"Стрелы Перуна" - читать интересную книгу автора (Пономарев Станислав Александрович)

Глава пятая Когда лукавство во славу

Рати притекали к Киеву со всех концов Руси. Сначала воины располагались станом на Подоле и военном посаде на берегу Днепра — Пасынче Беседе. Потом с верховьев приплывали ладьи, отряды грузились в них и следовали на левый берег, где раскинулся шатрами главный боевой стан великого князя.

Сам Святослав и его ближайшие помощники пребывали в постоянных заботах: надо было накормить огромную массу людей, вооружить многих ратников, из других создать дружины по роду боевой деятельности, собрать съестной и ратный запас для дальнего похода.

Основой двадцатипятитысячного войска на этот раз стала пешая рать из добровольцев-сторонников — горожан и смердов. Тысяцкие и сотские охрипли, с утра до вечера обучая мужиков боевому строю и воинским приемам в обороне и нападении.

Святослав был тут же, как всегда деятельный и нетерпимый к беспечности и разгильдяйству. Все знали отношение князя-витязя к слову «авось» и старались не только не следовать этому слову, но и не произносить его.

Куда поведет их беспокойный воитель, ратники не знали. Но среди них пополз слух, что дружины пойдут на Каму-реку, учить уму-разуму царя булгарского Талиб-алихана. Воеводы этот слух не опровергали.

Наконец всему войску было приказано садиться в ладьи.

А за час до этого князь Святослав разговаривал в княж-тереме на Горе с воеводой Претичем. Здесь же присутствовали Асмуд, Свенельд и Добрыня, без которых властитель Руси не принимал ни одного серьезного решения.

— Яз оставляю тебя хранить стольный град Киев, — говорил Святослав, как всегда энергично и напористо. — С тобой будут пять тысяч воев-сторонников. Но... через седьмицу пойдешь следом за нами!

— Куда? — спросил невозмутимый Претич.

— Про то тебе мой гонец скажет!

— Добро...

Сейчас князь стоял на берегу в окружении воевод и наблюдал за погрузкой войска и переправой конницы.

— Улеб, все пороки[133] определил по лодиям? — обратился он к двоюродному брату, начальнику над осадными орудиями.

— Все, княже. Десять тяжелых пороков разобраны и погружены на грузовые лодии. А восемь Спирькиных огнеметов с запасом земляного жира[134], смолы и дегтя тож в караване пойдут.

— А Спирька где?

— При огнеметах своих, маракует там про...

Святослав не дослушал, вдруг шагнул вперед и крикнул:

— Эй, лапотник! А ну, подь сюда!

Все ратники ближайшей ладьи как один повернули головы на княжеский зов.

— Кого тебе, великий князь? — спросил десятский.

— А вон того, бородатого.

— Бортю, што ль?

— Его.

Плотный чернобородый и косолапый воин вылез из ладьи, вперевалку подошел к Святославу, поклонился.

— Здрав буди, князь, — прогудел он. — Пошто звал?

— Буду здравым. Спаси, Перун. Скажи, где яз тебя видел?

— Дак на суде ж, зимой. Тогда мне каленое железо пытать довелось. Аль запамятовал?

— Верно! Яз тогда в дружину тебя звал, а ты гридей моих татями нарек.

— Да не было того, — потупился ратник.

— Ну пусть! Как же понять тебя: тогда в дружину мою не пошел, а сейчас што же?

— Дак то на один поход только. Сказывают, на булгар пойдем, а у меня там сын в полоне мается. Надобно его выручать, да и других русичей тож.

— Добро. — Князь задумался на мгновение, потом спросил: — У тебя ж после суда шуйца огнем покалечена. Как же ты с ворогом рубиться будешь?

Бортя посмотрел на свою скрюченную левую ладонь, сказал:

— Ишь, пальцы-та шевелятся малость. Так што щит удержат. А десница, спаси тебя Перун, князь, целая, и могутности в ней не убавилось.

— Спаси меня Перун, — хмыкнул Святослав. — За што ж? За то, што шуйцу тебе изувечили по слову моему?

— Дак то ж по воле бога Праве, — простодушно ответил Бортя. — А ты все еще сердце на меня держишь, князь? Зря. Яз тебе зла не хотел.

— Нет, сердца на тебя не держу. Вину за поношение гридей моих сымаю. Вот ежели бы ты, сиднем на печи сидючи, тараканов давил, тогда осердил бы меня пуще прежнего. А ты, калечный, о славе земли Русской радеешь. За то воздастся тебе. Иди! И храни тебя Перун в битвах яростных! А сына твоего мы из полона вызволим. Гляди, какая сила на подмогу ему идет.

— Спаси тебя Сварог, князь, — растрогался Бортя-смерд. — Нонче и яз радуюсь силе нашенской. Велика и могутна Русь Святая, жизнью и смертью порадеем за нее. Верь нам, князь!

Бортя ушел. Святослав задумался, вспомнив и суд, и все, что произошло после него.

Тогда мать, великая княгиня Ольга, а еще больше Малуша напустились на него за несправедливость. Обе они Бортю-смерда не знали, но их возмутило, что доказавший правду огнем и покалеченный охотник должен был потом сражаться на судном поединке. Да еще было бы по чести — с гридем княжеским, а то клинок свой Бортя должен был скрестить с убийцей многих людей, атаманом лесных разбойников Бармой Кистенем!

— Татя того казнить смертию надобно! — разгневалась Ольга. — Того же все родичи убиенных Бармой требуют! Аль ты забыл закон кровной мести?

— Матушка?! — разинул рот от удивления Святослав. — Ты ж Кресту поклоняешься. А бог твой к всепрощению зовет и татей-душегубцев за покаяние даже праведниками на небесах делает. Аль яз не так понял учение бога Креста?

Ольга смутилась. Зато Малуша, будучи язычницей, продолжала настаивать на справедливости. Князь гневно глянул ей в глаза, сказал жестко:

— Што суд присудил, то и будет! Падет в поединке Барма Кистень, туда ему и дорога по делам его! Победит — тогда поглядим. Ответ перед родичами убиенных им купцов и смердов в любом разе держать придется. Жить ему, смердящему, на земле Светлой все одно не дозволю!

— А как же честной смерд Бортя? — спросила Малуша.

— Его судией Перун будет, как только рана заживет! — отрезал Святослав и больше не хотел никого слушать.

Но разве пересилишь женщину, если она решила сделать что-либо по-своему? А если две женщины сговорились? Да еще такие великомудрые?..

На следующий день Малуша осадила вороного коня у границы священной дубовой рощи. Повод она бросила сопровождавшему ее отроку, а сама пешком пошла в глубь темной дубравы. Вскоре взору ее открылась поляна с холмиком посредине. Вокруг него торчали шесты с черепами на концах: Малуша пришла за правдой к кудеснику Перуна, а бог-громовержец ежегодно требовал от русичей-язычников кровавой человеческой дани! Редко кто осмелился бы прийти в Перунову рощу без спроса, но Малуша была женщиной отважной: самой смерти не раз в лицо смотрела, была тяжело ранена в бою. Поэтому бывшая лесная охотница смело прошла через коридор из жутких шестов и, остановившись перед низкой дверцей в холме, крикнула звонко:

— Спаси меня, Перун! Дубомир, здесь ли ты?!

Некоторое время спустя дверца, заскрипев, отворилась и свету явился высокий косматый старик в черной хламиде с посохом, на конце которого был искусно вырезан череп с громовым знаком — волнообразной полосой.

Вид грозного волхва невольно заставлял склоняться перед ним, и Малуша встала на колени, не смея поднять головы. Самым примечательным в облике служителя Перунова были глаза: бездонно-черные, где-то в глубине их, казалось, сверкали грозовые сполохи, и не было человека на земле, который не содрогнулся бы, взглянув в бездну этих неистовых очей...

Барма Кистень, в отличие от своих казненных товарищей, благоденствовал. По слову великого князя его обильно кормили-поили, спал он, сколько хотел. А мечты? В том, что он победит на судном поединке калеку-смерда, атаман не сомневался.

— Яз яго руками задушу, — иногда мечтал разбойник вслух и глядел при этом на свои могучие ладони-грабли. И то сказать, не много найдется таких силачей даже среди гридей Ряда Полчного[135], а богатыри там были на зависть даже владыкам Царьграда.

— После при великом князе стану жить-поживать, — размышлял разбойник, — злата-серебра вдосталь насобираю. А мож, в боляре выбьюсь.

Загубленные души не волновали Барму Кистеня: мыслям о них просто не было места в низкой черепной коробке знаменитого в Киеве убийцы.

В одну из ночей Барма проснулся внезапно: в непроницаемом мраке погреба-тюрьмы он вдруг ощутил присутствие постороннего. Этого не могло быть, и свирепый разбойник, наверное, впервые со дня рождения, испугался.

Свет вспыхнул внезапно: перед Кистенем стоял человек в черной хламиде, конец посоха в руке страшного видения горел свечой.

— Суда Перунова ждешь? — раздался в подземелье звучный голос.

Разбойник в ужасе отшатнулся под неистовым взором странного косматого человека.

— Яз пришел свершить суд праведный по воле громовержца за убиенных тобой детей земных!

— Нет! Ох-ха-х! — прохрипел атаман, и сознание его провалилось в бездну черных глаз пришельца.

Дубомир вынул из складок хламиды глиняную фляжку: в рот обмякшего узника полилась темная густая жидкость. ..

Утром Святославу сообщили о смерти Бармы Кистеня. Стражники клялись, что они ни при чем, что когда они услыхали крик заключенного, то никого не обнаружили в погребе, а тать лесной корчился в мучениях и хриплым голосом повторял имя грозного бога руссов — Перуна. Князь не стал вести розыск по этому делу, а вызвал к себе киевского воеводу Ядрея и строго наказал ему:

— Ты этого смерда Бортю не трожь. Слыхал, как Перун распорядился судным поединком? Супротивник Борти — Барма Кистень — смерть принял страшную!

— Да-а, дело чудное, — покачал головой Ядрей. — Добро, будь по-твоему, княже. Пускай живет в мире Бортя-смерд...

Святослав сильно подозревал в смерти лесного атамана не небесный промысел, а карающую руку Дубомира, тем более, он видел мельком волхва Перунова рядом с конюшней, где в подвале сидел и дожидался своего часа Барма Кистень. Да и все признаки предсмертных мучений разбойника говорили об отравлении настоем болиголова.

Сразу после разговора с Ядреем князь зашел в горницу к Малуше, бросил ей на колени бараний тулуп, сказал насмешливо:

— Свези старику в займище. Небось, Дубомир мерзнет в хламиде своей. Дал бы яз ему и соболью шубу, да не возьмет ее кудесник Перунов, ибо воздержан к богачеству и норовом горд! Што очи-то распахнула, пророчица? Аль мыслишь, што яз пень осиновый и не ведаю ничего?

Малуша вспыхнула, спросила тревожно:

— Ай не гневаешься на меня, сокол мой? Прости, против воли твоей пошла.

— Не гневлюсь. Успокойся, — сказал, рассмеялся весело. — Ну, хитрюги. Спелись, значитца, с матушкой моей многомудрой? Ладно, яз и сам помыслил, не к делу татя кровавого от смерти спасать...

С тех пор прошло три месяца.