Даниэль Кельман Критика

Вагенбах медленно двигался между рядами, наконец нашел свое место, пробрался, потершись о колени соседа, сел. Сразу закрыл глаза и решил, что теперь ни за что не откроет их, пока самолет не поднимется в воздух и, набрав необходимую высоту, не окажется в безопасной зоне. Он всегда так делал; закрытые глаза и еще успокоительное, которое глоталось за полчаса, помогали побороть страх. Вагенбах вслепую застегнул ремень – этому он научился. Потом услышал шум моторов и почувствовал, как чудовищной мощности силы вдавили его в кресло и запустили в воздух, в голубое и высоко натянутое пространство. Только когда движение перестало ощущаться, он открыл глаза. Небо сияло, на западе догорала заря, внизу смутно виднелась зеленая земля.

– Простите, – обратился к нему сосед, опуская газету, – вы случайно не Вагенбах?

Это был полный мужчина с черной бородой и темными глазами, сильно увеличенными очками.

– Да.

– Вот оно что.

Мужчина снова погрузился в чтение. Вагенбах смотрел в окошко иллюминатора. Яркий свет действовал успокаивающе. Только не делать лишних движений и поменьше думать. В конце концов, лететь всего час. Но как раз по этой самой причине ни кино посмотреть не дадут, ни поесть и придется довольствоваться, пожалуй, только мягким сандвичем.

– Я часто видел вас в театре, – сказал сосед. – И по телевизору. Передача, которую вы ведете, «Музыкальный час», так, что ли?

– «Угадай мелодию». – Вагенбах отвел взгляд. Ему не хотелось говорить. Он вообще не был расположен к беседе. А уж тем более с поклонниками.

– Ну, конечно же, «Угадай мелодию». Моя жена ее никогда не пропускает. А всего две недели назад мы видели «Кто боится Вирджинию Вульф». Вот совпадение, правда?

– Хотите автограф? – спросил Вагенбах, но вопрос прозвучал не очень-то дружелюбно. Рука сама собой потянулась к карману пиджака, где лежали карточки с автографами.

– Нет, нет, благодарю.

Рука остановилась.

– Знаете ли, я не из числа ваших почитателей.

Вагенбах по-прежнему смотрел в окно и не шевелился. Облака складывались в вытянутые и причудливые картинки. Ему показалось, что он не расслышал.

– Я, собственно говоря, собираю автографы, – не унимался сосед, – у меня их целый альбом. Но нет… нет, благодарю. Ваш мне не нужен. Очень мило, конечно, с вашей стороны.

Он уставился в газету и перевернул страницу. Вагенбах потер глаза. Свет был слишком яркий.

– Если хотите знать, – продолжил сосед, – в «Вирджинии Вульф» вы, на мой взгляд, выступили слишком заурядно. Совершенно не справились с ролью. Впрочем, пару раз вам как будто удалось зацепиться, и это, разумеется, не осталось незамеченным! А как вы двигаетесь, к чему эта нервная жестикуляция? Простите меня!

Сосед уткнулся в газету. Облизал губы и принялся листать страницы. Вагенбах тер глаза.

– И моя жена того же мнения.

Вагенбах закашлялся. Вдруг послышался необычный звук. Моторы как-то странно загудели; на секунду Вагенбаха охватил приступ страха, даже голова пошла кругом; сделав глубокий вдох, он почувствовал облегчение. И решил не отвечать.

Сосед поднял голову.

– Простите меня. Это было невежливо с моей стороны.

– Ничего страшного, – ответил Вагенбах, – каждый волен иметь свой вкус, не правда ли?

Мужчина пожал плечами и снова впился в газету. Вагенбах закрыл глаза, и его окружили теплые сумерки.

– Дилетантство, – произнес голос совсем рядом.

Вагенбах вздрогнул.

– Дилетантство, – повторил голос, – два месяца тому назад в «Валленштейне». Боже мой, да вы из него клоуна сделали, понимаете? Как вам только в голову такое могло прийти? А ваш выход…

– Что мой выход? – воскликнул Вагенбах. Он открыл глаза. Этой сценой он особенно гордился, долго репетировал, заслужил много похвал.

– Ничего, ничего. Извините, – сказал сосед, облизал губы и перевернул страницу.

– Верите вы или нет, но это одна из лучших сцен!

– Ну почему же. Охотно верю.

– Что?

– Что это один из лучших моментов. Я охотно вам верю.

Вагенбах закрыл глаза. Он бы с удовольствием вообще не шевелился. Лучше всего притвориться спящим. Главное – не вступать в дискуссию. У него нет ни малейшей охоты спорить с этим человеком, он просто хочет пережить этот полет. Страх усиливался. Голова кружилась.

– После «Валленштейна» я сказал жене: «Вот видишь?» А она ответила: «О да!» Что еще тут можно добавить?

Вагенбах старался ровно дышать. И не двигаться. Он отчетливо слышал гул моторов, бормотание пассажиров, голоса стюардесс.

– Мой отец тоже посмотрел, неделю спустя. Я позвонил ему и спросил: «Ну как?» И он сказал… – тут сосед захихикал, – нет, лучше промолчу! – Откашлялся. – Пожалуйста, простите меня! У меня даже в мыслях не было вам мешать.

Вагенбах услышал шуршание бумаги, потом все стихло. Он приоткрыл глаза. Увидел в щелку носки собственных ботинок и пол самолета между ними и вдруг совершенно ясно представил себе, что под этим полом, внизу, ничего нет. Ничего. Пропасть глубиной в десять километров: только воздух, яркий свет и пустота. Вагенбаха охватила паника, и он невольно застонал. И потер виски.

– Вам нехорошо?

– Все… в порядке!

Вагенбах стал оглядываться по сторонам, высматривая стюардессу, он выпил бы сейчас чашечку кофе или чего покрепче. Но той нигде не было.

– Может, принести что-нибудь попить? У вас ужасный вид.

– Нет, – ответил Вагенбах, – все нормально.

– Или газету? У меня еще есть «Ньюсуик».

– Нет, спасибо.

Мужчина пожал плечами.

– Пожалуйста. Знаете, в последнем «Музыкальном часе»…

– «Угадай мелодию».

– …В «Угадай мелодию» вам тоже как будто нездоровилось. Жена еще сказала: «Ведь с ним ничего страшного не может случиться». И я заверил ее, мол, не беспокойся, с такими, как он, ничего не случается, но теперь, когда я вижу вас вот так совсем рядом, я начинаю волноваться!

Вагенбах огляделся по сторонам. Куда же подевалась стюардесса?

– А что, собственно, заставило вас связаться с этой передачей? Я имею в виду, актер такого ранга, как вы, в некотором роде вы ведь актер, не так ли, я имею в виду, в каком-то смысле, теоретически… Так что же? Деньги?

Вагенбах потер глаза. Теперь было трудно дышать. Он открыл рот, но голос не слушался. Самолет накренился. Вагенбах совершенно отчетливо ощутил: самолет накренился.

– Почему? Вам же хорошо платят. Слишком хорошо, или я ошибаюсь? Спрашивается, на кой черт это рвачество, за которое приходится расплачиваться своей репутацией, своей… Знаете ли, как вы смешны среди этих нелепых декораций?

– Девушка! – закричал Вагенбах.

Стюардесса остановилась.

– Чашечку кофе, пожалуйста!

– Мне очень жаль, но мы уже идем на посадку. Не положено.

– Я вас прошу, – сказал Вагенбах, – принесите мне чашку кофе!

– Сожалею, но такова инструкция.

– Да вы знаете, кто я, – воскликнул Вагенбах.

– Нет.

Стюардесса отвернулась и ушла.

– Сказали бы раньше, когда я вас спрашивал, тогда еще было время. Вы же пытаетесь произвести впечатление на стюардесс! Думаете, она смотрит «Угадай мелодию»? Думаете, кто-нибудь вообще ее смотрит? Я хочу сказать, эта передача и без вас сама по себе чудовищна!

Вагенбах сделал глубокий вдох.

– Я не потерплю, – закричал он (но вместо крика послышалось сдавленное хрипение), – оскорблений и…

– Простите! Вы совершенно правы! – сказал сосед и посмотрел на Вагенбаха, потом снял очки и сложил их. Вид у него теперь был весьма озабоченный. – Вы сидите в самолете, не хотите разговаривать, скверно себя чувствуете, и все потому, что я не являюсь вашим поклонником и позволяю себе… Простите меня!

– Ничего страшного!

– Нет, это страшно, это наглость с моей стороны, это…

– Прошу вас, – тихо сказал Вагенбах, – оставьте меня в покое!

Загорелась табличка «Не курить». Мимо пробежала стюардесса. Слишком быстро. Как будто что-то было не в порядке.

– Однажды вы мне понравились. Очень даже ничего. Для ваших возможностей, разумеется. Это было в «Мудром Натане» пять лет назад, когда вы играли Тамплиера. Эту роль даже… Хотите, я помогу вам с ремнем… даже вы не могли испортить.

Вагенбах нащупал ремень и застегнул. Он чувствовал, как снижается самолет; видел, как приближается игрушечный ландшафт за окном; как растут дома, принимая замысловатые очертания; шум моторов как будто усилился, совсем рядом мелькнул вертолет; самолет качнулся. От страха у него перехватило дыхание.

– Даже такой профан, бездарный, абсолютно бездарный профан, как вы, который…

Вагенбах наклонился вперед. Коснулся лбом спинки впереди стоящего кресла. Моторы заревели сильнее. Неужели падаем?

– …который даже свою роль выучить не в состоянии, даже пару предложений, ах, да что говорить… Бездарный как веник!

Вдруг снизу раздался удар, прямо по корпусу самолета, и Вагенбах почувствовал, что все кончено, кончено раз и навсегда.

– Да ко всему прочему еще и тупой, если уж простой текст не может выучить! Раньше, когда вас показывали, я всегда переключал на другую программу, а теперь нарочно включаю! Это так смешно! Так смешно!

Вагенбах смотрел в окошко; там уже мелькала посадочная полоса, пунктирные желтые линии постепенно удлинялись, самолет продолжал тормозить; некая сила выбросила Вагенбаха из кресла, и ремень врезался в тело.

– Удивительно бездарно! Смешно и удивительно бездарно!

Теперь они уже стояли. Вагенбах потирал глаза, медленно осознавая, что все позади. Что они приземлились. Что он жив. Потом отстегнул ремень, сделал над собой усилие и поднялся. Пол заходил ходуном. Голова сильно кружилась. Сосед смотрел на него снизу. Его усы блестели от пота. Волосы были всклокочены, черные глаза еще больше округлились.

– Извините меня, – сказал он, – пожалуйста!

– Что?

– Прошу вас, извините! Я вел себя безобразно!

– Пропустите, – сказал Вагенбах, протиснулся и направился к двери. Он оказался первый, дверь еще была закрыта, и пришлось ждать.

– Прекрасная посадка, – улыбнулась стюардесса, – мягкая, не правда ли? Как по учебнику!

Затем дверь открылась, и Вагенбах мог идти. Голова по-прежнему кружилась. Он глубоко дышал и старался двигаться как можно быстрее. Миновал один коридор, потом следующий, прошел через зеркальные залы к выдаче багажа. На ленточном конвейере одна за другой проплывали чужие сумки. Наконец-то показался и его чемодан; Вагенбах бросился к нему, схватил и заспешил к выходу. Двери автоматически открылись.

Вдруг чья-то рука легла на его плечо; Вагенбах обернулся. Перед ним стоял сосед.

– Знаете, – начал он, – это все страх. Я боюсь летать. Ужасно боюсь. Я вообще не знаю, что мне делать, что… Вот иногда и случается со мной… Понимаете?

– Уберите руку! – процедил Вагенбах.

Мужчина отступил на шаг.

– Но если честно, вы не так уж дурны. Очень даже недурны. К примеру, в «Вирджинии Вульф». Не на все сто, конечно, но все же. Вот во втором акте вы неплохо смотрелись! Хотя…

Вагенбах повернулся и замахал рукой. Но такси проносились мимо. Его бил озноб, он весь взмок.

– Хотя два или три раза вы перепутали слова, а когда попытались поправиться… Это было уморительно.

Наконец хоть кто-то остановился. Вагенбах дернул дверь, быстро залез в машину и назвал отель. Они тронулись; его так и подмывало обернуться и посмотреть назад, но он подавил желание. Потер лоб. Голова раскалывалась. Вдоль дороги стояли похожие друг на друга дома, одинаково чужие и неинтересные.

Комната в отеле показалась ему слишком маленькой и неуютной. Вагенбах поставил чемодан и задумался, потом взял трубку. Помедлив еще секунду, набрал номер (телефон своего агента он знал наизусть).

– Алло, это я, – сказал он. – Я приехал. Итак, что у нас там по плану?

Целую минуту он слушал. Возбужденный, искаженный электроникой голос что-то с жаром ему объяснял. Вагенбах опустил трубку и посмотрел в окно. На краю тротуара росло дерево, и толстый неуклюжий карапуз играл в мяч.

– Да, – сказал он потом, – понимаю. Понимаю. Только один вопрос.

Мальчик ударил по мячу, тот подкатился к дереву и замер; ребенок беспомощно на него уставился. Подъехало такси и остановилось, из него кто-то вышел; Вагенбах решительно повернулся.

– Только один вопрос. А может, еще не поздно все отменить?