"Серебряная река" - читать интересную книгу автора (Ричардс Бен)

Mi cielito lindo[8]

Я человек незаметный, но отнюдь не пустой. Время и пространство борются во мне, воспоминания сменяются, как картинки в калейдоскопе: история и география, люди и города, запахи и мелодии – все, что давно ушло, но не забыто.

Сначала расскажу вам о своем доме.

Монтевидео – неторопливый город башен и куполов, старых кадиллаков, длинных проспектов, вьющихся вдоль побережья, пляжей и волн, накатывающихся на берег, где по ночам можно видеть слившиеся силуэты молодых парочек. Это порт, а потому это город борделей, баров и молодых моряков, сошедших на берег в увольнение. Монтевидео – столица государства, официально называющегося Republica Oriental de Uruguay[9] (терпеть не могу, когда англичане произносят «ю-ругвай»), и стоит на реке Рио-де-ла-Плата[10] (куда мелодичнее, чем просто «река Плейт», как переделали на свой лад англичане, у меня это ассоциируется с выщербленной тарелкой[11]) в том месте, где в давней войне было потоплено немецкое военное судно. Свет и красота: солнце над гаванью в предвечернюю пору, палисандровые деревья весной, светло-серый оттенок старинных зданий.

Но я ведь собирался рассказать о своем доме. Однако, как наш самый известный поэт Бенедетти сказал о Монтевидео, Esta es mi casa – это мой дом.

О своем доме мне трудно рассказать по той причине, что… о своем доме мне трудно рассказать… Но какая же все-таки причина?

Может быть, лучше – и это не будет неуместным отклонением от темы – вспомнить Тупака Амару[12], великого касика[13] инков, поднявшего отчаянное восстание против испанцев. Неудивительно, что его предали, отдали в руки врагов и четвертовали на главной площади в Куско, который теперь находится в Перу. Ничего хорошего не предвещало и родство с Тупаком Амару, поскольку испанцы объявили, что его злокозненная родня тоже должна быть уничтожена, и с систематичностью и энтузиазмом приступили к выполнению этой задачи.

Но сама поэзия восстания! Символическое значение, которое приобрели побежденные повстанцы! Потому что испанцы, конечно, проиграли – полностью проиграли, поскольку Тупак Амару, независимо от того, какова была его история в действительности (историки утверждают, что он также не гнушался устраивать небольшую резню), увековечил себя в памяти народов всего континента. Поэтому когда какие-нибудь перуанские офицеры, японские бизнесмены или дипломаты-гринго с ужасом замечают, что официант, вместо того чтобы предложить им еще виски или волован, начинает размахивать АК-47, и что прием у посла принимает неожиданный и нежелательный оборот, то любопытно отметить, что эти перуанские повстанцы, переодетые в официантов, действуют от имени Революционного движения «Тупак Амару».

Вот поэтому два десятилетия назад в нашем неторопливом Монтевидео, городе башен и куполов, группа решительно настроенных идеалистов сражалась с коррумпированным и крайне жестоким правительством, снова оживив имя того вождя, трагическая гибель которого была продемонстрирована толпе на главной площади Куско. Мы были членами Movimiento de Liberation National[14] – тупамарос. Мы должны были привести страну к счастью. Мы должны были создать НОВОГО ЧЕЛОВЕКА.

Конечно, наследие Тупака Амару – это боль поражения, и те, кто присваивает себе его имя, обречены присоединиться к побежденным, войти в бесчисленную армию сломленных духом. Наши переодетые официанты играли в футбол, когда под ногами у них разорвалась бомба и бойцы специального подразделения ворвались в посольство, великодушно прикончив парочку остававшихся там перепуганных юнцов. Имя Тупака Амару обычно не приносит счастья.

Тупамарос! Городские партизаны! Какой трепет должны вызывать эти слова, ассоциирующиеся со страстными темноволосыми женщинами и красавцами мужчинами в черных беретах, с поэтическими душами, вроде Че Гевары. И какая жалость, что многие из них разделят муки того вождя, имя которого они почитают. Однако это произойдет не под жарким солнцем и бесцеремонными взглядами буржуа, покручивающих зонтики от солнца; они будут корчиться в крови, дерьме и блевотине в темных подземельях того же самого города, на вьющихся вдоль берега проспектах и в тени палисандровых деревьев, или их вытолкнут из самолета, пролетающего над ледяными водами Рио-де-ла-Платы. Кое с кем из этих людей я был знаком. Они представлялись как El Negro, La Paloma, El Flaco, La Gaviota[15]. Женщины часто брали себе имена птиц, и я вздрагиваю при мысли об их сломанных крыльях. Некоторые из них жили у меня в доме.

На самом деле у меня был не дом, а всего лишь квартира в верхнем этаже старого здания, невдалеке от исторического центра города. Мы покрасили двери и ставни в ярко-зеленый цвет, оставив белым все остальное. В квартире имелся поросший бугенвиллией балкон с белыми креслами, и весной мы сидели там по вечерам, наблюдая за медленным движением судов по огромной реке, сверкавшей на солнце, а дувший с океана ветер уносил со стола газеты, и мой маленький сын гонялся за ними. Конечно, воспоминания эмигранта (если меня можно так назвать), так же как и память о прежней любви, вещь лукавая: скучные дождливые дни уступают место щемящей сладости весенних вечеров.

Когда я впервые примкнул к этим людям, мой дом служил надежной явкой. И поэтому жить в нем стало очень опасно. Настолько опасно, что я потерял свой дом с зелеными ставнями, потерял в тот момент, когда он перестал быть надежной явкой; в тот момент, когда я однажды проснулся и увидел, что кто-то роется в моих вещах, а к моей голове приставлен пистолет; в тот момент, когда я понял, что нас предали – так же как Тупака Амару сотни лет назад.

Поэтому рассказывать о своем доме мне трудно, так как иногда, думая о нем, несмотря на идеализированные в ссылке воспоминания, я чувствую в себе что-то очень хрупкое и чувствительное, – будь я религиозен, можно было бы назвать это моей душой, – то, что привязано к могучим лошадям, скачущим в разные стороны.

И вот я попал из Монтевидео в Лондон, с несколькими остановками по пути. И стал невидимкой. Если кто-то хочет научиться быть невидимкой, ему достаточно взять в руки швабру и ведро. Это может оказаться не так уж плохо. Иногда меня радовала моя невидимость. Я мыл туалеты и подметал пол на станциях метро, в банках, редакциях газет и университетах. Я даже подметал кабинет преподавателя университета, там висела большая карта Уругвая и была целая полка книг по истории наших знаменитых тупамарос. Сейчас я работаю в офисе телекомпании, и это легкая работа, потому что я здесь старший, хотя и получаю немногим больше, а иногда по ночам я мою туалеты в ночном клубе с крайне обманчивым названием «Sublime». По-английски это произносится «саблайм» и обозначает что-то вроде «величественный, возвышенный, грандиозный», хотя ничего подобного тут нет и в помине.

Я рад, что работаю с соотечественником, тоже уругвайцем. Как и многие другие молодые уругвайцы, он больше не живет на родине. Правда, нас тут не так много, и по численности мы безнадежно уступаем нигерийцам и колумбийцам, поэтому мне приятно работать вместе с Франсиско Гонсалесом, или, как его жестоко, но с юмором называют колумбийцы, Pobre Poncho[16]. Бедным Панчо его прозвали из-за истории, в результате которой он сюда попал. Она связана не с политикой, а с любовью. Бедный Панчо совершил ошибку, влюбившись в английскую девушку на пляже одного очень красивого места под названием Пунта-дель-Дьябло, на юге Бразилии. А эта девушка – несомненно, под влиянием солнца, прохладного вина, набегающих на берег волн Атлантического океана и прелестного отеля – влюбилась в Панчо. Ау qué lindo![17] Она училась и должна была один год провести за границей, чтобы написать диссертацию о правах человека и безнаказанности преступников в Уругвае. В числе сувениров, которые девушка привезла с собой в Лондон, – ожерелья из акульих зубов из Пунта-дель-Дьябло, кожаной сумки, избранных сочинений Бенедетти – был и ее новый экзотический приятель, Франсиско «Панчо» Гонсалес.

Однако в Лондоне произошло непредвиденное. Иллюзии развеялись, все стало выглядеть в ином свете, и бедный Панчо лишился обаяния новизны. Достаточно сказать, что умение произнести «это дверь» или «сахар, пожалуйста» и ничего больше по-английски – очаровательно в Южной Америке, но не в этом огромном городе, где парень стал лишь еще одним глупым и смущенным иммигрантом. А кроме того, единственной работой, которую уругваец мог получить, было мытье посуды и уборка офисов. (Это казалось тяжело и для самого Панчо, который вышел из богатых кварталов Монтевидео и, среди прочих благ жизни, имел прислугу.) Дела пошли плохо: красотка стала грубо разговаривать с Панчо, жаловаться на отсутствие денег, рассеянно ворошить свои светлые волосы, в которых запуталось его простое сердце, и говорить, что ее удручает их положение и его грубые латиноамериканские замашки настоящего мачо.

Дело приняло скверный оборот, и теперь бедный Панчо работал уборщиком, не желая возвращаться в свой квартал Поситос и смириться с поражением, не желая признаться даже самому себе в том, что его отношения с Софи – которая по-прежнему великодушно отмечала его помощь в разделе «Благодарности» своей диссертации – не живее, чем Тупак Амару. А колумбийцы дразнят парня, водят в бары с латиноамериканской музыкой и советуют забыть этих холодных чопорных гринго и найти себе какую-нибудь прелестную chicolita[18], которая умеет mover la colita[19]. Но бедному Панчо не нужна никакая chicolita, ему нужна Софи, и колумбийцы театрально перерезают себе запястья, прижимают руки к сердцу, танцуют танго со своими швабрами, напевая при этом: Ay Sophie, rompacorazones, mujer traidora, porqué no vuelves a tu Pobre Panchiiiiii-toooo?[20]

И бедный Панчо грустно улыбается.

Он совершенно вне политики, этот мой юный соотечественник. Иногда, когда мы делаем перерыв в работе, он говорит мне: «Дон Орландо, вы ведь были связаны с тупамарос и со всеми этими ужасами. Зачем все это вообще затеяли?» Мне смешно, когда он называет меня «дон Орландо» – типичная для Панчо манера. Кроме того, я не так стар, как может показаться. И тем не менее, когда один из чилийцев полушутливо назвал меня Ese Supervisor Uruguacho, Tupamaro Conchasumadre[21], Панчо пришел в неистовый гнев и бросил в парня металлическое ведро, раскроив ему лоб. В результате едва не возникла всеобщая потасовка, поскольку колумбийцы, несмотря на постоянные поддразнивания Панчо, относятся к нему как к талисману, а затем в драку вступили нигерийцы, готовые подраться с колумбийцами из-за вечного спора о том, чья футбольная команда лучше, а чилийцы быстро разделились согласно принадлежности к политическим партиям и стали драться между собой. Непонятно было, что задело Панчо – оскорбление меня лично или уругвайцев вообще. Сам он сказал лишь одно:

– Вы знаете, дон Орландо, я всегда терпеть не мог надменность и la boca sucia[22] чилийцев.

– В таком случае, – сказал я, – хорошо, что у нас здесь нет аргентинцев.

– Почему? – спросил он.

Иногда он оказывается тугодумом, бедный Панчо. У Софи наверняка было достаточно времени, чтобы заметить это.

Мой сын – он занимается компьютерами – иногда спрашивает, зачем мне эта работа, и покровительственно объясняет, что мне было бы выгоднее получать пособие по безработице с доплатой на жилье. Я отвечаю ему, что люблю свою работу, и это отчасти правда. Мне нравится находиться среди людей. Где еще я мог бы услышать историю бедного влюбленного Панчо? Правда, я не рассказываю сыну, как одиноко было бы мне без этой работы, что без нее мое общение с людьми ограничивалось бы его случайными приездами ко мне домой, чтобы поесть asado[23] и доказать что-то своим девчонкам. «Но ты хотя бы мог подыскать себе работу получше, – говорит он. – Ты же образованный человек, ты мог бы устроиться получше, чем убирать офисы. Ты же был журналистом божьей милостью». Я только улыбаюсь и не возражаю ему, потому что, на свой манер, мой сын иногда бывает так же глуп, как Панчо. Раньше я был журналистом, а теперь я уборщик. Я не смотрю на это как на трагедию, насмешку судьбы над изгнанником. Я больше не хочу быть журналистом, да и не смог бы быть им дальше. Я прихожу на работу, разговариваю с Панчо, отрабатываю свою смену и иду домой. Я не нуждаюсь в посторонней помощи. Я не из числа тех символических профессоров, специализирующихся на биологии моря, которых тяжелая рука диктатуры или смертельные объятия неолиберальной экономики вынудили пойти в водители такси.

Есть одна песенка, которую я постоянно напеваю. Я пою ее, чтобы успокоить нервы, мурлычу себе под нос, когда мою туалеты в клубе «Саблайм» или чищу мусорные корзины в коридорах офисов телекомпаний. Когда я пою, то вспоминаю того человека, о ком мне больно думать и память о котором так же мучительна, как память о моем ненадежном доме с зелеными ставнями; я пою эту песню в 73-м автобусе и когда пешком возвращаюсь поздним вечером домой, в холодную мокрую ночь, каких не бывает в мире, кроме этого города: