обеспечен, Безикская бухта перестанет быть базой, имеющей какую-либо ценность для Англии и Франции».

Так как ни одному разумному человеку никогда не придет в голову, что английский и французский флоты должны вечно оставаться в Безикской бухте, или что Англия и Франция должны заключить формальный договор, запрещающий им продвижение в нейтральные воды близ Дарданелл, то эти двусмысленные и малопонятные фразы, — если они вообще имеют какой-либо смысл, — могут означать только то, что флоты будут уведены как только султан примет ноту и казаки дадут обещание очистить княжества.

«Когда русское правительство заняло княжества», — говорит лорд Джон, — «Австрия заявила, что по духу договора 1841 г. безусловно необходимо, чтобы представители держав собрались на конференцию и постарались мирным путем уладить создавшееся затруднение, которое в противном случае может угрожать миру в Европе».

В противоположность этому лорд Абердин несколько дней тому назад заявил в палате лордов, — а также, как нам сообщают из других источников, в официальной ноте, посланной в июне константинопольскому и санкт-петербургскому кабинетам, — что

«договор 1841 г. никоим образом не налагает на подписавшие его державы обязательства оказывать действенную поддержку Порте» (зато налагает обязательство временно отказываться от вступления в Дарданеллы!), «и правительство ее величества британской королевы сохраняет за собой полное право самому решать, действовать или воздерживаться от действий, — в соответствии с его собственными интересами».

Лорд Абердин отрицает какие бы то ни было обязательства по отношению к Турции только для того, чтобы не иметь права выступать против России.

Лорд Джон Рассел заканчивает указанием на «прекрасную перспективу» приближения переговоров к успешному их завершению. Такой взгляд на дело представляется слишком радужным в настоящий момент, когда составленная в Вене русская нота, которую Турция должна передать царю, еще не одобрена султаном и когда условие sine qua non {непременное. Ред.} западных держав, то есть эвакуация Дунайских княжеств, вообще еще не предъявлено царю в настойчивой форме.

Г-н Лейард, первый оратор, отвечавший лорду Джону, произнес несомненно самую лучшую и сильную речь — смелую, собранную, содержательную, богатую фактами; она показывает, что известный ученый столь же хорошо осведомлен о Николае, как и о Сарданапале, и столь же хорошо знает современные интриги на Востоке, как и таинственные предания его прошлого.

Г-н Лейард выразил сожаление по поводу того, что лорд Абердин «при различных обстоятельствах и в разных местах заявил, что его политика основывается в своем существе на мире». Если Англия избегает защищать свою честь и свои интересы вооруженной рукой, она этим поощряет в столь необузданной державе, как Россия, притязания, которые рано или поздно неизбежно должны будут привести к войне. Теперешнее поведение России должно рассматриваться не как случайное и преходящее явление, а как неотъемлемая часть широкого политического плана.

Что касается «уступок», сделанных Франции, и «интриг» г-на Лавалета, то их Россия не может выставить даже в качестве простого предлога, так как

«Порта за несколько дней или даже недель до издания фирмана, содержащего уступки, вы звавшие недовольство России, представила г-ну Титову проект этого фирмана, текст которого не вызвал тогда никаких возражений».

Трудно не разгадать замыслы России относительно Сербии, Молдаво-Валахии и христианского населения Турции. Непосредственно вслед за своим официальным прибытием в Константинополь князь Меншиков потребовал смещения Гарашанина с поста сербского министра. Это желание было удовлетворено, несмотря на протест сербского синода. Г-н Гарашанин был одним из тех деятелей, которые выдвинулись благодаря восстанию 1842 г., благодаря тому национальному движению против русского влияния, которое привело к изгнанию правившего тогда в Сербии князя Михаила: последний и его семья были лишь простыми орудиями в руках России. В 1843 г. Россия потребовала себе права на вмешательство во внутренние дела Сербии. Не имея абсолютно никакого полномочия на это в силу какого-либо договора, она получила это полномочие от лорда Абердина, тогдашнего министра иностранных дел, объявившего, что «Россия имеет право толковать по своему разумению свои собственные договоры».

«Своим успехом в этом деле», — сказал г-н Лейард, — «Россия показала, что она является повелительницей Сербии и что она может воспрепятствовать любой национальности в ее борьбе за независимость».

Что касается Дунайских княжеств, то Россия прежде всего воспользовалась национальным движением 1848 г. в этих провинциях для того, чтобы побудить Порту изгнать оттуда всех сторонников либеральных и независимых взглядов. Затем она заставила султана подписать договор в Балта-Лимане, который устанавливал право России на вмешательство во все внутренние дела княжеств, «и их теперешняя оккупация доказала, что Молдавия и Валахия стали фактически русскими провинциями».

Остаются еще греки в Турции и славяне в Болгарии, исповедующие христианство.

«Среди греков стал распространяться дух критики и независимости, который, наряду с их торговыми сношениями со свободными странами Европы, вызвал большую тревогу у русского правительства. Для этого была еще и другая причина, а именно распространение протестантизма среди восточных христиан. Влиянию и проповедям американских миссионеров следует главным образом приписать то, что в Турции вряд ли найдется более или менее значительный город, в котором не было бы уже ядра протестантской общины». (Еще одно основание для американского вмешательства.) «Православное духовенство, поддерживаемое русской миссией, делало все, что было в его силах, чтобы помешать этому движению, и когда все преследования оказались бесполезными, в Константинополе появился князь Меншиков. Для России было чрезвычайно важно искоренить тот дух религиозной и политической независимости, который начал проявляться в последние годы среди христианских подданных Порты».

Касаясь проектов основания так называемой греческой империи с центром в Константинополе, г-н Лейард констатировал, что греков — имея в виду, разумеется, не православных, а национальность, отличную от славян, — наберется всего едва ли 1750000 человек; что славяне и болгары в продолжение многих лет усиленно стремятся порвать с ними всякую связь, отказываясь допускать к себе в качестве священников и епископов священнослужителей греческой национальности; что сербы учредили собственный патриархат вместо константинопольского и что дать грекам укрепиться в Константинополе — значит выдать всю Турцию России.

Тем членам палаты общин, которые объявляли, что вопрос о том, будет ли Константинополь в руках России или нет, не имеет серьезного значения, г-н Лейард ответил, что если Константинополь будет взят, то все крупные провинции, входящие в состав Турции, как, например, Малая Азия, Сирия, Месопотамия, окажутся в состоянии хаоса и анархии. Держава, в руки которой они попали бы, установила бы также господство над Индией. Держава, владеющая Константинополем, всегда рассматривалась бы на Востоке как владычица мира.

Россия, впрочем, убедилась, что ни одно европейское государство не позволит ей в настоящий момент захватить Константинополь. Между тем

«она стремится к тому, чтобы сделать невозможным существование каких-либо независимых национальностей в этой стране, медленно, но верно подточить власть турок и показать всем, кто сопротивляется ее планам, что такое сопротивление не только бесполезно, но и навлечет на них ее месть. Одним словом, она хочет сделать невозможным в Турции всякое другое правительство, кроме своего собственного. Такого рода замыслы ей на этот раз удались в полной мере».

Г-н Лейард заявил, что после того, как князь Меншиков потребовал заключения тайного договора и после того, как Россия произвела большие военные приготовления на границах и в Одессе, правительство удовлетворилось данными ему в С.-Петербурге объяснениями и заверениями, упустив случай заявить, что Англия и Франция будут рассматривать переход через Прут как casus belli {повод к войне. Ред.}; оно не заявило, что не допустит заключения Россией договоров или соглашений с Турцией без участия Англии.

«Если бы мы предприняли этот шаг, Россия никогда не осмелилась бы перейти через Прут».

Г-н Лейард изложил затем, каким образом независимые Дунайские княжества, объединенные с Бессарабией и опирающиеся на Венгрию, могли бы в конечном счете стать единственным средством защиты Константинополя от русских и разделения на две части великой славянской расы. Он придерживается того мнения, что Россия эвакуирует княжества.

«Россия решит, что не стоит ввязываться в войну с европейскими великими державами из-за провинций, которые фактически уже принадлежат ей. Россия и так без единого выстрела приобрела то, что ей могла бы дать только кровопролитная и дорогостоящая кампания; она укрепила свое могущество на Востоке; она унизила Турцию; она заставила ее нести все военные расходы и совершенно истощила ее ресурсы; а кроме того — и это гораздо важнее — она унизила Англию и Францию в глазах их собственных подданных и народов Востока».

Нота, выработанная венским совещанием, будет иметь, по мнению Лейарда, следующий результат:

«Если Порта откажется ее принять, то Россия повернет все ее острие против нас и сделает нас своими союзниками против Турции для того, чтобы принудить ее принять несправедливое предложение. Если же Порта ее примет, то это будет означать, что Англия прямо санкционирует право России на вмешательство в дела, касающиеся двенадцати миллионов христианских подданных Порты… Как бы мы ни относились к данному вопросу, ясно одно, что мы занимали в нем положение второстепенной державы, а роль первостепенной державы предоставили одной России… Мы упустили случай, который, может быть, никогда более не повторится, разрешить надлежащим образом великий восточный вопрос… Вместо этого России позволили нанести Турции такой удар, от которого последняя никогда больше не оправится… Но это будет не единственный результат политики нашей страны. Швеция, Дания и все слабые государства Европы, доверчиво рассчитывавшие до сих пор на поддержку нашей страны, увидят, что отныне бесполезно бороться против посягательств России».

После Лейарда сэр Джон Пакингтон сделал несколько замечаний, важных в том смысле, что они явились декларацией взглядов торийской оппозиции. Он выразил сожаление, что лорд Джон Рассел не может представить палате и стране более удовлетворительных сведений. Он заверил правительство, что его решение рассматривать эвакуацию княжеств как условие sine qua non «будет поддержано не только мнением этой палаты, но и почти единодушным мнением народа Англии». До тех пор, пока не будут опубликованы документы, он воздержится от вынесения суждения о политике, в силу которой Турции советовали не рассматривать оккупацию княжеств как casus belli, отказывались на ранних стадиях от энергичных и решительных действий и, затянув переговоры на шесть месяцев, создав атмосферу неуверенности, нанесли ущерб интересам и торговле Турции и Великобритании.

Лорд Дадли Стюарт разразился одной из своих обычных благодушных демократических декламации, которые безусловно доставляют больше удовольствия оратору, чем слушателям. Если сжать эти напыщенные фразы, подобные воздушным шарам, то в руках не останется ничего, даже воздуха, заставлявшего их раньше казаться чем-то. Дадли Стюарт повторил еще раз так часто повторявшиеся утверждения насчет реформ, проводимых в Турции, насчет того, что правление султана отличается гораздо большим либерализмом в отношении религии и торговли, чем правление русского царя. Он справедливо указал, что бесполезно хвастаться миром, пока несчастные жители Дунайских княжеств фактически испытывают ужасы войны. Он потребовал, чтобы Европа защитила жителей этих провинций от ужасного угнетения, которому они сейчас подвергаются. Ссылаясь на факты из парламентской истории, он доказывал, что члены палаты имеют право произносить речи, даже когда переговоры еще не закончились. Словом, он едва ли что-нибудь упустил из того, что хорошо известно каждому аккуратному и постоянному читателю «Daily News». В его речи было два следующих момента, составляющих ее «соль»:

«Хотя объяснения благородного лорда» (Дж. Рассела) «не отличались большой полнотой, ибо он не сказал палате ничего такого, чего бы она не знала и до него, но, к сожалению, из того, о чем он умолчал, можно сделать заключение, что благородный лорд совершил что-то, чего он должен стыдиться».

Что касается графа Абердина, то:

«Хотя он и заявил нам, что мир обеспечен на тридцать лет к великой пользе для свободы и благоденствия Европы, однако я» (Дадли Стюарт) «отрицаю, чтобы мир оказался благодетельным для свободы Европы. Я спрашиваю, в каком положении находится Польша? Италия? Венгрия? Наконец, Германия?»

Увлеченный потоком своего собственного красноречия — роковая склонность подобных ораторов третьего разряда, — демократический лорд никак не мог закончить, пока от деспотов континента не перешел к собственной монархине, «царящей в сердцах своих подданных».

Г-н М. Милнс, один из тех приверженцев министерства, на лбу которого написано:

не осмелился произнести речь, целиком выдержанную в правительственном духе. Его речь состояла из «с одной стороны» и «с другой стороны». С одной стороны, он находил, что министры «действовали очень умно и осторожно», не сообщив палате документов; с другой стороны, он давал им понять, что их действия отличались бы большей энергией и твердостью, если бы они поступили иначе. С одной стороны, он полагал, что правительство было право, подчинившись требованиям России; с другой стороны, у него возникло сомнение, не получилось ли до некоторой степени так, что английское правительство побудило Турцию к проведению определенной политики, не будучи готово ее поддержать, и т. д. и т. д. В конечном счете он заявил, «что чем больше он размышляет об этой проблеме, тем более сознает ее крайнюю трудность», а чем менее он ее понимает, тем понятнее ему становится выжидательная тактика правительства.

После всех уловок, увиливаний и путаницы мыслей, продемонстрированных г-ном Монктоном Милнсом, на нас поистине освежающе подействовала грубоватая прямота г-на Мунца, члена парламента от Бирмингема и одного из заправил палаты 1831 г., проводившей реформу.

«Когда голландский посол сделал однажды Карлу II какое-то весьма предосудительное предложение, король воскликнул: «О боже! Вы никогда бы не сделали подобного предложения Оливеру Кромвелю». — «Разумеется, нет, — ответил посол, — но вы ведь совершенно другой человек, чем Оливер Кромвель». Если бы у нашей страны был сейчас такой человек, как Кромвель, мы бы имели других министров и совершенно другое правительство, а Россия никогда бы не вторглась в Дунайские провинции, Русский император знал, что Англию ничем нельзя побудить к войне; об этом свидетельствовал пример Польши и Венгрии. Англия теперь лишь пожинает плоды своего поведения в отношении этих стран. Я считаю положение Англии, поскольку речь идет о ее внешней политике, весьма уязвимым и неудовлетворительным. Я полагаю также, что английский народ чувствует, что престиж его страны упал и что правительство утратило всякое чувство чести, принимая во внимание одни лишь фунты, шиллинги и пенсы. Единственный вопрос, занимающий в настоящий момент правительство, это каковы будут расходы и будет ли война выгодна различным дельцам страны».

Так как Бирмингем является центром оружейного производства и торговли огнестрельным оружием, представители этого города, естественно, относятся насмешливо к миролюбивому хлопчатобумажному братству манчестерцев.

Г-н Блэкетт, депутат от Ньюкасла на Тайне, не верит, что русские эвакуируют Дунайские княжества. Он предостерегает правительство, «чтобы оно не позволило увлечь себя каким-либо династическим симпатиям и антипатиям».

Осаждаемые со всех сторон представителями всех направлений, министры сидели мрачные, поникшие, подавленные, упавшие духом, как вдруг на трибуну поднялся Ричард Кобден и со всей необычайной изобретательностью и искренней убежденностью, присущей маньяку, со всеми противоречиями, свойственными идеологу, и со всей трусливой расчетливостью лавочника, принялся расточать им похвалы за то, что они приняли его доктрину мира и применили ее в данном случае. Он проповедовал то, что открыто проводило в жизнь министерство, что молчаливо одобрял парламент и что господствующие классы позволяли делать правительству и принимать парламенту. Страх перед войной внушил ему в первый раз нечто вроде исторических идей. Он выдал тайну буржуазной политики, за что от него отреклись как от изменника. Он заставил английскую буржуазию как бы взглянуть на себя в зеркало, и так как изображение оказалось далеко не лестным, то он был с позором освистан. Он проявил непоследовательность, но в самой этой непоследовательности он был последователен. Разве это его вина, если традиционные воинственные фразы, унаследованные от аристократического прошлого, не гармонируют с проникнутыми малодушием фактами биржевого настоящего?

Он начал с заявления, что по существу самого вопроса нет различия во мнениях. «И тем не менее турецкие дела, очевидно, вызывают весьма большое беспокойство».

В чем же дело? За последние двадцать лет все больше распространялось убеждение, что европейские турки являются пришельцами, вторгшимися в Европу, что они не стали коренными жителями Европы и их отечеством является Азия, что в цивилизованных государствах не может существовать мусульманство, что мы не в состоянии отстаивать независимость какой-либо страны, которая неспособна отстаивать ее сама, и что, как сейчас известно, в Европейской Турции на каждого турка приходится трое христиан.

«Мы должны проводить политику, которая обеспечила бы Европейской Турции независимое положение по отношению к России только в том случае, если подавляющее большинство населения разделило бы наше желание помешать всякой другой державе овладеть этой страной… Нет сомнения, что мы могли бы послать наш флот в Безикскую бухту и заставить русских воздержаться, ибо Россия не захочет вступать в конфликт с морской державой; но этим мы лишь увеличили бы колоссальные вооружения, не разрешив все же восточного вопроса… Вопрос заключается в том, что будет с Турцией и ее христианским населением? Мусульманство не может быть сохранено, и мы бы очень сожалели, если бы наша страна выступила как борец за мусульманство в Европе».

Лорд Дадли Стюарт говорил о том, что Турции должна быть оказана поддержка в интересах торговли. Он (Кобден) никогда не вел бы войны из-за тарифов. Он слишком твердо верит в принципы свободы торговли, чтобы считать, что они нуждаются в проведении их военными методами. Размеры экспорта в Турцию многими переоцениваются. Только самая малая часть его потребляется в странах, находящихся под властью турок.

«Всей торговлей, которую мы вели в Черном море, мы обязаны продвижению России на турецком побережье. Мы получаем теперь хлеб и лен не из Турции, а из России. И разве Россия не будет по-прежнему охотно посылать нам свою пеньку, свой хлеб, свое сало, если даже она и будет продолжать свои нападения на Турцию? Мы вели торговлю с Россией и в Балтийском море… А какие перспективы открывает нам торговля с Турцией? Это — страна без дорог. Русские — гораздо лучшие торговцы: посмотрите на Санкт-Петербург с его причалами, товарными пристанями и складами… Какой национальный союз мы могли бы иметь с такой страной, как Турция?.. Говорят также о равновесии сил. Это политическая сторона вопроса… Очень много говорят о могуществе России и об опасности, возникающей для Англии в случае, если Россия оккупирует территории у Босфора. Насколько нелепо утверждать, что Россия попытается напасть на Англию! Россия не в состоянии перебросить свои войска через собственные границы, не прибегая к займу в Западной Европе… Эта столь бедная страна, представляющая собой, по сравнению с Англией, собственно говоря, только совокупность деревень, лишенная капитала и ресурсов, никогда не может нанести ущерба нам, или таким странам, как Америка, как Франция… Англия сейчас в десять раз могущественнее, чем когда-либо раньше, и в гораздо большей степени способна оказать противодействие нападению такой страны, как Россия».

Затем Кобден стал доказывать, что война в настоящее время представляет для Англии гораздо большую опасность, чем в прежние времена. Промышленное население Англии очень выросло. Значительно увеличилась зависимость англичан от вывоза своих товаров и ввоза сырья. Они не обладают уже больше промышленной монополией. Со времени отмены навигационных актов[254] Англия должна выдерживать мировую конкуренцию не только в области судоходства, но и во всех других отраслях.

«Я очень прошу г-на Блэкетта подумать о том, что ни один порт не пострадал бы больше, чем тот, представителем которого он здесь является. Правительство поступило мудро, не обращая внимания на громкие требования безрассудных людей… Я не хочу порицать выступления правительства в защиту сохранения целостности Турецкой империи, ибо это — унаследованная им традиционная политика… Нынешнее правительство заслуживает доверия, ибо оно проявляет миролюбие в тех пределах, в каких это позволяет ему народ».

Ричард Кобден был истинным драматическим героем и как таковой разделил судьбу всех истинных героев, которая может быть только трагичной. Но затем на трибуну поднялся мнимый герой, покровитель всяческого обмана, мастер элегантной лжи и учтивых обещаний, глашатай всех смелых слов, которые нередко произносят, обращаясь в бегство. Это был лорд Пальмерстон. Этот старый, опытный и хитрый полемист увидел с первого взгляда, что подсудимый может избежать приговора, если отречется от своего адвоката. Он понял, что министерство, осаждаемое со всех сторон, сможет в корне изменить положение, если оно со всем пылом обрушится на единственного человека, осмелившегося выступить в его защиту, и если оно откажется от единственных оснований, которые Могли бы в какой-то мере послужить оправданием его политики. Не было ничего легче, как найти у г-на Кобдена ряд противоречий. Г-н Кобден, указал Пальмерстон, начал с того, что выразил свое полное согласие с предыдущими ораторами, а кончил тем, что разошелся с ними в каждом пункте. Он высказался в защиту целостности Турции, а затем сделал все, чтобы доказать, что она не заслуживает никакой защиты. Он, апостол мира, оправдывал агрессивные действия России. Россия, утверждал он, слаба, но война с Россией, по его же мнению, означала бы для Англии неминуемое разорение. Правда, Россия представляет собой лишь совокупность деревень, но поскольку С.-Петербург более красивый город, чем Константинополь, то Россия должна получить право владеть обоими. Хотя г-н Кобден и сторонник свободы торговли, но он предпочитает русскую покровительственную систему турецкой фритредерской. Потребляет ли Турция сама ввозимые в нее товары или же она служит только каналом для их доставки в другие части Азии, — разве для Англии безразлично, сохранится или нет для них свободный транзит? Г-н Кобден, горячий защитник принципа невмешательства, хочет теперь парламентскими постановлениями определить судьбы мусульман, греков, славян и других народов, населяющих Турецкую империю. И тут лорд Пальмерстон стал превозносить прогресс, достигнутый Турцией, и силы, которыми она ныне располагает. «Правда, Турция не имеет Польши и Черкесии». Но так как Турция достаточно сильна, то лорд Пальмерстон может, разумеется, принудить ее согласиться на занятие некоторых провинций русскими. Сильная империя может все выдержать. Лорд Пальмерстон доказал Ричарду Кобдену, что не было ни одного разумного основания для той политики, которую проводили лорд Пальмерстон и его коллеги. И после этого старый комедиант, которого после каждой сказанной фразы прерывали восторженными аплодисментами, вернулся на свое место, произнеся в заключение следующие наглые, противоречащие всей его речи слова:

«Мне доставляет удовлетворение, что Турция носит в себе самой элементы жизни и процветания, и я полагаю, что политика, которую проводит правительство ее величества, является здоровой политикой, заслуживающей одобрения страны и что следовать ей и впредь должно быть долгом всякого английского правительства». (Аплодисменты.)

Пальмерстон был велик в своей «отваге напускной», употребляя выражение Шекспира^{21}. Он проявил, говоря словами Сидни, «робкую смелость, которая отваживается делать только то, что, — как она заведомо знает, — она не знает, как делать».

Написано К. Марксом 19 августа 1853 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 3862, 2 сентября 1853 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Подпись: Карл Маркс