Владимир ТАН-БОГОРАЗ У ГРИГОРЬИХИ

Была уже поздняя ночь, когда наши утомлённые собаки добрались наконец до стойбища Аканги. В этот короткий январский день, несмотря на пятидесятиградусный мороз, мы совершили переезд в сто километров и три раза перебирались с одной горной речки на другую, по крутым перевалам, уходившим далеко за пределы растительности.

На каждом подъёме нам приходилось спешиваться и вместе с собаками тащить вверх грузные нарты, обливаясь потом в своей тройной меховой одежде. На спусках было ещё хуже. Собаки, по своему обыкновению, приходили в чрезвычайное возбуждение и мчались как угорелые. Чтобы удержать их, нужно было изо всей силы тормозить с обеих сторон нарту тормозными палками, которые прыгали и хлопали на каждой неровности почвы, передавая очень чувствительные толчки державшим их рукам. На одном, крутом повороте тормоз, задев корень дерева, торчавший поперёк дороги, ударил моего спутника в шею с такой силой, что он выпустил из рук дугу нарты и отлетел в сторону, а я изорвал жёсткие камусные рукавицы и ободрал в кровь обе руки, пока мне удалось остановить мою бешеную свору. На другом спуске задняя нарта с разгона попала на дерево, сломала переднюю дугу и сильно ушибла собаку, запряженную в корню. Нам следовало, впрочем, быть благодарными, что на всех этих подъёмах, спусках и поворотах дело обошлось для нас без более серьёзных ущербов.

По дороге мы три раза заезжали на чукотские стойбища, производя поверку сведений по переписи, добытых предварительно расспросным путём при разных случайных встречах, но несмотря на уговоры хозяев, нигде не согласились остаться ночевать. Я непременно хотел добраться в этот день до реки Лабугена, где рассчитывал на стойбище Аканги или где-нибудь по соседству встретить Коравию, Кутылина сына, бродячего торговца, который обещал, возвращаясь из поездки в русские посёлки на Колыме, привезти мне почту из Средне-Колымска, Якутска и других цивилизованных мест земного шара. Поэтому я заставлял усталые ноги наших собак безостановочно подвигаться вперёд, пока наконец искры, приветливо замелькавшие в чёрной глубине леса, не возвестили нам о желанном ночлеге.

Я поспешно соскочил с нарты и направился ко входу в шатёр. Моя внутренняя одежда, несколько раз промокшая от пота, заставила меня озябнуть, несмотря на плотную меховую парку и двойные сапоги. Спутники мои в своих вытертых кухлянках озябли ещё больше меня, и я хотел поторопить хозяев приготовлением горячего чаю, пока ямщики будут управляться с привязыванием собак и установкой нарт.

— Го-го! — крикнул я, приподнимая край входной полы, завязанной изнутри, и ожидая обычного приветствия и приглашения войти.

Меня постигло, однако, неожиданное разочарование.

— Кто там? — раздался изнутри женский голос, в котором я узнал голос Аканги, хозяйки стойбища.

— Веип, пишущий человек с реки Росомашьей, на возвращении домой!

— Не входите! — решительным тоном сказал голос изнутри. — Идите в другое место.

Я остановился в недоумении. С Акангой я был знаком раньше, и никаких напряжённых отношений между нами не было, и она не имела повода запрещать мне доступ к своему огню, который продолжал так приветливо потрескивать внутри и выбрасывать снопы искр чрез отверстие вверху.

— Почему не входить? — спросил я наконец. — Я хотел здесь ночевать. Собаки устали!

— А разве на Росомашьей реке не ходит злой дух? — с упрёком спросил голос.

Действительно, в околотке, откуда я приехал, появилась заразная болезнь вроде гриппа или инфлюэнцы, выражавшаяся довольно разнообразными признаками и успевшая умертвить несколько десятков жертв, но я вовсе не считал это достаточным основанием, чтобы Аканга заперла перед нами дверь, тем более что на всех стойбищах, посещённых до того, мы были желанными гостями, несмотря на злого духа с реки Росомашьей.

— Разве вы думаете, что мы привезли злого духа в складках платья? — сказал я с некоторым нетерпением. — Он вольный. Куда захочет, придёт и без нас!..

— Ко![1] — ответил голос изнутри с оттенком сомнения.

— Да вы разве маленькие! — продолжал я убеждать. — Чего вы боитесь?

— Есть и маленькие! — возразил голос. — Моя дочь третьего дня родила сына!

Я несколько смутился. Посещение злого Духа Болезни, имеющего привычку невидимо следовать за путниками, более всего опасно для младенцев, в особенности же для новорождённых, которых поэтому чукчи охраняют весьма ревниво. Перспектива ночлега на открытом воздухе вдруг воочию предстала предо мною, как чрезвычайно близкая к осуществлению.

В этом не могло быть ничего приятного.

— У нас двадцать четыре сторожа! — доказывал я самым убедительным тоном. — С нами ничто худое не могло прийти! — Я имел в виду наших собак, так как собака считается сторожем человека, отпугивающим враждебных духов.

Однако хозяйка, очевидно, относилась скептически к бдительности русских собак, мало знакомых с чукотскими злыми духами.

— Не знаю! — упрямо повторила она. — Собаки в упряжке, на привязи… А ребёнок достоин жалости… Попроситесь лучше в задний шатёр. Может, вас пустят…

Я отошёл от этой несдававшейся двери и отправился к заднему шатру.

— Го-го! — громко окликнул я. — Хозяева, впустите!

Внутри шатра тоже топился огонь, и слышно было движение людей, однако ответа на мой оклик не последовало.

— Гэ-гэй! — окликнул я снова и ещё громче прежнего. — Русские приехали! Впустите!

— Идите в передний шатёр! — отозвался наконец голос изнутри, точь-в-точь как раньше. — Гости не ходят к заднему!

Действительно, по общему правилу, гости, в особенности почётные, заходят в шатёр главного человека на стойбище, всегда стоящий впереди.

— Аканга не пускает! — объяснил я довольно жалобным тоном.

— Отчего? — допрашивал голос.

— Из-за болезни на Росомашьей, — объяснил я. — Жалеет ребёнка!

— У нас тоже есть дети! — проворчал голос.

Усиленная осторожность Аканги подействовала заразительно и на соседей. Я хотел было продолжать переговоры, но в это время подошли мои спутники, управившиеся с собаками, и узнав, что нас не хотят пустить в шатёр, разразились проклятиями на русском и чукотском языках. Особенное раздражение проявляли два русских ямщика. Для колымского русского жителя гостеприимство является непререкаемой обязанностью, для исполнения которой он готов пожертвовать последним куском, оторвав его от собственного рта, и поведение чукч казалось им чуть не святотатством. Мои чукотские спутники, Леут и Айганват, вели себя сдержаннее. Мотивы чукотской осторожности пред злыми духами были им ближе и понятнее, чем русским, и, быть может, в своё время и они сами не раз запирали свои двери перед подозрительным путником, неожиданно явившимся в ночной темноте неизвестно откуда. Зато Митрофан, дюжий анюйщик[2] из обруселых якутов, бывший ямщиком передней нарты, скоро перешёл от пролятий и угроз к более решительным действиям. Он схватился руками за длинные жерди, к которым была привязана входная пола, и принялся с ожесточением трясти их, как будто собираясь обрушить весь шатёр на голову обитателей. Такая решительность не замедлила принести плоды.

— Войдите, — довольно хладнокровно сказал голос изнутри, — если вы не хотите уйти!

Чьи-то проворные руки развязали входные ремешки, и мы стали один за другим пролезать в шатёр, торопясь приблизиться к огню. В шатре уже не было никого, кроме одной довольно дряхлой старухи; другие обитатели удалились во внутреннее отделение, твёрдо намереваясь отсидеться там от нашего нашествия, как в цитадели. Огонь, правда, горел довольно ярко, но о чае и еде не было и помина. Мы уселись перед костром на обрывках шкур; проклиная духа болезни и чукотское суеверие.

— Подвесь чайник! — сказал я старухе.

— Нет чайника! — возразила она, равнодушно разглядывая наше общество.

— Ну, попроси у Аканги! — посоветовал я.

— Огонь чужой! — ответила старуха. — Грешно!

Очевидно, оба шатра не имели общения огня и потому не могли меняться посудой.

— Разведите огонь на дворе, варите сами себе! — посоветовала старуха, снова стараясь выжить нас из шатра.

— О несчастные людишки! — разразился Митрофан. — Чтоб вам пропасть! Клятые! Жисть ваша собачья! Дай еду! — сурово обратился он к старухе. — Печёнка болит! Сейчас давай еду!

Старуха порылась сзади себя в груде деревянных лотков и, вытащив несколько кусков холодного варёного мяса, отдала их нам. Мы поспешно достали ножи, как будто собирались вступить в единоборство из-за предложенной пищи. Разговоры немедленно заменились чавканьем, заглушавшим для наших собственных ушей даже треск костра.

В это время входная пола приподнялась и пропустила ещё одну человеческую фигуру. Население переднего шатра наконец решилось прислать нам парламентёра для переговоров. Это была молодая здоровая баба в косматой одежде, беспорядочно натянутой на плечи. В руках она сжимала маленького чёрного щенка, который жалобно попискивал.

— Старуха говорит, — сказала баба, обращаясь ко мне, — потритесь об этого щенка, тогда можете войти к нам в шатёр!

Щенок в данном случае являлся заместителем ребёнка и, смотря по обстоятельствам, должен был или испугать Духа Болезни, или явиться для него умилостивительной жертвой.

Митрофан поглядел на пришедшую, и лицо его разгладилось.

— Будет тебе щенка мучить. Давай его сюда! — сказал он уже шутливо и вместе со щенком облапил посланницу, которая тщетно старалась вырваться из его могучих объятий. Он вёл давнее знакомство с Григорьихой, как русские окрестили Акангу, по имени её покойного мужа Гырголя, и пользовался приязнью её обеих дочерей, и, быть может, именно его присутствию мы были обязаны тем, что двери запертой крепости готовы были открыться перёд нами.

Мы подхватили щенка и поспешно принялись прикладывать его к своим бокам и спине.

Через четверть часа мы уже сидели во внутреннем отделении переднего шатра, раздетые до последних пределов возможности, и, обливаясь потом, усердно поглощали горячий чай. Хозяева, успевшие поужинать до нашего приезда, не уступали нам в соревновании над уничтожением пищи. Все они сидели на правой, хозяйской, стороне полога, уступив нам левую как гостям.

Григорьиха сидела впереди всех. Это была крепкая, костлявая баба лет пятидесяти, с безобразным скуластым лицом и мрачным взглядом. Вдобавок к природному безобразию, лицо её было испещрено широкими чёрными знаками, намалёванными графитом и составлявшими предохранительное средство против покушений новопришедшего духа. На лицах её обеих дочерей, сидевших поближе к входу, красовались те же знаки. Старшая приходила недавно за нами в соседний шатёр. Младшая была родильницей, но сидела как ни в чём не бывало. По её внешнему виду никак нельзя было бы определить, что она два дня тому назад разрешилась от бремени.

Китувия, муж старшей дочери, сидел сзади. В качестве старшего зятя он имел право восседать в пологу, между тем как младший зять, ещё не укрепившийся окончательно в семье, несмотря на рождение вышеупомянутого младенца, должен был мёрзнуть под открытым небом при оленьем стаде.

Из-за Акангиной спины выглядывало ещё одно старческое сморщенное лицо с редкими седыми усами и маленькими злыми глазками, очень живыми и бегающими по сторонам. Это был Йэкак, приёмный муж Аканги, которая, подыскав мужей своим дочерям, не позабыла и самое себя. Йэкак был старшим из девяти сыновей небезызвестного на Анюйской стороне Лятувии-"в ошейнике", прозванного так за то, что некогда, утащив на чужом стойбище свиток из оленьих кишок и торопясь уйти домой, он надел его себе на шею, чтобы иметь более свободы в движениях. Все братья Йэкака в настоящее время были владетелями многочисленных стад и хозяевами отдельных стойбищ, но он никогда не чувствовал призвания к заботам оленьего хозяйства и провёл свою жизнь, скитаясь между стойбищами своих многочисленных родственников и добрых знакомых. Под старость он приютился у Аканги, которая, кстати, приходилась ему троюродной сестрою. Впрочем, Йэкак издавна был сменным товарищем по жёнам покойного Гырголя и, поселившись на стойбище его вдовы, только исполнял обязанность, возложенную на него условиями такого союза. Принять Акангу на своё собственное стойбище, как, собственно говоря, ему следовало бы сделать, он, конечно, не мог, ибо у него не было ни стойбища, ни даже никакого жилища, достойного упоминания. Другая жена его не обновляла своего шатра уже около десяти лет, и он представлял теперь кожаные лоскутья, которые стыдно было даже натянуть на жерди.

Нечего говорить, что Йэкак во всём подчинялся авторитету своей главной, более зажиточной подруги и в общем равновесии стойбища имел гораздо меньше значения, чем хотя бы даже новорождённый младенец, который недавно чуть не выжил нас со стойбища.

Лица обоих мужчин были чисты от кабалистических чёрных знаков.

— Ты отчего не расписал себе лица? — обратился я шутливо к Китувии. — Разве ты не боишься духов?

Китувия сконфуженно улыбнулся. Он был приморского происхождения и только пять лет тому назад покинул свой родной посёлок у Колючинской губы, чтобы отправиться к оленным людям на поиски счастья. Имущество его состояло из старой кукашки, а все жизненные ресурсы представлялись парою неутомимых ног и таких же неутомимых красных глазок, мало нуждавшихся в сне. К Аканге он попал прямо из своего родного Чейтуна, но до сих пор не мог вполне освоиться с положением старшего зятя, которому в не весьма отдалённом будущем, когда старуха одряхлеет, предстояло сделаться главою богатого стойбища.

— Пустое, — пробормотал он в ответ. — Это они, бабы. Так только!..

— А я тоже не расписал себя! — хихикнул Йэкак из-за плеча Аканги. — Что же!.. Я не знаю, вправду ли вы привезли Духа Болезни или вы обманщики! — Он опять засмеялся и вызывающе посмотрел мне в глаза.

— Конечно, мы обманщики! — усмехнулся я. — Никакого духа у нас нет. Но отчего же вы нас не хотели впустить? Такого пугливого жительства мы не встречали во всей стране от самого рубежа поселений.

Лицо старухи вдруг ещё более омрачилось. Леут, сидевший рядом со мною, толкнул меня в бок локтем. Я вспомнил рассказ, слышанный мною от него же не так давно, и перестал задавать вопросы.

Старый Гырголь отличался довольно неуживчивым характером даже для чукчи, и в молодости Аканге приходилось пить от него горькую чашу. На левой щеке её до сих пор белел шрам, некогда прорубленный острым теслом, которое Гырголь в запальчивости швырнул ей в голову. Зато Гырголь и окончил свою жизнь довольно необычайным образом. В одно лето, когда он стоял со своей семьёй на отдельном стойбище, не имея ни одного соседа, ему вдруг пришло желание отправиться на тот свет, и он приказал своей жене, чтобы она застрелила его, что и было исполнено согласно обычаю. Такая смерть встречается часто у чукч, и в этом ещё не было ничего необычайного, но женщины с ближайшего стойбища, куда Аканга на другой день послала своих дочерей с вестью, явившись на погребение и переодевая труп для того, чтобы возложить его на погребальную нарту, с удивлением заметили, что смертельная рана была нанесена Гырголю не спереди, как это делается всегда, а сзади, в затылок.

Впрочем, дочери Аканги, бывшие в то время уже на возрасте, во всём подтвердили рассказ матери, и никакого повода для чужого вмешательства не представилось. У Гырголя не было близких родственников, а чукчи не признают за собой права вмешиваться в дела чужой семьи, даже если в её среде случалось убийство.

Таким образом, Аканга осталась хозяйкой на стойбище своего мужа, но теперь все соседи говорили, что, наскучив побоями Гырголя, она попросту застрелила его из его же собственного ружья, а дочери, тоже немало терпевшие от отца, без оговорок согласились хранить тайну.

Вспомнив этот рассказ, я сообразил, что Аканга имела добавочную причину бояться невидимых пришельцев из сверхъестественного мира. По верованиям чукч, мертвецы обращаются в духов, враждебно относящихся к живым, и, конечно, более всего стараются мстить своим личным врагам. Аканга могла опасаться, чтобы вместе с духами болезни её не посетил мстительный дух её покойного мужа.

После ужина я при помощи Китувии произвёл проверку переписных записей. Аканга не вмешивалась, только проворчала что-то, когда я повторил имя её новорождённого внука, готовясь занести его на бумагу. Других поправок делать не пришлось, и я отложил в сторону тетрадь переписных записей. Спать мне ещё не хотелось.

— Йэкак! Расскажи сказку, — обратился я к старику, сидевшему в углу.

— Сказку? — протяжно переспросил Иэкак. — Купи!

— Хорошо! — согласился я.

— Плату дай вперёд! — настаивал Йэкак. — Может быть, вы обманщики? — повторил он в виде объяснения свою недавнюю фразу.

Я вынул из дорожного мешка несколько листков табаку и отдал ему. Йэкак быстро спрятал их за пазуху, попутно откусив угол одного листка для употребления в жвачку, а потом спросил:

— Какую сказку? Простую, про шаманов?..

— Не надо! — отвечал я. — Расскажи вести от времён первоздания или повесть о битвах с злыми.

Этими терминами чукчи обозначают отделы космогонических и эпических преданий, и я интересовался ими гораздо более, чем обыкновенными сказками.

Йэкак хитро улыбнулся и обвёл нас своими быстрыми глазками.

— Ага! — сказал он, обращаясь ко мне. — Я расскажу тебе хорошую повесть о войне с таньгами, огнивными таньгами[3], твоим собственным народом. Только ты слушай хорошенько.

Спутники мои, заинтересованные предстоящим рассказом, пододвинулись ближе. Йэкак считался одним из лучших сказочников Анюйской стороны, и можно было ожидать, что "повесть" будет хороша, если он сам хвалил её.

— …Собрались в шатре творящие служение, закрыли дымовое отверстие, шаманят, поют. А между тем это собаки. Одни поют: "Ко-о-о! Ко-о-о!" — воют. Другие: "Ко-о-о-о! Ко-о-онь!" Третьи, приплясывающие: "О-о-о-о! По-о-о-о!"

— Опять стал бредить! — недовольным тоном сказал Митрофан.

Хотя рассказ Йэкака описывал одно из обычных чукотских обрядовых празднеств, но в напевах, изображённых им, слышалось явное желание подражать русскому протяжному пению, которое, кстати сказать, у северных инородцев возбуждает бесчисленные насмешки отсутствием горловых переливов.

— Около шатра ходит девочка, именем Инкынеут, — продолжал Йэкак, хитро прищуриваясь. — Хозяйка стойбища говорит ей: "Взгляни в шатёр! Кто там поёт? Зачем они закрыли дверь и дымовое отверстие?" Нашла щель, взглянула внутрь, а там всё собаки. Подняла крик. Люди прибежали с палками, стали колотить. Собаки разбежались, убежали на западную сторону, стали народом. Часть же осталась собаками и стала служить для упряжки…

— Отчего же ты не даёшь отклика? — внезапно спросил Йэкак, взглядывая мне в лицо.

Насмешка была очевидна: оленные чукчи привыкли упрекать русских поречан их связью с собаками, которые служат им для езды и перевозки тяжестей. Вдобавок дерзкий старик требовал, чтобы я, по обычаю слушателей, выразил своё одобрение рассказу принятыми для того восклицаниями: правда! так!..

Митрофан и его товарищ с трудом удерживали своё негодование. Леут неодобрительно покачивал головой, но глаза его смеялись. Его тешило забавное сопоставление между собаками и их хозяевами.

Мне самому было смешно, хотя я и сознавал, что проклятый старик рассказывает свою сказку в пику главным образом мне.

— Тогда прежние битые стали гневаться за удары! — продолжал Йэкак, подмигивая. — Начали войну!.. Ух! Мы не знали, что они обидятся. Наши били собак, а они стали народом, захотели отомстить… Таким образом, началась война между племенами.

Таково было оригинальное объяснение начала чукотско-русских войн, услышанное мною из уст старого бродяги на реке Погиндене, в тесных пределах чукотского полога.

— Тогда началась война между племенами! — повторил Йэкак: — Пришёл Якунин, огнивный таньг, одетый железом, худо убивающий. Оттого худо убивающий, — кого поймает, худо убивает: мужчин, повернув вниз головой, разрубает топором по промежности; женщин раскалывает пополам, как рыбу для сушения. Пришёл Якунин, стал истреблять народ. У него приёмыш из кочевого племени, проворный, приносящий пищу, быстроногий… На бегу догоняет дикого оленя, убивает ножом, вывалив внутренность, хватает за заднюю ногу, вскидывает вверх, так прямо приносит домой. Якунин, худо убивающий, истребляет народ, собрал целые возы шапок, шапки убитых, двадцать возов отправил Солнечному Властителю; говорит: "Больше нет оленных людей! Всех истребил!". Говорит Солнечный Властитель: "Ещё в траве много птичек прячется!.." — "Покончу и их! Дайте большое ружьё (пушку)!.." — "Смотри, как бы самого тебя не убили!.." — "Пустое!.." Взял большое ружьё, унёс с собою, ходит, ищет жителей, истребляет. Люди бежали из внутренней страны к морю, но таньги следовали сзади и истребляли отстававших. Оленные люди добежали до края земли, поселились под утёсом, под крутыми скалами, но таньги взобрались на утёс и, скатывая сверху камни, разбили укрепление и истребили многих. На земле Нэтэн поставили на морском берегу, под нависшим утёсом, другую крепость. Сверху туда нельзя скатить камни. Таньги взошли на утёсы, но ничего не могут сделать. Камни перелетают через границу жительства. Пошли таньги по ущелью, ища прохода. Впереди идёт Якунин, одетый белым панцирем, подобный белой чайке, с длинным копьём в руках. У входа в узкое ущелье молодой Эыргын пьёт воду из деревянной чаши. "Пей хорошенько, — говорит Якунин. — Больше ты не будешь пить на этой земле!.." — "Посмотрим!" — говорит Эыргын. Поднял Якунин копьё, прыгает вверх, как до вершины лиственницы, машет копьём… "Кто, кто выйдет сразиться с казацким начальником?" Богатырь Нанкачгат: "Я выйду на испытание!.." Встретились двое — Якунин, одетый белым железом, подобный белой чайке; Нанкачгат, обшитый кожею. Острие копья Якунина длиною в локоть; у Нанкачгата — такой же длины. Солнце обошло кругом неба, ещё сражаются. Копьё Якунина стёрлось до обуха, язык у Нанкачгата свешивается до плеча… Люди вокруг стоят, смотрят. У Эыргына деревянный лучок, стрелка из китового уса. У Якунина на лице железо, только для глаз две дыры. Выстрелил Эыргын китоусовой стрелкой, попал Якунину в глаз. Облился кровью Якунин, сел на землю, оперся локтем об землю. Бежали другие таньги. Множество людей приступает к нему; ещё убивает, ибо силён. У Эыргына ножик из китового уса. Ударил китоусовым ножом между швов панциря. Повалился Якунин навзничь. Ещё жив. Схватили его. Говорят: "Ты жестокий, худо убивающий! У нас нет топоров. По крайней мере медленно умертвим тебя…" Развели огонь. Жарят его на огне, поджаренное мясо срезают ломтиками и жарят снова. "Хорошо! — говорит Якунин. — Есть ещё мой приёмный сын. Он отомстит". Вместе с другими таньгами убежал приёмыш. Погнались сзади многие люди. Всех догоняют, всех убивают. Приёмыш Якунина взобрался на высокую скалу, но стрела Эыргына отыскала его лоб. Принесли его Якунину. "Вот, посмотри! Это твой будущий мститель!.." Заплакал Якунин. "Конец теперь битвам. Некому отомстить за нашу смерть!.." Ещё двух таньгов, бедных работников, оставили в живых. Самых бедных, вечно обижаемых, которых всю жизнь плохо кормили, тех оставили живыми. Сказали им. "Будьте смотрящими на то, что мы сделали с начальником, и, уехав, расскажите своим, чтобы прекратилось худое убивание наших людей!.." Снабдили их жирным мясом в дорожный запас, дали им сильные упряжки. Уехали к своим, рассказали. С тех пор прекратилось жестокое убивание людей на этой земле…

— А что, хорошая повесть? — спросил Йэкак, докончив рассказ и с торжеством взглядывая на меня. — И всё правда. Как раз так и было.

— Я уже слыхал об Якунине! — ответил я.

Действительно, рассказ о смерти Якунина, под которым подразумевался майор Павлуцкий[4], довольно распространён среди чукч в нескольких различных вариантах.

— Так и было с ним! — повторил старик с ударением. — За то: не убивай жестоко мужчин и женщин.

— Будет тебе-ка лепетать! — грубо возразил Митрофан по-русски. — Жестоко убивал?! Вы сами-то чего делали? Вон старики-то сказывают, — обратился он ко мне. — Чукочью деревню[5], первый раз разорили, не то что людей перерезали, а то есть едушку, юколу там, рыбу, костьё — всё наземь прибросали и ногами притоптали… Надо было вас, чертей, не так ещё наказывать! — продолжал он с ненавистью в голосе, снова обращаясь к Йэкаку, но не отступаясь от русской речи, совершенно непонятной сказочнику. — Вишь, расплодились! Табуны-то кругом развели, чисто как грязь… А земля-то ведь наша, дедовска…

В качестве анюйщика Митрофан считал себя имеющим право владения на все тундры и леса каменного берега Колымы, занятые теперь чукчами, но некогда действительно составлявшие охотничью территорию его собственных предков.

— А тебе, видно, завидно на их стада? — спросил я шутя.

— Как не завидно будет! — сознался Митрофан. — Мы голодные сидим, а их еда кругом них сама на ногах ходит.

— А вы тоже заведите стадо! — сказал я.

— Как же, заведёшь! — сердито сказал Митрофан. — Надо ведь на гору идти, на воле ходить. Нас разве отпустят? А службы кто справлять станет? Мы всё равно привязанные. Живём как на цепе! Своя воля була бу, я давно бу, пожалуй, ушёл к чукчам…

Митрофан имел в виду гнёт денежных и натуральных повинностей, который заставляет каждое общество колымских поречан[6] прикреплять своих членов к их месту жительства на реке настоящими крепостными узами. В словах его было много правды. Не будь этого прикрепления, многие молодые люди, может быть, действительно ушли бы на гору и обзавелись стадами оленей. Наступило короткое молчание.

— А что, Йэкак! — начал опять Митрофан, желая, в свою очередь, подразнить старика. — Где твоё стадо?

— Не нужно стада! — живо возразил Йэкак. — Заботы много!..

— А правда, что у тебя и ездовых (оленей) нет? — продолжал Митрофан насмешливо. — На Акангиных будто оленях ты в гости ездишь…

Старик насупился. Для чукчи, особенно для старика, считается весьма предосудительным не иметь собственной упряжки.

— Две упряжки есть, четыре кладовых оленя, восемь всего! — угрюмо возразил он. — Кто говорит, что я пеш?..

— Люди говорят! — не унимался Митрофан. — Говорят, будто ты и на тот свет хочешь ехать на Акангиных оленях.

— Полно врать! — сердито сказал Йэкак.

— Да, полно врать! — передразнил Митрофан. — А мой совет — лучше иди пешком! Гырголь увидит, всё равно отнимет, станешь пеш, ещё придётся нарту волочить самому.

По верованию чукч, над телом умершего должны быть убиты непременно его собственные упряжные олени, ибо чужих всё равно на том свете отберут их бывшие владельцы.

Поэтому, если нет собственных оленей, не может быть и погребального жертвоприношения.

Йэкак серьёзно рассердился.

— Собачий язык! — крикнул он. — Зачем ты пристал к моим оленям? Разве хочешь выклянчить кусок мяса на подарок жене?..

Я поспешил остановить возникавшую ссору, но словоохотливость Йэкака пропала. Он угрюмо отодвинулся к стене и не только не хотел рассказывать больше, но не ответил даже на мой вопрос относительно вероятности приезда назавтра вышеупомянутого Коравии Кутылина из Крепости Собрания (так называют чукчи Нижнеколымск). Я, впрочем, не стал настаивать на расспросах. Глаза мои слипались. В мозгу внезапно возникали смутные и неожиданные обрывки фраз и образов, которые бесцеремонно прерывали обычное течение моих мыслей, потом сами заволакивались туманом. Ещё через десять минут мы все спали как убитые, позабыв Якунина и его погибшее войско.

Мне, впрочем, снились письма и газеты, которых я ожидал уже два месяца. Митрофан с полночи стал ворочаться и стонать. Быть может, ему пригрезилось то самое податное ярмо, которое мешало ему завести соблазнявшее его оленье стадо.