"Бунт на корабле или повесть о давнем лете" - читать интересную книгу автора (Артамонов Сергей Федорович)

Для младшего школьного возраста.

Рисунки Л. Гольдберга.

12

Я был худой, невысокого роста, очень ловкий и вёрткий мальчишка, но замкнутый и молчаливый и всегда с трудом и долго сближался с новыми ребятами.

Про меня и дома-то, во дворе у нас, говорили: «Очень много о себе понимает. Упрямый и вредный…»

Или ещё говорили: «Его спрашиваешь — он молчит. Орёшь на него — молчит. Бить, что ли?»

Но зачем это меня бить и за что?

В лагере, особенно вначале, я и подавно сделался совсем как улитка.

Я пошёл от него, жалея, что столько наболтал лишнего, понимая, что промолчать — лучше, чем не промолчать, однако сдерживать себя я умел не всегда.

Потом я оглянулся и увидел, что он, безногий начальник, по прозвищу «Партизан», всё так и сидит на крылечке столовой и стоит рядом с ним его металлическая, сделанная на заводе нога, и что-то он, как мне показалось, даже подвинчивает в ней. Опять стало мне жалко этого человека, и даже не потому, что он одноногий: живой же всё-таки! — сам так сказал. Жалко мне его ещё почему-то. почему — и сам не знаю…

Может быть потому, что вот он один, сидит теперь на белом деревянном крыльце и что-то про себя думает… что-то вспоминает такое, какое знает и понимает только ж один, а больше никто. И рассказать ему про это никому невозможно. Потому что всё, что он пережил, — это он и пережил, он и перенёс, так, как не пережил и не перенёс уже никто больше…

Впрочем, я не уверен в том, что думал тогда именно гак. Верно одно: было мне очень печально глядеть на него, а всё остальное я мог и потом додумать.

Это правда, я был упрям и любил молчать. Мне это даже нравилось, что я такой молчаливый и сам по себе. До сих пор, если меня заставляют делать что-нибудь против моей воли или против того, что я считаю верным, я упираюсь, не делаю этого и чаще всего молчу.

Но дома жить легче: уйдёшь со двора домой, и всё. А тут куда ты уйдёшь, если в палату днём сунуться только — и уже записали тебя сразу три карандаша, не меньше. И Гера тут как тут, пальчиком к себе манит и зовёт, будто конфету даст:

— Иди, иди, козлина, сюда… Не бойся, это я только кумпол твой на прочность и на звон проверю. Давай подставляй котелок! Раз, два, три… Хочешь, я тебе сейчас авансом, на всю смену вперёд отщёлкаю?

Я, ему назло, и не вырывался никогда, если попадусь, и не хныкал, как некоторые ребята.

Ну и мне доставалось, конечно, сполна, когда я попадался. И все смеялись…

И поди докажи им, всем вместе да каждому в отдельности, что ничего тут нет забавного или весёлого, в этих глупых Гериных шутках. Они были неправы, но что им было за дело до моей правоты! Им было весело меня дразнить, тем более что я старался не показывать им, что сержусь и обижен. И чем больше старался, тем больше не получалось. Так я боролся молча. Но и они тоже боролись: им хотелось сломить моё упорство, до слёз меня довести!

Так бывает в жизни, между людьми. Конечно, потом справедливость обязательно возвращается, но часто это случается очень-очень не скоро. И поэтому самое главное, пока идёт борьба за справедливость, не дать себя запугать и опрокинуть. Это во-первых. А во-вторых, изо всех сил надо стараться всегда быть на стороне правды.

Я тогда, быть может, не очень это понимал, даже наверняка не понимал, зато знал и чувствовал: зря они надо мной потешаются, а Гера всё видит, но помочь мне не хочет, и это — подло.

И ещё одно плохо: когда отвешивает Гера кому-нибудь из нас свои шелбаны, то лишь тому невесело, а другие ребята смеются.

Я помалкивал до поры и терпел. Играл с Шуриком и чаще всего один. Удочку себе сделал. Потом выдумал шалаш в тайном месте устроить и убегал туда, в кусты, к речке Чуже. Сидел там с удочкой в руках, в прохладном и укромном углу. Так жил я молчун молчуном.

Впрочем, молчал-то я лишь при других, а про себя, сам с собой, я говорил и болтал без умолку, придумывая всякую всячину, например: про воздушный корабль из моей любимой песни или про девчонок, которые мне нравились…