"Ангелика" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

Что толку в поисках истины, если ты не способен познать самого себя? Твои кошмары непостижимы, твои страхи неизъяснимы — что ты хочешь понять, если от тебя ускользает реальность тебя самого?

Например: твой ребенок в опасности, твой муж на глазах превращается в злодея, твое здоровье хрупко, ты предчувствуешь скорую смерть, ты не можешь защитить дочь, к коей является призрак-развратитель. Или: ты медик-недоучка, в профессиональном смысле твоя песенка спета, ты влюбился в продавщицу из лавки канцелярских товаров, а она, в муках родив ребенка, у тебя на глазах превратилась в бестию, коя тебя ненавидит и способна причинить вред дочери. Или: ты четырехлетняя девочка, которая знает слишком много и слишком мало, ты не можешь понять, что происходит вокруг, ты живешь как звереныш, вымаливая и выжимая ласку из родителей; что-то не так — это ты сознаешь, но пропускаешь осознание через призму своих бесконечных сказок о Принцессе Тюльпанов и смотришь на мир из окошка в башне, которой нет.

Истина непостижима, ибо для каждого она своя. Одна душа не в силах дотянуться до другой, не в силах закричать, прошептать — и не в силах ничего объяснить. Тебе — будь ты напуганная мать, неудачник-отец или маленький ребенок — остается лишь излагать свою версию событий, сочиняя версию за версией, поскольку только это и возможно — сочинять. Люди, казалось бы, так просты — и все равно непостижимы даже близкие. Себя не объяснишь; надежды объяснить другого и того меньше. И как бы честен ты ни был, как бы ни жаждал истины, ты все равно запутываешься во лжи. Твой крестовый поход за правдой обречен на домысливание.

Стивен Кинг, фигура почти мифическая, создатель энциклопедии американских страхов, в декабре 2006 года включил предыдущий роман Филлипса «Египтолог» в свой личный хит-парад лучших романов. Все бы ничего, если бы мэтр не охарактеризовал главного героя романа как патологического лжеца. Если в Ральфе Трилипуше ему примстился патологический лжец, страшно подумать, что мэтр вычитает в «Ангелике» — где всякий говорит правду и всякий лжет лишь потому, что говорит.

Или же нет.

Анастасия Грызунова, Guest Editor

XVI

— НАБЛЮДАЛИСЬ ГОЛУБЫЕ ФАНТОМЫ, МОЯ дорогая? — Джозеф поднес к губам чай, заваренный ею в затянувшееся отсутствие Норы этим утром.

Муж не дотронулся до жены, потому и Ангелику ничто не обеспокоило. Ему это было неведомо. — Сколько-нибудь вампиров? Изыскался ли повод почивать еще одну ночь вдали от положенного места?

— Я приношу извинения, — ответила она. — Конечно же я намеревалась быть рядом с тобой, однако дитя серьезнейшим образом захвачено в плен страхами.

Безосновательными, я разумею.

— Всяческое поведение такого рода, твое наравне с поведением нашей дочери, усугубляет мою тревогу касательно ее просвещения. — Так покажи ей свою прекрасную лабораторию, подумала Констанс. Она просветит Ангелику на твой счет куда как выразительно. — Ты окажешь мне услугу, последив за своим языком, — длил он речь, — ибо решение по этому вопросу принимать не тебе. Она приступает к занятиям у мистера До усона в первый же понедельник. Частностями я озаботился самолично.

— Разумеется. Как ты посчитаешь нужным.

— Что до тебя, ты не станешь будущую ночь бродить по дому. Отныне этому положен конец.

У нее не выдалось вдоволь времени поразмыслить над его угрозами, потаенными либо явными, ибо спустя считанные минуты после его отбытия в дверях наконец-то объявилась Нора, за коей следовала женщина ошеломляющих размеров.

— Мэм, миссис Энн Монтегю, как я вам и рассказывала. Мы ждали, когда хозяин уйдут.

Вопреки габаритам посетительница ступила внутрь изящно, но вслед за тем остановилась в прихожей, хотя Нopa прошествовала далее в дом и Констанс держала дверь отворенной.

— А вы — миссис Бартон. Конечно же это вы, несчастное, чудесное созданье! — Высившаяся над Констанс женщина прервала ее попытки составить гостеприимную речь, произнеся: — Вы не высыпаетесь, дорогуша, — так, будто она была не чужаком, но старинной подругой, коя призывалась в роковые времена.

— Я сожалею. Должно быть, я выгляжу отталкивающе.

Руки Констанс взметнулись, дабы коснуться волос, и замерли на полпути.

— Напротив. Вы красивы, но истомленной красотой. Вам следует извинить мои замечания личного свойства. Я нахожу затруднительным прятать свои чувства от людей, кои мне нравятся.

— Вы разобрались во мне столь скоро?

— Я разбираюсь в людях очень быстро, миссис Бартон, и мне весьма по нраву то, что я успела увидеть.

Непостижимая гостья по-прежнему оставалась в прихожей, уставясь на Констанс с высоты своего широкого, длинного носа, не видя ничего и никого, кроме нее, оставляя без внимания носившуюся туда-сюда Нору, и обрамленные зеркала, и гравированные стекла, и темное дерево, все то обустройство, что стоило Констанс немалых средств и усилий.

— О, миссис Бартон, как замечательно, как по-женски вы смелы! Ну же, подойдите, дайте нам ручку.

Миссис Монтегю потянулась к Констанс, что все еще ждала за второй дверью, заложив руки за спину и терзая пальцами складку на подоле.

— Прошу вас, входите же, миссис Монтегю.

Однако женщина повторила:

— Подойдите, возьмите меня за руку и введите меня в дом, миссис Бартон. Зло, что беспокоит ваше жилище, должно видеть: я — приглашенная вами гостья.

Она говорила о напастях Констанс как о достоверности, первая из всех, — Констанс словно вытянули на берег из бушующих вод. Она протянула влажную ладошку, приняв, а вернее, будучи принятой в крепкое супротивное рукопожатие.

— Ваше участие дарит мне невыразимую легкость, — кротко призналась она.

— Абсолютно точно! Совместно две женщины способны выдержать что угодно. — Поместив руку хозяйке на плечо, миссис Монтегю подвела ее к кушетке в гостиной. — Нора, я полагаю, твоей госпоже не повредит капля крепкого чаю. В мой, будь добра, добавь молока.

Констанс окончательно обрела равновесие и завела эфемерную беседу. Она предъявила медальон, хранивший образ Джозефа, и миссис Монтегю учтиво признала его привлекательность; но когда чай был наконец подан, женщина услала любопытную Нору прочь и махнула рукой, отклоняя ритуальный щебет Констанс:

— Миссис Бартон, займем себя разговором исключительно о насущных материях. Ничто иное меня не интересует. Наша Нора Кинилли сообщила мне, что вы нуждаетесь в помощи. Я ощутила это, лишь коснувшись ручки вашей входной двери. Здешние стены вопиют о незримом. Я к вашим услугам, пусть нужда ваша окажется и не столь великой, как вы думаете, ибо вы, несомненно, женщина сильная.

— Не осмеивайте меня, миссис Монтегю, молю вас.

— Не падайте духом, миссис Бартон. Обитающее здесь нечто видело, как я вошла, ведомая мягким прикосновением вашей нежной ручки. Рассказ о ваших невзгодах не обернется несчастьем. Ваш муж в отлучке? Превосходно.

Ее муж в самом деле пребывал в отлучке, и Констанс ощутила, что ее одурачили. Хитростью, что была ей несвойственна и к тому же вероломна, она позволила этой особе просочиться в свой дом. Констанс пронизала тупая бессонная боль.

— Видимо, я совершила ошибку, миссис Монтегю. Я вознагражу вас за беспокойство и надеюсь на ваше общество за чаем, однако же, подозреваю, я… я оговорилась, объясняясь с Норой, коя могла неверно истолковать мои слова.

— То есть вы не уверены в том, что видели и чувствовали? И я пришла в этот дом, дабы возиться с неразумным созданием? У меня предостаточно дел, чтоб занимать себя чем-то подобным, миссис Бартон, к тому же в вашем случае все, я убеждена, обстоит иначе. Послушайте-ка меня. Вы знаете историю этого дома?

— Он принадлежал отцу моего мужа.

— До того, миссис Бартон. Нет? Когда Нора пришла ко мне, дом был опознан мною мгновенно. Я удивляюсь тому, что вы и представления не имеете о его длительной и весьма темной истории. Подозреваю, что ваш муж с нею знаком, но скрыл ее от вас, чтобы, видимо, защитить вас, ибо он ошибочно полагает вас слабой. Вы кажетесь весьма встревоженной, дорогуша, однако бояться тут нечего — теперь, когда мы с вами займемся вашими бедами вместе. — Она встала и, смежив веки, коснулась стены над камином. — Семейство вашего мужа вселилось в этот дом — когда? Упоминал ли он об Элизе Лэйт? Семействе Бёрнэм? Девице Дэйвенпорт? О богомерзкой тюрьме, помещавшейся на этой самой улице во дни Средневековья? — Она открыла глаза. — Неужели вам никогда не доводилось слышать о бедствиях, кои обрушивались на этот дом без числа? Оставим их пока что в стороне и обратимся к материям прозаического свойства, дабы я сумела отчетливее уяснить ваши напасти и прописать курс лечения. — Она извлекла из черной истрепанной кожаной сумки бумагу, разгладила ее на коленях и зачитала немалый список вопросов, писанных жирным почерком: — Наблюдалось ли движение мебели? Нет? Угасание пламени свечи? Покрытые изморозью, ледяные на ощупь столовые приборы? Гасители, что загорались в руке? Потолочная лепнина, коя то плавилась, то застывала? Свистящие ветры или маленькие облачка? Краска, что облуплялась узорно, в виде лиц, животных, частей тела? Перевертывающиеся пищевые емкости? Простыни, кои пятнались, хотя их не использовали? Тени, что двигались независимо от объектов, их отбрасывавших? Ковры, протиравшиеся у вас на глазах? Случалось ли вам слышать рев незримых животных? Свертывалось ли с неуместной поспешностью молоко? Наблюдалось ли печное пламя, что не возгоралось либо пылало без топлива? Пыль, собиравшаяся в местах, кои Нора недавно вычищала? Наоборот, пыль, не собиравшаяся там, где должно? На отдельной ступеньке, балясине, дверной ручке? Створки, не желавшие открываться либо запираться, невзирая на приложенные усилия? — Энн Монтегю продолжала перечислять умеренные ужасы, и поначалу Констанс отвечала на перечень бледных страхов «нет» и опять «нет» с возраставшим вмешательством и даже весельем. Миссис Монтегю перевернула бумажный лист и зачитала из равно длинного списка на обороте: — Терзает ли вас общее беспокойство? Отмечались ли случаи вмешательства в наш сон?

— Да, без сомнения, однако все много хуже, чем то, что вы описали. — И Констанс слегка затрепетала от осознания: мир духов избрал ее для куда большего злодейства, нежели обычные для них вторжения в домохозяйство. — Я ощущаю, что в опасности пребывает мое дитя.

— Вы ей мать. Если вы это ощущаете, значит, так оно и есть.

— Нечто… объясниться мне затруднительно. Если бы я не была слаба, она оставалась бы неуязвимой. Это я позволила причинить ей вред, однако же поверьте: я не понимала, чем это чревато. Я думаю, вы полагаете меня глупой.

Миссис Монтегю отложила пометки, дабы пожать дрожащие руки клиентки.

— Никакой опасности, миссис Бартон. Полагаю, вы — самый неглупый человек из всех, с коими я познакомилась за сравнительно долгое время.

— Я нахожу, что мне весьма потребно подобное добросердечие. Мое дитя страдает… Не могу заставить себя это выговорить.

— Миссис Бартон, оказывая помощь дамам вроде вас, я в свои годы наслушалась всех и всяческих ужасов.

Потрясти меня невозможно. Я не выношу суждений.

Кроме того — и это я желаю донести до вас всенепременно, — я не мужчина. Я не мыслю так, как они, и не хочу этого. Вы можете тревожиться, описывая нечто такое, что — при «ясном свете дня», как они его благовидно называют, — я сочту, полагаете вы, невозможным. Доверь тесь: не рассказывайте мне о том, что знаете или можете доказать. Расскажите о том, что вы чувствуете. А потом мы, две беспомощные женщины, поглядим на то, что сможем углядеть!

Ошеломительно, как скоро эта дама ее поняла. Констанс ощутила, как к ней возвращаются слова, долгое время пребывавшие в заточении, стесненные, точно по описанию миссис Монтегю, железными, непостижными кандалами мужеских обычаев и законов. Она вечно старалась потакать мужескому рассудку и оттого подгонялась под ложную мерку. И все же миссис Монтегю казалась на первый взгляд слишком мужественной для собственной философии. Констанс скорее предпочла бы общаться с матерью, сотворенной целиком из облачной субстанции, чем с тяжкой, надушенной плотью и грубыми руками.

Миссис Монтегю прикладывала уши ко стенам, закрывала глаза, втягивая в себя воздух.

— Странно. Я почти обоняю неестественное? — Ее глаза открылись. — А теперь с самого начала, дорогуша.

Однако начало резво уносилось от Констанс вдаль.

Первое сновидческое воздействие на руку ребенка? Либо мрачные предостережения докторов? Ангеликино рожденье, первое мертвое дитя, день, когда Джозеф явился к Пендлтону и выбрал ее? То был узел из узлов.

Старательные описания жизни в этом доме вытеснялись, по мере того как она говорила, жизнями, что были здесь проживаемы. Она описывала невообразимо мудреный гобелен, и когда ей случалось преуспеть в указании на какой-нибудь его уголок с ускользающим значением — намерение Джозефа послать девочку учиться, — весь узор тут же расплетался и переиначивался, оставляя в неприкосновенности один лишь этот уголок, каковой теперь посредством собственно выбора и уделения этому уголку особого внимания преобразовывался в незначительный. Речь была слишком медлительна для того, чтобы ухватить вспышки слов Джозефа и печали Констанс, и его поступки, и ночные таинства, и его лицо в определенном свете, сопоставленное с личиком спящей девочки либо девочкой на его коленях, гладящей новообритую отцовскую щеку, и сравнение манер мужа в гнусной лаборатории с таковыми в лавке Пендлтона годами ранее, когда Джозеф, верша свою «науку» утром, вечерами ухаживал за Констанс.

— Я словно скольжу сей момент над океаном мрака, как если бы мироздание было подпираемо плавящейся скалой. Я вижу, что нечто проблескивает и затем улетучивается. Я ощущаю себя весьма глупо.

— Все оттого, что вы пытаетесь найти объяснение, коего стал бы требовать мужчина. Я не мировой судья.

Таков их путь. Долота, микроскопы, гроссбухи, все эти лупы, коими они пользуются, чтобы уверенней себя чувствовать, как будто они способны поверить или отследить бездну движения, кою вы описали с таким красноречием. В мелочах истины нет, миссис Бартон. Она есть в целом, а его может воспринять лишь один орган: сердце, очаг интуиции. Когда мужчина говорит вам, будто знает, отчего нечто происходит, включая источник и последствие. — этот мужчина лжет, в частности — вам, а возможно, и своему незрелому, дрожащему «я». Что до мужчины, твердящего, будто ощущение женщины по какому-либо поводу менее веско, нежели пресвятые «обстоятельства дела»… что ж, я спрошу вас: если бы женщины стали министрами и вице-королями, неужто разражались бы войны? Можете ли вы, миссис Бартон, вообразить себе лондонские тюрьмы, кишащие убивица ми? Вообразить, что негодяй, о коем с любовью повествовали утренние газеты, негодяй, чья четвертая жертва, вновь девушка, была разорвана и убита на крыше, окажется женщиной?

— Может ли статься, что я вижу явления, коих Джозеф видеть не может, и они в самом деле существуют? Либо я помешалась, ибо их не видит никто более?

— Или же он лицемерит, утверждая, что ничего не видит? Ваша дочь говорит о них? В этом случае вероятные комбинации восприятий умножаются стремительно.

Кто видит существующее, кто отрицает то, что видит, кто изображает неведение или осведомленность, кто избирает путь непонимания, кто из честнейших и благодушнейших побуждений желает, чтобы все округ значило бы нечто совсем иное? Единственный ответ — всецело верить в ваше собственное восприятие.

Они посидели рука об руку в тишине.

— Итак, вы опасаетесь, — подсказала миссис Монтегю, — что ваш ребенок терзается болями, что причиняемы нечеловеческими силами.

— Премного сверх того. Мой муж не в себе. Мне чудится, он едва ли не подменен другим мужчиной. Либо нечто внутри него сломалось. Когда — я не разумею.

Боюсь, что сей разлом имелся в нем с самого начала, даже когда он делал мне первые любовные признанья. Либо жизнь совсем недавно сокрушила его сдержанность.

Видите ли, я не имела достаточно силы, чтобы стать ему достойной супругой, как он того заслуживал.

— Умоляю, дорогуша, оставьте взаимные упреки мужчинам. Если вы в чем-то и виноваты, ваше свидетельство не будет затребовано. Судей-вешателей в этой стране — преизбыток.

— Желания мистера Бартона, — еще раз попыталась Констанс, — его вожделения слишком сильны, чтобы их можно было сдерживать в себе. Они овеществляются вне его тела. — Констанс повела наставницу от одного необъяснимо испорченного предмета обстановки к другому. — Трещины отметили все, и ножки кушетки, и н и блюда, наибольшая же скрыта в платяном шкафу моей девочки, и в этой трещине укрывается бесовское создание. Я ощущаю, как нечто в супруге дает трещину, а после нахожу по всему дому вещи, треснувшие словно из сострадания.

— К нему или к вам?

— А я становлюсь мостом, что используют бегущие н. ч супруга преизбыточные желания. Я старалась угождать ему, как он на том настаивал, и платила за это цену, кою никогда не смогу простить.

— Вы конечно же все простите. Вы не способны поступить по-другому. Вы — женщина и жена. На вас посягают опять и опять, и вы прощаете. В языках иных народов таково определение их слова «женщина»: та, что прощает посягательства.

— Слишком отвратительно прощать, если он все понимает либо отказывается понимать. Мне… она страдает… а мне следует замолкнуть, ослепнуть. Мне едва не следует предпочесть смерть. — Она говорила почти шепотом, и Энн Монтегю приблизила ухо к самому рту клиентки. — Моя девочка страдает от болей, что указывают в точности на средоточия… средоточия супружеского повиновения. Она терзаема ими точно в те минуты, когда я повинуюсь воле супруга. Вы разумеете? Это моя вина.

Избавьте меня от всего этого. Она страдает соответственно с моей готовностью ему повиноваться.

— Готовность. Он вас не принуждает?

— Не совсем. Да. Он принуждает меня принудить саму себя, либо я принуждаю его принудить себя, доставляя тем самым удовольствие той части меня, что мне не подчиняется, притворяясь благонравной; но когда я наконец вижу ее истинную природу, сил на сопротивление у меня не остается, и мое дитя кричит.

— Нечеловеческая опасность основывается все-таки на человеческом вожделении. И вы ее видели, — рассудила миссис Монтегю. — Чему же она подобна?

— Джозефу, — сказала Констанс без промедления. — Среди многого прочего.

Она смежила веки, увидела, как нечто парит над ее спящим ребенком — и, ровно как в повторяющемся сне о возвращении всего ею потерянного, кто-то баюкал голову Констанс, унимал ее слезы, ласкал ее локоны волнами материнской доброты.

— Милая, смелая девочка, — послышался густой и утешительный голос. — Мы вытравим пагубные ветры из вашего превосходного дома. Все будет хорошо, я вам обещаю.

— Нет! — Констанс выпрямилась, отклоняя сей чудеснейший из посулов. — Возможно, я гибну.

— Вы выглядите самой красотой, самим здоровьем. Розой.

— Я погибну, давая жизнь ребенку. Я почти уверена, что он желает мне этой участи. Это безумие или же нет?

— Или безумие, или кошмарная правда. Вы уверены насчет ребенка?

— Я его ощущаю.

Миссис Монтегю пополнила их чашки чаем.

— Многое нам неведомо. Мы обязаны умерить мужеский натиск, чтобы со свойственной женщинам терпимостью завершить длящуюся неопределенность. Ваш муж, вероятно, нисколь не повинен в этом кошмаре.

— Но отчего тогда оно обладало лицом Джозефа?

— Четыре возможности. Первая: вы терзаемы призраком. Вам является мертвец, полный решимости вас мучить, скрываясь при этом под личиной вашего невинного супруга, дабы сеять смущение и страх. Они таким занимаются. Или же вы увидали фантом, образ живого человека, коему вскоре суждено умереть, о чем я остерегусь вам сообщить. Третья возможность — привидение, дух-невольник в рабстве у некоего живого хозяина.

Слова Энн Монтегю оседали на толстом ковре подобно пыли.

— Силы мои уже на исходе, — простонала Констанс.

— Чушь! Не вздумайте отчаяться. Ни одна деталь вашей истории не позволяет мне заподозрить его в сотрудничестве с иной стороной. Часто ли он посещает сеансы? — Констанс, невзирая на рыдания и судороги, что обуяли ее плоть мгновением ранее, неприкрыто рассмеялась. — Следовательно, остается самое вероятное и наименее огорчительное: вас терзает воплотившаяся манифестация, телесное олицетворение сверхмощных эмоций живого человека. Повреждение платяного шкафа и так далее удостоверяет эту возможность, кою вы естественным образом вообразили сами ввиду неуместно стесненного положения вашего мужа. Манифестация, таким образом, будет изгнана из этого дома, когда вашего супруга отпустит стеснение.

Пока Ангелика обреталась на кухне в ногах Норы, наставница Констанс под ее предводительством совершила обход. Миссис Монтегю возложила руки на детскую кроватку и шкаф, обнюхала области, служившие, по словам Констанс, источниками подлунного аромата.

— Мерзко, — согласилась она.

После, восседая на Ангеликиной кровати, она осведомилась, как вышло, что Бартоны повстречались, как он за ней ухаживал, признавался в любви, как он держал себя в то время, когда они уединялись.

— А кто он по профессии? Ваш дом завидным образом роскошен.

— Он исследователь. Он ищет причины недугов в животных.

— Ветеринарный врач?

— Нет. Я разумею, что он заглядывает внутрь животных, дабы определить причину всех недугов. Собаки.

Он производит эти действия с собаками.

Миссис Монтегю погрузилась в молчание, ee лицо отметилось гримасой глубочайшей скорби.

— Вивисектор.

— Он приводит доводы. Дабы защитить свои деяния. Он утверждает, что труд его благороден.

— Мужчины склонны путать кровь с благородством.

Я слышала эти их доводы. Во дни оны я их декламировала. «Нет для мужчины славы истинней пред троном, / Чем кровь свою за короля пролить, / А также кровь врагов монарха и короны — /И в сей реке багровой трепет ощутить». Мужчин не переделаешь, они таковы, какие есть, миссис Бартон. Винить их нам не следует.

Мудрая дама осыпала порошками и толчеными травами створки окна, порог, а также платяной шкаф, обвязала кроватные столбики разноцветными нитями. Она наставила Констанс, как сберегать и обновлять эти приготовления, а равно читать наизусть надежные заклинания охранительного и изгоняющего свойства. Она осмотрела всякое одеяние в Ангеликином шкафу, откладывая некоторые с целью изучить их пристальнее.

— Я желала бы возвратиться к жизни, не увидев всего этого.

— Но разве не стремитесь вы поучаствовать в авантюре, миссис Бартон? — Вопрос был из ряда вон, и Констанс, не понимая, что следует ответить, начала даже смеяться. — Я вас позабавила? Превосходно. С де-вичества нас выучивали глядеть на других, дабы обеспечить свое счастье и определить собственное назначение.

Однако даже крошечный мальчик знает, что он является хозяином своей судьбы, что он может положиться лишь на самого себя, на собственные сердце и разум, если желает стать участником великой авантюры. Разве не этого вы жаждете, миссис Бартон?

— И подвергнуть опасности Ангелику? Само собой разумеется — нет.

— Она уже в опасности, и без вашей в том вины. Авантюра затеялась вопреки вашим устремлениям.

— Без моей в том вины? Сожалею, что я не в силах извинить себя с подобной уверенностью.

Миссис Монтегю ладонями охватила руки Констанс и подалась столь близко, что та без труда разглядела несопоставимые цвета лица наставницы, кои в отдалении, сливаясь, казались единым тоном.

— Миссис Бартон, в чем в чем, а уж в этом я уверена. Вы невиновны, ибо по природе не способны сделаться виновной. Позволяя себе усомниться в этом именно сейчас, вы подвергаете себя и ребенка еще большей опасности. Пообещайте мне последовать моим наставлениям, положиться на мой опыт и, сверх прочего, сохранить веру в полнейшую свою невиновность. Я прошу также на время, пока мы не узнаем большего, не выдавать свои страхи либо мои советы мистеру Бартону. Позвольте ему верить, что все хорошо, что вы ничего не заметили. Узнав больше, мы, быть может, решим, что ему следует довериться, но до тех пор давайте действовать осмотрительно.

Просвещение Констанс заняло целое утро. Покончив с обработкой помещений, миссис Монтегю ознакомила клиентку с приемами сдерживания манифестаций посредством слов, жестов, ухищрений, что касались даже кухонной печи, — последние следовало донести до Норы; подробные рекомендации, как избегнуть риска обратиться в потайной водовод для эктоплазмы. Пока длилось это предуведомление, поименованное Энн «женской наукой», Констанс ощущала, как силы ее умножаются не просто от накопления познаний, но от речей Энн и ее чуткости.

Защитные средства, однако, не обещали немедленного и полноценного спасения. Череда потрясений ужесточалась с каждой ночью, потому Констанс следовало приготовиться к мерзостям еще отвратительнее сегодня и совсем уже кошмарным в дальнейшем.

— Мне не хотелось бы пугать вас, дитя мое, — сказала миссис Монтегю, когда они вновь сидели в гостиной и в голове Констанс рецепты водили хороводы с ее новыми обязанностями, — однако такого рода ужасы отзываются на прибывающую луну. Она доказанно влияет на призрачную деятельность и правит поведением мужчин определенного склада. Если ваш итальянский супруг именно таков — а ваши описания почти не заставляют в том сомневаться, — следовательно, мы вправе ожидать возгорания его сокровенных огней по мере того, как разрастается небесная Диана. Вам знакома, кстати говоря, ее история? С моей стороны вряд ли будет неуместно, учитывая ваши терзания, похитить у вас еще толику времени…

Констанс была польщена благопристойностью просьбы и тронута тем, что миссис Монтегю посчитала, будто ее обществу могли предпочесть иное. Констанс призвала Нору накрыть обед в гостиной и побыть с Ангеликой на кухне.

— Диана, богиня луны и охоты, презрев вековечные безотрадные раздоры богов мужеского пола, посмеялась над ними и спустилась на землю, дабы резвиться со своими фрейлинами, верными и милыми нимфами, внимать их советам и утешаться их смирным, безразличным к спорам обществом, плескаться совместно в хладном прибое сопутствующей луны, будучи сокрытыми — я имею в виду Диану и ее дам — плетеными ветвями перелесков, покорно восстававших из почвы, дабы оградить богиню от глаз, коих обожгло бы зрелище ее увеселений. Увы, иные мужчины не принимают защиту, кою мы им предлагаем, и взамен идут напролом против собственной выгоды, пока не изощрятся подвергнуть себя смертельной опасности. Этому и суждено было случиться. Охотник Актеон, мучитель зверей и истребитель спокойствия, пробрался сквозь нежные препятствия и оказался там, куда его не приглашали. Он тайком следил за тем, что было для него запретно: алебастровая кожа, серебрившаяся при необузданных движениях Селены, плеск коричной воды, что черпалась нежными ручками и изливалась с благозвучным смехом на мерцающие нити чернейших волос, кои разглаживались и промывались кроткими терпеливыми пальчиками. Вздохнул он или кашлянул? Быть может, сурового охотника подвели рука или нога и на его пути через сухой кустарник туда ли, обратно ли хрустнула ветка? Но хотя Актеон и вспугнул их, они оставили его ничтожное вторжение без внимания.

Никто не бросился к своим одеждам. Нет, они всего лишь сделались вдруг молчаливы, тише травы, разочарованные и расстроенные, затем фыркнули, сперва из жалости к нему и всем ему подобным, а после громче, протестуя, и Диана, владычица этой идиллии, медленно повернув голову, смерила одышливого варвара уничижительным взглядом. И он схватился за оружие! Он готов был изрубить все прекрасное на мелкие кусочки! Не вышло: голова Актеона будто занялась огнем, словно волосы его терзало адское пламя, а вычерненная луной кровь пролилась ему на веко, ослепив охотника. И треск!

О, треск был сущим кошмаром: то скрипели влажно, i прорастая сквозь череп и плоть Актеона, оленьи рога, стремительные, как змея, что скользит по сырой листве лесного настила. Охотник хотел было утереть кровь, что засыхала на утолщавшихся ресницах, но когда воздел руки, пальцы его сплавились в бесполезные копыта… Человеческий вопль, что сумела испустить напоследок сужавшаяся глотка, призывал на помощь слуг и собак.

По пути, коим он пришел, орудуя длинными, тонкими передними ногами, одолевая колючки и побои перевившихся деревьев, он вышел в конце концов к своим псам, а те рычали и захлебывались слюной в ожидании хозяина, чей голос они только что слышали, хозяина, каковой, видимо, и пригнал им на растерзание великолепного, мясистого, рыдающего оленя, что с грохотом несся к ним, ломал ветки, сминал траву, и горячая кровь струилась по его гладкой сочно-бурой шкуре. Собаки бросились на добычу, сверля и кромсая ее кривыми белыми и черными клыками, не слыша иного запаха, кроме пьянящего мускуса, впрыснутого Дианой в теплую ночь… Аза перелеском возобновились нежный смех и мягкое журчание воды, и озерцо вновь разгладилось, вновь сделалось спокойным, непроницаемо черным, безукоризненным, совершенным.

От особы подобных размеров удивительно было ожидать проворства, с каким двигалась Энн Монтегю: она восставала, дабы инсценировать мгновенный колдовской экспромт обидчивой Дианы, и даже, рухнув на пол, показывала, как панически уползал задом наперед вихляющий бедрами Актеон.

— Мне думается, вы украсили бы любую сцену Лондона! Вы куда чудеснее всего, что я когда-либо наблюдала в Пантомимическом театре, — провозгласила Констанс, заглушая собственные громкие аплодисменты.

— Вы очень добры. В свое время — а сейчас мне кажется, что попросту в другой жизни, — я и вправду с успехом выступала. Однако же — пора! Я вынуждена покинуть вас, дорогуша.

— В самом деле? Ваше общество убавляет вес бремени, что тяготит меня.

— Будьте смелой, дорогуша Констанс. Я ведь могу называть вас Констанс? Пока вы здесь храбро встретите ночь, я буду блюсти ваши интересы, исследовать и подготавливаться. Со временем мы выскребем все ваши тревоги до последней. Позаботьтесь о защите — и все будет хорошо.

Уговорившись о хитроумной встрече на следующий день, Энн Монтегю удалилась, а Констанс стояла, касаясь ланитой портьеры и не сводя глаз с окна, пока кэб не унес ее гостью из виду. Столь долго страдала Констанс без приятственного расслабления сочувственной беседы, что после отбытия Энн дом казался ей отвратительно нагим.

Она переживала: не показалось ли ее жилище неприветливым и бесчеловечным сей удивительной женщине? Взирая на всякий ковер и всякую занавесь, каждый шкаф и каждую портьеру, Констанс не могла отделаться от мысли, что украсила обширный холл всего только парой тройкой щепок. Она стремилась превратить дом в отражение себя, но, что бы ни подправляла, ему суждено было отражать лишь своего хозяина.

Ныне, однако, она прилежно трудилась, дабы преобразить жилище по наставлениям миссис Монтегю. Констанс насыпала чуть соли на Ангеликин порог, перед домом, на подоконники, велев Норе ничего не сметать. Она научила Нору готовить ужины и завтраки согласно ново обретенным познаниям. Констанс поведала ей, какие напитки подавать, в каких количествах и сочетаниях, велела нарезать старых тряпок в точности по размеру имевшихся в доме зеркальных стекол. Теперь Нора обязана была покрывать их занавесями всякую ночь (после отхода мистера Бартона ко сну) и удалять оные занавеси ежеутренне (перед его нисхождением). Предписания более деликатного плана Констанс собралась самолично применить к Ангелике и себе самой. Деятельность и решительный поход против напастей принесли ей изрядную долю облегчения — быть может, и радости, — и теперь она тосковала по обществу Ангелики. Она подвела девочку к фортепьяно и явила за клавиатурой раскованную свободу, что на гладких крыльях вознесла Ангеликину неоперившуюся неуклюжесть.