Владимир ТАН-БОГОРАЗ НА МЁРТВОМ СТОЙБИЩЕ

Уже третий месяц грозный Дух Заразы кочует по большой тундре, собирая с оленных людей человеческие головы в ясак. Никто не видел его лицом к лицу, но, говорят, что ночью, когда последняя сноха, суетившаяся у костра, влезет внутрь полога, он проезжает мимо стойбищ на своих длинноногих красношёрстных оленях, ведя бесконечный обоз, нагруженный рухлядью; полозья его саней из красной меди; женщины едут вместе с ним, следя за упряжными оленями; захваченные пастухи гонят сзади бесчисленные красные стада с рогами, похожими на светлое пламя; он похищает молодых девушек, чтобы они выколачивали снег из его пологов, он уводит молодых крепких мужчин, чтобы сделать их своими рабами, он подкрадывается ночью неслышно, как песец, и шатры жителей оставляет на ночлеге пустыми и вечно лишёнными движения, а беспризорное стадо уводит вместе со своими стадами.

Никто не видел его лица, но люди называют его Хозяином страны. Все говорят, что он пришёл с запада. Ещё с прошлого года Олений бог посылал своим детям дурные предвещания. Олени, убитые на жертву, падали раной вниз; на жжёной лопатке из-под нижнего края выходила зловещая черта, указывая путь _Желающего похитить_; по ночам кто-то с шумом пролетал над верхушками шатров, убивая душу огня, тлевшую под пеплом очага; подошвы шатровых столбов примерзали к земле, и их приходилось вырубать топором. Но чары похитителя ослепили ум оленных жителей, и они не понимали предвещаний. На этой новой земле, которую заняли их отцы, перейдя великую реку навстречу ветру, дующему со стороны вечера, жилось так привольно[1]. Нетронутые моховища представляли довольно простора для самых многочисленных стад, олени множились, как комары в сырое лето. Пусть тунгусские соседи брали по двухлетку за каждый ножик, пусть русские убивали по молодой важенке за четверть кирпича, по два выборных быка за бутылку спирта, стада всё-таки "простирались по полям, как грязь", как будто из каждой линялой шерстинки вырастало по оленю. Всего было много на тундре. Озёра кипели рыбой, берега речных заводей чернели от помёта ленных гусей, песцы приходили на стойбище собирать крохи, как собаки. Комары и оводы боялись прохладной тундры, в вечно влажной тине копыта оленей не знали гниения. Кочующие сани не перебирались через хребты по узким просекам, прорубленным тяжёлыми топорами; тундра была ровна, как стол, и открыта, как океан, приносивший к её окраине сплавной лес на топливо жителям.

Теперь нужно было отдать плату за всю эту щедрость. Недаром самые старые из тех, кто первый пришёл на эту землю, хмурились, глядя на котлы, не вмещавшие мяса, шатры, наполненные детьми; недаром удивлялись они, что Хозяин Пустынь так радушно принимает гостей. Его просто не было дома, он гостил целых двадцать лет на дальнем западе, в царской земле, а теперь вернулся назад, чтобы собрать выкуп. _Блюстительницы очагов_ совершали ему возлияние жертвенной похлёбкой, _хранители стад_ убивали чёрных телят и белых важенок без одной отметины, но он презирал мясо оленя, он питался душами маленьких детей, похищенными во время сна, он упивался слёзами осиротевших старух, он забирал стоявших на месте и догонял убегавших, стремясь превратить эту землю по-прежнему в пустыню. Уже десятки шатров стояли, лишённые людей, а он не чувствовал сытости. Шаманы бросали на его дорогу мясо, срезанное с трупов, чтобы заставить его перебраться к соседям, но ничто не помогало. Он кружился по тундре, как волк среди размётанного стада, возвращался назад, посещал каждое глухое озеро и везде собирал добычу.

На берегу озера, в одном из малолюдных углов тундры, лежало стойбище, поражённое заразой. Оно состояло из четырёх шатров, вытянувшихся в линию, и с первого взгляда не представляло ничего примечательного. Сани, нагруженные рухлядью, стояли кругом шатров в обычном беспорядке; груды оленьих шкур лежали на земле; два оленя бродили между санями, раскапывая копытами слежавшийся снег. Однако, вглядевшись поближе, можно было различить следы бедствия, посетившего стойбище. Рухлядь на санях и шкуры были покрыты толстым слоем инея, перед дверьми шатра нигде не горел огонь, из отверстий вверху не выходило дыма, свидетельствующего о деятельности женщин, варящих пищу. Людей нигде не было видно, они были внутри, под завёрнутыми меховыми полами, столь же неподвижные и холодные, как мёрзлый кусок сырого дерева, валявшийся поперёк дороги.

Это было стойбище старого Рультувии, и только три недели тому назад на берегу реки Алазеи имелось более тридцати обитателей, вместе с женщинами и детьми. Оно состояло тогда из восьми шатров, но половина была растеряна на скорбном пути от Алазеи до Лебединого озера.

Рультувия был один из самых богатых владетелей стад, он имел двух жён, четырёх сыновей и столько же зятьев. Его старшей жене внучки помогали мять кожу, а младшая в первый раз понесла жизнь в утробе.

На голове его не было ни одного седого волоса, он брал призы на скачках и останавливал на аркане четырёхлетнего быка, гоняющегося за важенками. Стада его истощали силу его пастухов и от зари до зари объедали моховище и уходили дальше.

Злой дух настиг Рультувию ночью и взял у него старшего внука. Тогда Рультувия покочевал на восток, намереваясь укрыться на том берегу Колымы. Восемь раз кочевал он от Алазеи и восемь голов оставил по дороге. Дети его, заболевая с вечера, умирали к утру; он покидал их вместе с шатрами и уходил далее. Другие мучились по нескольку дней, и он увозил их на санях, под шкурами, которые покрывались инеем от дыхания больных, промерзали от пота и примерзали к перекладинам саней.

В отчаянии он свернул в сторону и покочевал наудачу, но через три дня должен был остановиться на берегу этого озера, так как большая часть его домочадцев уже не могла стоять на ногах. Два младших зятя сбежали вместе с жёнами. Остальные разделили общую судьбу. Старая Рультына в ту ночь, когда умер её последний сын, повесилась над собственным очагом, чтобы осквернить его. Рультувия наутро только выглянул из полога, потом влез обратно, лёг к стене и не вставал больше. Теперь шатры были наполнены трупами, стадо разбрелось бог знает куда, только несколько самых ручных оленей держались ещё у стойбища. Огни потухли, в жилищах не было жизни, а в сумах пищи, так как в последние дни ни у кого не было сил, чтобы поймать и заколоть оленя.

Ещё одна живая душа оставалась на стойбище. Из-под полы заднего шатра выползла женщина и поползла на четвереньках по направлению к оленям: то была Илинеут, младшая жена Рультувии, которой было всего восемнадцать лет и которая ходила в последнем месяце беременности. Она была взята стариком из бедной семьи подчинённых "соседей по стойбищу" для того, чтобы служить рабыней старой Рультыне, и вся её жизнь протекала в непрерывной работе, нередко отнимавшей даже сон ночью. После того как она забеременела, жизнь её стала легче, и в последний месяц её уже не заставляли перетаскивать тяжёлые меховые шатры и нагруженные сани. Но на Лебедином озере, когда одна женщина за другой выбывали из числа живых, ей снова пришлось надеть прежнюю лямку. В последние три дня она до того измучилась, что после смерти Рультувии заползла в задний шатёр и легла на шкурах, слишком слабая для того, чтобы думать о бегстве. Дух Заразы, пролетев мимо неё, по-видимому, всё-таки задел её мимоходом. Три дня она пролежала в шатре, подавленная сном, и за всё это время пробуждалась только дважды, чтобы утолить жажду осколками льда, сохранившимися в ледовом мешке. Несколько крох сушёного мяса, сохранившихся в одной из сум, служили ей пищей.

Сегодня она проснулась с утра, чувствуя себя немного лучше. Первая её мысль была о бегстве. Оставаться в этом царстве мёртвых было слишком страшно; кроме того, она чувствовала, что время родов близко и что если она не доберётся к людям, то неминуемо погибнет вместе с ребёнком.

Подняться на ноги, она не имела силы и ползла, как зашибленная собака, опираясь руками в землю и то и дело увязая в снегу. Она со страхом думала, удастся ли ей поймать хоть одного оленя. Если бы они оказались пугливыми, она была лишена средств покинуть стойбище. К счастью, ближайший олень не только не обнаружил пугливости, но даже остановился, разглядывая молодую женщину. Илинеут облегченно вздохнула. Это был её собственный "приданый" бык, старый и смирный, как русская корова. Он был в недоуздке, и размотавшийся повод волочился по земле. Илинеут ухватилась за конец повода и подтянулась к оленю. Тем не менее прошло около получаса, пока она успела наложить на оленя немудрёную чукотскую упряжь; по временам она останавливалась и плакала от слабости и расстройства.

Наконец молодая женщина уселась на нарту и слабым голосом понукнула оленя; олень побежал крупной рысью по плотно утоптанной дороге, которая, по-видимому, должна была вести на чьё-нибудь стойбище. В это зловещее время соседи чуждались соседей, и люди на стойбище Рультувии не имели никакого понятия о том, кто живёт вблизи.

Через час олень вытянул голову и стал втягивать воздух. На него нанесло дымом от костра. Отдалённый лай собак, которым они обыкновенно приветствуют приближение чужих оленей, возвестил о стойбище. Илинеут передёрнула вожжами, желая заставить оленя бежать быстрее.

— Стой!

На повороте дороги стоял человек с ружьём в руках. Он выставил вперёд дуло и целился прямо в подъезжавшую женщину.

Илинеут онемела от изумления и страха, и не имела силы натянуть вожжи. Олень продолжал бежать по-прежнему.

— Стой, или я убью тебя!

Женщина всё ещё не поднимала рук с надетыми на них петлями вожжей, но старый бык, видя направленное на него дуло, остановился сам.

— Кто ты? — закричал издали человек с ружьём.

— Илинеут, жена Рультувии.

— Что у вас?

— Смерть!

— А ты как живёшь? — спросил человек.

— Живу!.. — ответила Илинеут просто. Она сама изумилась теперь тому, что, она ещё живёт.

— Зачем ты лезешь к живым, ты, неубитая? — закричал человек. — Иди назад! Уйди к своим мертвецам, беглая тварь! Удавись, заколись! Не показывай своего лица живущим! Уйди, будь ты проклята!

Он кричал как в исступлении. На его стойбище ещё не было ни одного случая смерти, и в этой уединённой глуши, куда люди совсем перестали заглядывать, он рассчитывал отсидеться, как в крепости; эта зачумленная гостья выводила его из себя, и он несколько раз чувствовал искушение покончить переговоры, спустив курок. Ветер, на счастье, тянул от стойбища и не приносил к нему заражённого дыхания.

— Будь ты проклята, уйди! — крикнул он ещё раз, видя, что Илинеут не двигается, и угрожающе вскинул ружьё.

— Я беременна, — сказала женщина.

Человек остановился, как будто колеблясь. Забота о маленьких детях вошла в плоть и кровь жителей тундры.

— Не надо, — сказал он наконец. — Да будет выкупом за моих птенчиков!.. Уезжай!

Илинеут дёрнула левой вожжой и поворотила оленя. Ей не оставалось ничего более, как ехать назад к мертвецам. Страх её прошёл. Живые люди рассматривали её как добычу заразы, как беглую жертву Духа Болезни, и она сама стала рассматривать себя как отрешённую от жизни. Голова её кружилась от голода и слабости. Временами она теряла сознание действительности, и ей казалось, что она едет по вечно туманной пустыне, окружающей загробное царство мёртвых. Тундра, подёрнутая серой дымкой, ничем не нарушала этого впечатления. Верхушки шатров Рультувии вынырнули из-под земли, как корабельные мачты среди моря, до ведь там было настоящее царство смерти.

Через час олень остановился у ближайшего шатра. Илинеут спустила ноги с нарты и сделала попытку подняться, но тотчас же со стоном повалилась на землю. Острая боль возвратила её к действительности. Время её пришло. Она была одна среди мертвецов, без пищи, без дров, чтобы натаять воды, окружённая заразой, лицом к лицу с новою мучительною болью, возвещавшей о наступлении события, в котором она не имела никакой опытности и после которого должна была сделаться беспомощной, как новорождённый младенец.

Через минуту боль утихла. Мысль о младенце, который имел родиться, придала ей бодрости. Нужно было что-нибудь сделать, и как можно скорее. Она поднялась на колени и посмотрела кругом. Олень, смирно стоявший у входа в шатер, бросился ей в глаза. В нём заключалась пища и питьё одновременно. Она подобрала вожжи, лежавшие на земле, и привязала их к завязкам шатра, потом повернулась к саням и вынула большой нож из чехла, подвязанного к их спине. Ходить всё-таки она не могла и поползла по-прежнему на коленях, добираясь кругом нарты к левому боку оленя, который с дружелюбным храпом повернул голову ей навстречу. Придерживаясь за его шерсть, она наконец поднялась на ноги и схватилась за его холку, чтобы не упасть; потом, продолжая придерживаться левой рукой, правой поставила нож на обычном месте против сердца. На минуту в её душе шевельнулось сожаление: этого оленя она выкормила телёнком и он прибегал на её зов и пил из руки.

Но через минуту она изо всей силы нажала нож и навалилась на него тяжестью своего тела. Олень судорожно вздрогнул и дёрнулся всеми четырьмя ногами, как будто собираясь бежать, потом как-то опустился книзу. Глаза его выкатились и приобрели дикое выражение, ноги его дрожали мелкой дрожью, раздвигаясь врозь. Через минуту он рухнулся на снег раной кверху и забился в агонии. Илинеут немного подождала, потом с усилием прорезала оленю брюхо и вырезала кусок брюшины, достаточно широкий, чтобы прошла рука. Откинув меховой рукав, она просунула руку в отверстие и припала лицом к краям. Сделав два или три глотка, она остановилась, опасаясь пить дальше, так как чукчи говорили, что человек, напившись тёплой крови вволю, может умереть. Она опять просунула руку внутрь оленя и, вырвав одну за другой обе почки вместе с жиром, спрятала их за пазуху, потом оттянула нижнюю челюсть книзу и вырезала часть языка.

Свежевать оленя она не имела силы и запаслась по крайней мере пищей на день или два после родов. Кроме пищи, ей нужна была также лампа, а топлёное сало оставалось только в пологе, где лежал Рультувия. Она оставила оленя и поползла ко входу в шатёр. Шатёр был полон грустного уныния, холодный пепел на очаге был покрыт снегом, нападавшим сверху. Опрокинутый котёл лежал на боку, с замёрзшими остатками зелёной моховой каши. Слева от очага лежали два женских трупа с страшными открытыми лицами, покрытыми пятнами застывшего гноя. Впрочем, Илинеут не стала на них смотреть и пролезла в полог. В пологе было темно, и, обшаривая лампу, она несколько раз наткнулась на голову старика, холодную и твёрдую, как камень. Отыскав наконец сало, она выбралась из шатра тем же порядком и поползла к заднему шатру, где она недавно пролежала три дня. В этом шатре мертвецов не было на виду, но у левой стены лежала груда, похожая на сложенные вместе туши, покрытые шкурами. Илинеут, отворачивая голову от этой груды, пробралась в полог, где мертвецов не было.

В пологе было страшно холодно, но он был так мал, что даже дыхание одного человека могло несколько согреть его мёрзлые стены.

Подняв наружную полу, чтобы пропустить немного света, она высекла огня и зажгла моховую светильню в каменной чаше, потом закрыла вход, тщательно подоткнула все стенки и, сняв с себя обыкновенное платье, надела широкий балахон и поверх него завернулась в толстое меховое одеяло. Зубы её стучали от холода. Надежды на спасение и жизнь не было никакой, тем не менее, по примеру чукотских рожениц, она стала молиться Богу милосердного бытия[2].

— Ты, взирающий с высоты на каждый шаг оленного племени, — выговаривала она вслух среди одинокого полога, — ты видишь мою беду и мой страх! Если ты жалостлив, пожалей малое, ещё не рождённое, внушающее жалость зверям и людям. Дай ему выйти из моей утробы благополучно. Дай ему питаться молоком моих грудей благополучно, отведи духов болезни и смерти, сделай лежащего сидящим, сидящего ходящим, ходящего бегающим, быстроногим, охранителем стад ночью!..

Схватки возобновились ещё до конца молитвы. Но, верная завету своей матери и бабушки, она не желала навлечь на себя бесчестия криками[3] и только грызла зубами мохнатый край одеяла, чтобы заглушить боль. Она разметалась на шкурах, сбила в сторону одеяло, тело её извивалось, как тело пришибленной ящерицы. Наконец слабый крик возвестил, что на стойбище смерти прибавился новый живой человек. Необычайным усилием Илинеут приподнялась с места и принялась убирать ребёнка. Она перевязала пуповину прядью своих волос, заранее выдернутых из головы, и, завернув ребёнка в свою одежду, переползла в другую сторону полога. После этого наступило забытье, длившееся несколько долгих часов.

Наконец Илинеут очнулась. Голова её была так тяжела, что она едва могла отделить её от мешка с рухлядью, лежавшего в изголовье. Ей хотелось пить, но за неимением воды она достала из котелка, стоящего перед лампой, несколько кусочков льду и принялась их сосать. Почки, взятые в запас, выкатились на постель; одна из них лежала как раз под рукой, она подняла её ко рту и принялась сосать полузастывший жир. Однако всё это мало её удовлетворяло; у чукч родильницу через несколько часов после родов поят крепким мясным бульоном, для того чтобы он превратился в молоко грудей, а здесь не было глотка талой воды, чтобы утолить жажду. Ребёнок молчал, он, вероятно, спал, она хотела повернуться, чтобы придвинуть его к себе, и почувствовала, что вся нижняя часть ей не повинуется. Тело её от пояса было приковано к ложу. Ноги казались совсем чужими, и она не ощущала их положения на постели.

Полное отчаяние овладело её душой. Бог милосердного бытия, очевидно, был глух к её мольбам. Ребёнок пискнул. Она упёрлась ладонями в шкуры и стала, напрягаясь, переворачивать своё тяжёлое тело на бок. Ноги ей мешали, заплетаясь одна за другую, но наконец ей удалось принять желанное положение. Распутав ребёнка, она приложила его к груди, но в её тощей груди не было ни капли молока. Она положила ребёнка на шкуры и перекинулась обратно на спину, потом отчаянным движением локтей выпрямила свой окостенелый стан и села, опираясь на стену полога; глаза её горели, губы запеклись от сухости. К горлу подкатывалось что-то большое, колючее, как клуб мышиной шерсти, отрыгнутый отравленной лисицей.

— Злой дух, — заговорила она хриплым шёпотом, — ты, подползающий сзади, как трусливая росомаха, зачем не убиваешь сразу? Приди и возьми меня и ребёнка, всех людей, всех оленей, чтобы никто не мог хвастаться безнаказанностью…

Ребёнок, которому было холодно, кричал не умолкая.

— Плачь громче! — сказала Илинеут. — Моего голоса не слышит, моё тело — плохая добыча… Любит свежее, мягкое зубам, скользкое горлу.

Ребёнок как будто послушал и заплакал громче. На дворе вдруг раздался скрип чьих-то шагов по снегу.

"Олень!" — сказала себе Илинеут, чувствуя, что весь пыл её внезапно проходит. Но шаги приблизились к шатру. Чья-то рука осторожно отодвинула входную полу шатра.

Илинеут почувствовала, что её "волосы подымаются дыбом на голове. "Идёт!" — подумала она и замерла, сдерживая дыхание и стараясь не шевелить ни одним пальцем. Но ребёнок кричал по-прежнему.

— Кто живой? — спросил снаружи голос, показавшимся ей грозным, как вой ветра.

Илинеут молчала..

— Кто живой? — повторил голос.

Илинеут решила ответить, но из горла её вырвался хриплый стон. Ребёнок надрывался от плача. Кто-то снаружи стал на колени и потянул к себе стенку полога. Больше несчастная родильница ничего не слышала и не чувствовала.

Когда она снова открыла глаза, они были ослеплены ярким светом лампы, горевшей полным пламенем. На краю каменной чаши лежали белые пласты свежевытопленного жира. В пологе было тепло, даже жарко. Перед лампой стояли рядом чайник с горячим чаем, выпускавший белые клубы пара, и котёл с дымящимся варевом. Ребёнок лежал у лампы, покрытый мягкой телячьей шкурой, и крепко спал. Какой-то человек возился у котла, выкладывая мясо на чисто выскобленное деревянное корыто.

Илинеут с недоумением смотрела на незнакомца; она не могла решить, на том или на этом свете она находится.

— Кто ты? — наконец спросила она шёпотом.

Незнакомец вместо ответа зачерпнул чашку горячего бульона и, бросив туда комок снега из ковша, стоявшего сбоку корыта, подал ей. Она припала с жадностью к краю чашки и выпила её всю небольшими, но частыми глотками; за первой чашкой последовала другая.

— Что за мясо? — вдруг спросила Илинеут, со страхом поглядывая на корыто. Ей пришло в голову, что мясо может быть человечьим.

— Твой олень, — сказал незнакомец, делая жест по направлению к входу. — Оленя освежевал, дрова принёс, огонь развёл, мясо сварил, чай вскипятил, ребёнка вытер, полог убрал, — перечислял он не без самодовольства, но внезапно лицо его омрачилось. — И тех вытащил вон, — сказал он морщась, указывая вновь на дверь и подразумевая, конечно, мертвецов, недавно лежавших в шатре, под шкурами.

Увидев на его лице выражение страха, Илинеут, напротив, ободрилась. Очевидно, это был не дух, если он боялся мертвецов. Она стала пристально всматриваться в лицо незнакомца. Он был высок и плечист, но совсем молодой. Щёки его горели румянцем, и даже на лбу и на подбородке были здоровые загорело-румяные блики. Несмотря на ужасную обстановку, глаза его смотрели довольно бойко, и чуть заметные брови были забавно подняты кверху, как будто в знак постоянного удивления.

— Кто ты? — спросила Илинеут более твёрдым тоном. Бульон тёплой струёй разливался по её жилам, она ощущала давно неведомое чувство благосостояния и покоя. Ей пришло в голову, что Бог милосердного бытия послал-таки ей спасение.

— Я — Кытлеп, — начал незнакомец, — сын Канена из стойбища на реке Новой. Ни отца, ни матери не зная, жил сиротою на чужом стойбище.

Здесь он остановился как бы для того, чтобы перевести дух.

— Дух забрался на стойбище, истребил людей. Бр! — замотал он головой. — Никого не осталось! Я лежал шесть ночей, как гнилая колода, рядом с мертвецами; потом уполз оттуда, как подбитая куропатка.

Илинеут молча слушала. Судьба Кытлепа имела большое сходство с её собственной судьбой. Впрочем, в это время и гибель и спасение выливались в одинаковую форму на всех концах тундры.

— Как твоё имя? — спросил Кытлеп в свою очередь.

Женщина ответила.

— Ты тоже одна?

Илинеут молча показала рукой на ребёнка.

— Знаю! — кивнул головой Кытлеп. — Это хорошо.

Он вдруг улыбнулся, как будто припомнив что-то забавное.

— Слышишь! — сказал он. — Пришёл к Лалену, а он выходит с ружьём, как будто на дикого оленя. "Удавись, — говорит, — или заколись!" Что я за дурак, чтобы колоться, если сам Дух Смерти не мог меня заколоть?..

Илинеут смотрела на него с удивлением: он мог говорить с улыбкой о подобных вещах.

— Ты знаешь? — заговорил снова Кытлеп. — Старики говорят, что Дух Болезни никогда не нападает дважды. Как рысь: если промахнётся, уходит в сторону.

Слова его прозвучали для Илинеут как пение детей Рультеннина[4]; они несли с собою новую надежду на жизнь и на освобождение от ужасного кошмара, простёртого вокруг.

— Где ваши олени? — спросил Кытлеп деловым тоном.

Илинеут покачала головой.

— А много? — спросил Кытлеп не без любопытства.

— Много, — повторила женщина. — Выше счёта!..

— Пойду искать? — сказал Кытлеп полувопросительно.

— Не ходи! — поспешно заговорила Илинеут. — Боюсь одна…

— А чьи будут олени? — спросил Кытлеп с прежним любопытством.

— Этого, — указала Илинеут на ребёнка. — Дай его сюда! Посмотрю, мальчик или девочка.

— Мальчик! — сказал Кытлеп, отдавая ей ребёнка. — Здоровый.

Илинеут сделала усилие, чтобы повернуться на бок.

— Постой! — поспешно сказал Кытлеп. — Я помогу!

И своими огромными руками он повернул её так ловко и легко, как будто бы весь свой век провёл в ухаживании за роженицами.

— Вот! — прибавил он, подкладывая к её груди голенького ребёнка. Теперь в груди Илинеут было немного больше молока, и ребёнок принялся сосать, причиняя ей сильную боль, но она была счастлива и не обращала на это внимания.

Через несколько минут кормление было окончено, и Илинеут опять повернулась на спину, не выпуская ребёнка из рук.

Но через минуту она подняла его вверх и протянула Кытлепу.

— Возьми его, — сказала она с заминкой; потом прибавила с внезапным порывом: — Будь ему отцом, будь мне мужем, будь хозяином дому и стаду, если бог вселенной послал тебя для нашего спасения.

— Хорошо! — просто сказал Кытлеп. — А теперь я буду есть, ибо я голоден…

Через три дня на стойбище мёртвых двое недобитков Духа Смерти справили вместе кровопомазание брака и родов. Кытлеп трижды обвёз молодую мать вместе с ребёнком вокруг шатра в закрытой кибитке, запряжённой жертвенным быком.

Паралич Илинеут прошёл уже на другой день, но в течение двух недель она не могла ходить, и эти две недели новоявленная семья провела среди шатров, наполненных мертвецами, правду сказать, мало обращая на них внимания и занимаясь своей собственной жизнью. Наконец Илинеут поднялась на ноги, и они покинули стойбище мёртвых.

Значительную часть стада Кытлепу удалось собрать, и на будущий год молодая чета считалась в числе богатых стадовладельцев и имела бедных соседей, кочевавших вослед её шатра и пасших её оленей. Злой дух покинул тундру и перебрался к востоку, но он увёл больше половины жителей, а у уцелевших олени перестали множиться по-прежнему. Оленное счастье покинуло западные стада и переселилось к юго-востоку, на верховья реки Олоя. Кытлеп и Илинеут, впрочем, до сих пор живут зажиточно. У них много сыновей, но самый удалый — Рультэт, родившийся среди дыхания заразы, рядом с мёртвыми. Полное его имя — Пёстрый Рультэт, так как его лицо и плечи усеяны маленькими красноватыми пятнышками, похожими на оспенные: эти знаки наложил на него Дух Заразы, пролетая над тундрой.