"Собрание сочинений, том 9" - читать интересную книгу автора (Маркс Карл, Энгельс Фридрих, К Маркс и Ф...)

К. МАРКС УРКАРТ. — БЕМ. — ТУРЕЦКИЙ ВОПРОС В ПАЛАТЕ ЛОРДОВ

Лондон, вторник, 16 августа 1853 г.

Давид Уркарт опубликовал по восточному вопросу четыре статьи[246] с целью рассеять четыре заблуждения: первое относительно тождественности восточной и русской церквей, второе о наличии дипломатического конфликта между Англией и Россией, третье о вероятности войны между Англией и Россией и четвертое о существовании якобы союза между Англией и Францией. Так как я намерен в будущем более подробно остановиться на этих статьях[247], то я ограничусь в данный момент тем, что сообщу вам следующее письмо Бема к Решид-паше, — письмо, впервые опубликованное г-ном Уркартом.

«Ваше превосходительство! Так как я еще не получал приказа, предписывающего мне прибыть в Константинополь, я считаю своим долгом сообщить Вашему превосходительству некоторые соображения, которые мне представляются неотложными. Я начну с заявления, что турецкие войска, которые мне удалось видеть, — кавалерия, пехота и полевая артиллерия, — превосходны. Выправка, выучка и воинский дух не могут быть лучше. Конница превосходит всякую другую европейскую кавалерию. Неоценимое значение имеет желание всех офицеров и всех солдат сражаться с русскими. С такими войсками я не преминул бы напасть на вдвое большие по численности русские силы и наверняка остался бы победителем. Поскольку же Оттоманская империя в состоянии выставить против России больше войск, чем эта держава может им противопоставить, то ясно, что султан может с удовлетворением увидеть возвращенными под свой скипетр все провинции, вероломно отобранные у его предков московскими царями… Бем».

Австрийский министр иностранных дел {Буоль-Шауэнштейн. Ред.} послал всем европейским дворам ноту по поводу поведения американского фрегата «Сан-Луи» в деле с Костой, в этой ноте он порицает американскую политику в целом. Австрия настаивает на своем праве насильно захватывать иностранцев на территории нейтральной державы, отрицая за Соединенными Штатами право принимать меры военного характера для их защиты.

В палате лордов в пятницу граф Малмсбери в своем запросе интересовался отнюдь не тайнами совещания в Вене и содержанием тех предложений, которые были сделаны этим совещанием царю, как и вообще теперешним состоянием переговоров; его любознательность носила скорее историко-антикварный характер. Он не пожелал ничего другого, как «простого перевода» обоих обращений императора, в мае и июне, к своим дипломатическим агентам, опубликованных в «С.-Петербургских ведомостях»[248]; его интересовал также ответ, «который должно было дать правительство ее величества на содержащиеся в этих документах утверждения». Граф Малмсбери — не древний римлянин. Его чувствам ничто так не претит, как римский обычай открыто выслушивать иностранных послов перед patres conscript!.^{18} При этом он сам констатирует, что

«оба русских циркуляра были обнародованы русским императором на его родном языке открыто перед всей Европой и появились также в прессе на английском и французском языках».

Какую же пользу можно извлечь, переведя их с языка журналистов на язык клерков министерства иностранных дел?

«Французское правительство ответило на циркуляры тотчас же и весьма умело… Английский ответ последовал, как нам сообщают, вскоре за французским».

Граф Малмсбери, очевидно, жаждет знать, какой вид принимает заурядная проза г-на Друэн де Люиса, когда она переводится на благородную прозу графа Кларендона.

Он счел себя вынужденным напомнить «своему благородному другу, сидящему напротив», что Джон Буль после тридцати лет мира, торговой практики и промышленных занятий стал «несколько нервозно» относиться к войне и что эта нервозность с марта прошлого года «возросла вследствие того, что правительство в течение долгого времени продолжает окружать свои действия и переговоры глубокой тайной». Поэтому в интересах мира граф Малмсбери вносит свой запрос, но также в интересах мира правительство хранит молчание.

Никто не был так огорчен первыми признаками агрессии России против Европейской Турции, как сам благородный граф.

Он никогда и не подозревал о замыслах России в отношении Турции. Он не хотел верить своим собственным глазам. Для него прежде всего существовала «честь русского императора». Но разве расширение империи могло когда-либо причинить ущерб императорской чести? Далее, для него существовала «консервативная политика царя, которую последний так настойчиво проводил во время революции 1848 года». Действительно, самодержец не имел ничего общего с этими безнравственными революциями. В особенности же в 1852 г., когда благородный граф возглавлял министерство иностранных дел,

«ни один государь не давал столь неоднократно заверений относительно соблюдения договоров, связывающих Европу, и сохранения территориальных соглашений, существовавших в течение столь многих лет на благо Европы, и ни один государь не обнаруживал более искреннего стремления к этому».

Не подлежит сомнению, что, побуждая графа Малмсбери к подписанию договора от 8 мая 1852 г. о датском престолонаследии, барон Бруннов сумел завлечь его в свои сети неоднократными заверениями в том, что его августейший повелитель питает слабость ко всем существующим договорам. И когда он уговаривал графа, только что горячо приветствовавшего узурпацию Бонапарта, заключить тайный союз с Россией, Пруссией и Австрией против этого самого Бонапарта, он тем самым давал величайшее доказательство своего искреннего стремления к сохранению существующих территориальных соглашений.

Чтобы объяснить внезапную и неожиданную перемену, происшедшую в русском императоре, граф Малмсбери прибегает к психологическому анализу, рассматривая «настроения, повлиявшие на образ мыслей русского императора». «Чувства императора», — уверяет он, — «были задеты поведением французского правительства в отношении святых мест». Правда, Бонапарт, чтобы успокоить эти задетые чувства, послал в Константинополь г-на Делакура, «человека с чрезвычайно мягким и покладистым характером». «Но, — продолжает граф, — по-видимому, то, что произошло, не изгладилось из сознания русского императора», и у него остался осадок горечи против Франции. Следует признать, что г-н Делакур разрешил вопрос в окончательной форме и вполне удовлетворительно перед тем, как в Константинополь прибыл князь Меншиков. «Но, несмотря на это, умонастроение русского императора не изменилось». Эти настроения и проистекавшее из них ошибочное представление были так сильны, «что император все еще подозревает турецкое правительство в стремлении предъявить России такие условия, на которые оно не имеет никакого права». Граф Малмсбери признает, что не только «какому-либо человеческому существу», но даже и английскому лорду «не дано читать человеческих мыслей»; тем не менее «он не может не считать себя способным объяснить эти удивительные настроения, повлиявшие на образ мыслей русского императора». Наступил, говорит он, такой момент, который в течение многих поколений русский народ приучали рассматривать как «время, предопределенное для завоевания им Константинополя и восстановления Византийской империи». Он допускает также, что «нынешний император» разделяет «эти чувства». Первоначально проницательный граф рассчитывал объяснить дело тем, что император упорно подозревал турецкое правительство в намерении нарушить его права; теперь же он объявляет, что император только потому подозревает Турцию, что считает наступивший момент подходящим для того, чтобы ее проглотить. Дойдя до этого пункта, благородный граф принужден был изменить ход своих логических рассуждений. Вместо того, чтобы говорить о новых настроениях, повлиявших на образ мыслей русского императора и приведших к изменению прежних обстоятельств, он теперь ссылается на обстоятельства, которые сдерживали в течение некоторого времени честолюбивые умонастроения и старые традиционные чувства царя и не позволяли «открыть дорогу искушению». Эти обстоятельства сводились к одному весьма важному факту, а именно, что граф Малмсбери в тот период был «в составе» правительства, а в другой период — «вне» его.

Когда он был «в составе», он первый не только признал Бустрапу[249], но даже оправдывал его клятвопреступления, убийства и насилия. Но после этого

«тогдашние газеты стали непрерывно нападать на то, что они называли раболепной и пресмыкательской политикой по отношению к французскому императору».

Пришло к власти коалиционное министерство, и с ним сэр Дж. Грехем и сэр Чарлз Вуд,

«которые клеймили на публичных собраниях политику и личность французского императора, а заодно клеймили и французский народ за то, что он избрал себе этого принца в государи».

Затем последовала черногорская история[250], и коалиционное министерство

«позволило Австрии настаивать на том, чтобы султан не применял дальнейших насильственных мер против восставших черногорцев и даже не обеспечил турецкой армии безопасного и спокойного отступления, в результате чего Турция потерпела урон в 1500–2000 человек».

Позднее последовало отозвание полковника Роуза из Константинополя, и английское правительство проявило нежелание отправлять свой флот в Безикскую бухту или Смирну одновременно с Францией. Все эти обстоятельства, вместе взятые, породили определенное умонастроение у русского императора, решившего, что народ и правительство Англии враждебно относятся к французскому императору и что между обеими странами невозможен никакой действительный союз.

Изобразив с тонкостью, которая сделала бы честь любому романисту, описывающему изменчивые чувства своей героини, смену обстоятельств, повлиявшую на впечатлительный ум русского императора и совратившую его со стези добродетели, граф Малмсбери похваляется тем, что он якобы разрушил стену предрассудков и антипатий, отделявшую в течение веков французский народ от английского, посредством своего тесного союза с угнетателем французского народа. Он поздравляет теперешнее правительство с тем, что оно унаследовало от него этот дружественный союз с западным царем и пожало то, что посеяли тори. Он забывает добавить, что это был тот самый дружественный союз, под сенью которого султан был принесен в жертву России, когда французский император поддержал коалиционное министерство; ибо этот французский Сулук жадно стремится получить возможность на плечах мусульман пробраться на какой-нибудь Венский конгресс и таким путем стать респектабельным. Поздравляя министерство с его тесным союзом с Бонапартом, граф немедленно же начинает поносить политику, являющуюся плодом этого mesalliance^{19}.

Мы не будем следовать за всеми разглагольствованиями графа, в которых он распространяется о важности сохранения Турции в неприкосновенном виде, отрицает ее упадок, отказывается признать русский религиозный протекторат, а также воспроизводить его упреки правительству в том, что оно не сочло вторжение в Дунайские княжества за casus belli и не ответило на переход русских через Прут посылкой своего флота. Он не привел ничего нового, кроме следующего письма князя Меншикова Решид-паше, которое было написано перед самым отъездом из Константинополя и «является неслыханным по своей наглости».

«Бююкдере, 9 (21) мая

В момент отъезда из Константинополя нижеподписавшийся посол России узнал, что Высокая Порта объявила о своем намерении предоставить духовенству восточной церкви гарантии осуществления принадлежащих им духовных прав, что на деле поставило бы под сомнение сохранение других привилегий, которыми пользуется эта церковь. Каковы бы ни были мотивы для принятия этого решения, нижеподписавшийся считает себя вынужденным уведомить его превосходительство, министра иностранных дел, что любая декларация, или что-либо в этом роде, которая, сохраняя даже неприкосновенность чисто духовных прав православной восточной церкви, была бы направлена к тому, чтобы лишить силы другие права, привилегии и иммунитеты, признанные за вероисповеданием и духовенством этой церкви с самых древних времен и принадлежащие ей в настоящее время, — будет воспринята императорским кабинетом как акт, враждебный по отношению к России и ее религии. Нижеподписавшийся просит принять и т. д.

Меншиков.

Граф Малмсбери «с трудом может поверить, чтобы русский император одобрил поведение князя Меншикова или его образ действий». Ноты Нессельроде, последовавшие за отъездом Меншикова, и русская армия, последовавшая за нотами Нессельроде, подтверждают «обоснованность» этих сомнений.

«Молчаливый» Кларендон, «как это ни было ему прискорбно», был вынужден «давать постоянно все тот же ответ», то есть не давать никакого ответа. Он счел «своим долгом перед обществом не произнести ни единого слова», которого бы он уже не сказал раньше, и заявить, «что он не может представить никаких сообщений и не может предъявить никаких особых депеш». Благородный граф, таким образом, не мог прибавить ни йоты к тому, что нам было известно уже ранее. Его главная цель заключалась в том, чтобы установить, что в течение всего времени, когда австрийский и русский кабинеты вели свою наступательную политику, он находился с ними в «постоянном контакте». Так, он находился в постоянном контакте с австрийским правительством, когда последнее отправило князя Лейнингена в Константинополь[251], а свои войска к границе, «опасаясь возмущения своих собственных подданных в пограничных районах». Так по крайней мере гласило, по уверению невинного Кларендона, «приведенное основание». После того как султан уступил Австрии и увел обратно свои войска, энергичный Кларендон «опять установил контакт с Австрией, чтобы обеспечить точное соблюдение договора».

«Я полагаю», — продолжает лорд, — «что договор был соблюден, так как австрийское правительство заверило нас, что дело обстоит именно тал».

Великолепно, милорд! Что касается entente cordiale {сердечного согласия. Ред.} с Францией, то оно существует уже с 1815 года. Относительно решения, принятого английским и французским правительствами «об отправке их флотов», также «не было ни тени разногласий». Бонапарт дал приказ своему флоту отправиться в Саламин,

«полагая, что опасность велика», и «хотя он (Кларендон) говорил, что опасность не столь велика и что французскому флоту нет необходимости в данный момент покидать французские гавани», Бонапарт «все же дал приказ об отплытии французского флота; но это обстоятельство не вызывало ни малейшего разногласия, так как гораздо выгоднее и удобнее иметь один флот в Саламине и другой на Мальте, чем иметь один на Мальте и другой в Тулоне».

Лорд Кларендон заявляет далее, что в течение всего времени, когда Меншиков применял против Порты наглые меры давления,

«флот, как это следует с удовлетворением отметить, не получал приказа выйти в море, для того чтобы никто не смог утверждать, что турецкое правительство действовало под нашу диктовку».

После всего того, что произошло, представляется на самом деле вполне вероятным, что султан должен был бы отступить, если бы флот получил тогда приказ выйти в море. «Прощальное письмо» Меншикова Кларендон считает корректным, «однако он полагает, что такой язык при дипломатических переговорах с правительствами, к счастью, является редким и, как он надеется, еще долго будет редким». Что касается, наконец, вторжения в Дунайские княжества, то, по словам Кларендона, французское и английское правительства

«дали султану совет пока отказаться от своего несомненного права рассматривать оккупацию княжеств как casus belli».

О продолжающихся еще переговорах он может сказать только одно:

«От сэра Гамильтона Сеймура нынешним утром было получено официальное сообщение о том, что согласованные послами в Вене предложения будут приняты С.-Петербургом, если они будут несколько изменены».

Но он скорее умрет, чем позволит себе сказать хотя бы одно слово об условиях соглашения.

Благородному лорду отвечали лорд Бомонт, граф Хардуик, маркиз Кланрикард и граф Элленборо. Ни один голос не раздался, чтобы поздравить правительство ее величества по поводу курса, которого оно придерживается в этих переговорах. Со всех сторон высказывались весьма большие опасения, не была ли политика министерства ошибочной, не действовало ли оно как посредник в пользу России, вместо того чтобы защищать Турцию, и не находилось ли бы оно в лучшем положении, чем сейчас, если бы Франция и Англия гораздо раньше проявили твердость. Старый упрямый Абердин ответил им, что «легко гадать о том, что могло бы случиться, после того, как события уже произошли, и рассуждать о том, что могло бы быть, если бы действовали иначе». Но наиболее поразительным и многозначительным явилось его следующее заявление:

«Светлейшим лордам следует помнить, что они не связаны никакими договорами; я отрицаю, что Англия в силу условий какого-либо договора обязана принять участие в каких бы то ни было действиях военного характера в поддержку Турецкой империи».

Когда Англия и Франция впервые выразили свое намерение вмешаться в стоящий на повестке дня турецкий вопрос, русский император категорически отверг обязательную силу договора 1841 г. в отношении его собственных дел с Портой и вытекающие отсюда права на вмешательство западных держав. Но одновременно он, опираясь на тот же договор 1841 г., настаивал на недопущении в Дарданеллы военных судов других держав. Теперь же лорд Абердин на публичном торжественном заседании парламента подписывается под этим дерзким толкованием договора, который русский самодержец соглашается признать лишь тогда, когда Великобритания будет изгнана им из Понта Эвксинского {древнее название Черного моря. Ред.}.

Написано К. Марксом 16 августа 1853 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 3862, 2 сентября 1853 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Подпись: Карл Маркс