Глава 14 "Путешественники"

Аннэя не хотела засыпать, ей страшно было на два года уходить из реальности. Ей казалось, что после этого она уже не сможет проснуться.

И вот она сидела в кресле, и смотрела на Эвана, который, также как и другие участники экспедиции, лежал замороженным в криогенной камере. И хотя ей уже и прежде доводилось совершать путешествия со световой скоростью, всё же сложно (а, может, и невозможно), было себе представить, что в каждое мгновенье она отдаляется на триста тысяч километров от Нокта, и что все эти километры заполнены непроглядной тьмой.

Она вздрогнула, когда заговорил компьютер:

— Участнику экспедиции предприсывается занять положенное место в криогенной камере.

— Ты ко мне обращаешься? — спросила девушка.

— Да, я обращаюсь к вам.

— Так вот что: я не буду ложиться в криогенную камеру.

— Тем самым, вы нарушаете предписанный график полёта.

— А что ты со мной можешь сделать? — резко и даже зло спросила Аннэя.

— Я просто должен предупредить, что вы будете нести ответственность.

— Ответвенность за что? — выпалила Аннэя. — Ведь я не собираюсь ломать этот аэроцикл, и вообще — как-либо мешать полёту. Я просто не хочу засыпать и всё.

После значительной паузы компьютер поинтересовался:

— Позвольте узнать, чем вы будете заниматься.

— На этот вопрос должен ответить, прежде всего, ты. Чем ты можешь меня развлечь?

— Вас интересуют фильмы, книги, музыка.

— Да, меня интересуют любые формы искусства, если они создавались с талантом, с душой, а не так, как на Нокте… Впрочем, ничего другого у тебя всё-равно нет, так что придётся привыкать…

В этом аэроцикле имелся и зал для проведения совещаний. Туда и прошла Аннэя. Сказала:

— Ну, включай список записей, которые у тебя имеются…

На экране появилось начало списка. Аннэя молвила:

— Ну, вот и хорошо. Хотя здесь всё, в основном, глупости, но всё же я смогу развлечься и этим.

— А чем вы намерены питаться? — поинтересовался компьютер.

— Да. Вот это серьёзный вопрос, который меня волнует. Скажи-ка, как рассчитаны запасы провизии.

— В хранилище имеются питательные таблетки. Каждая таблетка способна поддержать жизнедеятельность организма в течении суток. Мы рассчитываем на трёхгодичное питание каждого из двадцати участников экспедиции.

— На Нокте действительно считали, что пробудем у центра три года?

— Всякое может быть. Ведь никто не знает, что там нас ждёт.

— Да. Действительно. Но всё же я начну подпитываться таблетками именно из того, что рассчитано на меня. Ну а на обратном пути мне всё же придётся спать. Это будет уже не так страшно. Главное — это вернуть свет на небо… Ну, ладно. Давай посмотрим, что тут у тебя есть.

Вот так и началась новая жизнь для Аннэи. Однообразные дни пролетали то медленно, то через чур быстро. Девушка читала, слушала музыку, смотрела фильмы, среди которых были и те, в которых снималась она, а также и фильмы с участием Эвана, или ещё чаще — фильмы про Эвана, но без его участия.

В Аннэе проснулось творческое начало. Так как в хранилище нашлась гитара — она на этой гитаре частенько наигрывала. И стихи писала. Затем засела за мемуары… Писала долго и по многу, подробно описывала свою жизнь. Потом, когда села перечитывать — написанное показалось ей необычайно скучным, и она уничтожила большинство записей…

Но затем, от нечего делать, снова начала описывать свою жизнь, но теперь уже с примесью фантастики. Так, например, она воображала, будто изначально отправилась к центру мирозданья, вместе с Дэклом. Далее следовали бессчётные, переполненные страстью диалоги, реже- приключения. Вместе, они спасали мирозданье от коварных врагов, и не допускали такого кошмара, как затемнение неба.

Много чего воображала в эти одинокие дни Аннэя. Но, хотя старалась настроить себя на возвышенный, романтический лад — всё чаще в её грёзы приходил такой кошмар. Будто за их, бесконечно прыгающем от мира к миру аэроциклом гналось некое безобразное чудище. И главной целью этого чудища была она, — Аннэя.

Однажды ей приснилось, будто чудище догнало их, разорвало обшивку аэроцикла, а затем — и грудь Аннэи, вырвало её, ещё бьющееся сердце.

Девушка с пронзительным криком проснулась там, где она засыпала — в зальце. На столике перед ней ещё лежала недавно распечатанная книга со стихами. В воздухе витала тихая, усыпляющая музыка.

Компьютер осведомился:

— Вам опять приснился кошмар?

— Да, опять, — вздохнула Аннэя.

— Быть может, всё же пройдёте в криогенную камеру? Это избавит вас от всех кошмаров. Ваш мозг будет полностью отключен — никаких снов…

— Ты прекрасное знаешь мой ответ: нет. Лучше скажи, может ли нас догнать кто-либо?

— Нет. Мы летим с предельной скоростью. Никому ещё не удавалось разогнаться быстрее скорости света.

— И всё же… Ведь мы летим к центру по спирали, долгим, закрученным путём. А вот если бы кому-нибудь удалось срезать — пролететь по прямой, тогда бы он нас догнал.

— Но вы же знаете: после затемнения неба отказали световые двигатели у всех аэроциклов. Причина в том, что эти двигатели черпают составляющую своей энергии из света неба.

— Всё это мне это известно, и всё же мне кажется, что найдётся кто-то, кто может догнать нас и без световых двигателей.

— Но кто же это может быть? Мне ни известно ни о других Ноктских экспедициях, ни, тем более, о чудовищах, которых вы себе воображаете.

— Да. Наверное, ты прав. Откуда я могу знать о том, что за нами кто-то гонится. Это так одиночество и особенно — постоянное пребывание в замкнутом пространстве так на меня влияют. Если бы здесь были запасы алкоголя, то я начала бы пить, и пила бы, как Эван в свои худшие времена. Но алкоголя нет, и поэтому я займусь чтением стихов.

Несмотря на то, что Аннэя за время этого полёта часто вспоминала свою прошлую жизнь, — воспоминания об Апраче приходили к ней крайне редко. Не могла она предположить, что именно он, Апрач, гонится за ними. Слишком ничтожным он ей казался. Такой способен только пригрозить, помахать кулачищами, но и не больше того — против Ноктской техники он был бессилен. Он так и должен был, по разумению Аннэи, навсегда остаться пасти коров.

Но читателю уже известно, сколь велика была жажда отмщения в сердце Апрача. Он, по сути, был уже безумцем, но безумцем рассчётливым, напряжённо, с полной самоотдачей идущим, а точнее — летящим к своей цели.

Правильным оказалось предположение его перепуганного соседа: не обязательно было каждый раз бить молотом по радужному камню. Достаточно было только встать на этот молот, и дальше — под тяжестью Апрача, молот уже сам нажимал на камни, и вызывал новые и новые радуги.

Апрач не помнил, как он бежал от коровьей фермы к камню. Но если бы кто-нибудь случайно попался на его пути, то Апрач, не задумываясь, снёс бы молотом эту преграду.

Но ни людей, ни животных ему не попалось. Только деревце, на которое он наскочил в темноте. Вот — удар молотом, и десятилетний ствол уже расщеплён, и дерево упало… Нет — ничего этого не запомнил Апрач!

Он вскарабкался по крутому склону, который тоже ненавидел, ведь именно с него упал когда-то и изуродовал своё лицо.

Вот и радужный камень. Апрач поставил на него молот, а потом и сам, обхватив своими широченными, мощными ладонями рукоять, встал на молот…

Апрач оказался внутри радуги. Он видел прекрасное сияние, которое могло бы восхитить почти любого человека, но не испытывал ничего, кроме едкой, сильной ненависти, желания поскорее добраться до Дэкла.

Так прошло несколько минут. Вдруг Апрач выругался, прохрипел:

— Что я здесь стою?! Может, и не работает эта радуга, может, я с места не сдвинулся!

И он дёрнулся в сторону, вывалился в темноту.

Когда поднялся на ноги, увидел, что рядом испускают белое сияние округлые светильники, и что произрастают эти светильники из лбов существ очень худых, но всё же с телами похожих на людей.

Они стояли, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, и полнили воздух пением, похожим на шелест. За их спинами, и в небе над ними нависала темнота.

— Значит, работает? — спросил Апрач.

От его голоса эти тонкие существа попятились. Быть может, голос его прозвучал для них через чур грубо.

Апрачу понравился их страх. Его ведь давно не боялись. На коровьей ферме он считался вполне заурядным, хотя и чрезмерно замкнутым на себе работником.

Смелея, Апрач сделал шаг вперёд, и крикнул:

— Эй, а о Нокте вы слыхали?

Существа продолжали пятиться, а потом, вдруг, развернулись, и мгновенно канули во мраке.

Уже исчезла радуга, и не было иных источников света. В полном, непроглядном мраке оказался Апрач. И тогда сделалось Апрачу страшно. Он хищным зверем заревел, требуя, чтобы те существа вернулись; он грозил им самыми страшными карами, в какое-то мгновенье, он даже возненавидел их почти также сильно, как Дэкла.

Но этот приступ быстро прекратился. Апрач похвалил сам себя за то, что он, по-крайней мере, не бросился за ними, а, стало быть, радужный камень должен был находиться где-то поблизости.

И вот Апрач наощупь начал этот камень искать. Когда нашёл — издал торжествующий вопль, и, также как и прежде — разместил на камне молот, а сам встал на молоте.

И продолжился полёт со скоростью триста тысяч километров в секунду.

Хотя Апрач поклялся себе, что он больше не сделает шага в сторону, пока не достигнет центра, — вскоре он понял, что эта клятва была преждевременной, невыполнимой.

Очень скоро Апрача начал донимать голод, а ещё по истечении нескольких часов этот голод стал уже невыносимым.

И Апрач сделал шаг в сторону.

Вокруг во мраке шумело, дыбилось что-то. Апрачу показалось, что это чудища несутся на него. Он взревел, размахнулся, и… рассёк молотом волну.

Очередной алтарь поднимался из глубин миниатюрного океана, который по-видимому, покрывал всю поверхность тридцати или сорока километрового мира.

Апрач уже думал встать обратно на камень, перелететь в более удачный для добывания пищи мир, когда одна из волн осветилась изутри жемчужным, переливчатым свечением.

Испуганными, злыми глазами глядел Апрач в этот свет, но не отступал, ждал продолжения.

Из волны высунулись тонкие руки, и лик молодой девушки. Она молила о чём-то Апрача, но он не понимал слов, хотя они, быть может, и имели общие корни с Ноктским языком.

— Ты русалка? — спросил Апрач.

Она кивнула.

— Русалка. Нечисть значит, — Апрач бешено усмехнулся, и схватил её за руку, выдернул из волны.

Она, беспомощная, тонкая лежала перед ним, извивалась, но Апрач был слишком силён для неё. Он разглядел её рыбий хвост, и прохрипел:

— Да. Ты — нечисть. А с нечистью у нас разговор короткий… Ты только на одно пригодна…

Уже светились волны. Родственники русалки спешили к ней на помощь. Русалка рванулась в родную стихию, но Апрач одним сильным движением свернул ей шею, и водрузил уже мёртвое тело на радужный камень.

Взял русалку за хвост, а сам встал на молот. Путешествие продолжилось.

Так Апрач добыл себе пропитание. Русалки ему хватило надолго. Он не воспринимал её как существо разумное, наделённое душой. Она для него была всего-лишь рыбой, пищей, средством поддержать жизненную энергию в своём организме. Он сжимал остатки её тела в руках, и, когда хотел есть, откусывал от неё куски, тщательно прожёвывал сырое, жёсткое мясо, глотал, и не испытывал ни отвращения, ни жалости. Он только радовался тому, что теперь лететь, не останавливаясь. Он даже естественные потребности своего организма справлял, не сходя с молота.

И только когда остатки русалки начали тухнуть, он злобно выругался, и выбросил их за пределы радуги.

Терпел ещё сутки, а потом вынужден был снова выйти, отправиться на очередную охоту. На этот раз, чтобы поймать некое, похожее на зайца, существо, ему пришлось потратить три с лишним часа, что, конечно же, привело Апрача в ещё большую ярость. Он ведь знал, что Аннэя удаляется от него беспрерывно, каждую секунду. Ему мнилось, что она успеет найти Дэкла, что они смогут спрятаться от него. И после поимки зайцеобразной добычи, он ещё целый час искал радужный камень. Он рычал от ярости, он был безумен, но именно ненависть придавала ему огромную силу. Он был способен на многое.

Два года внутри аэроцикла. Два года одиночества. Двадцать четыре месяца просмотра Ноктских фильмов, прослушивания музыки, чтения официальной литературы и рекомендованных для школ стихотворений.

Всё это нисколько не повлияло на Аннэю. Она не только не прониклась духом Ноктской культуры, но даже и отдалилась от этой культуры. Всё больше занималась своим творчеством, и много действительно хороших стихов было написано ей за эти два года.

Кожа Аннэи стала бледной, девушка похудела (ведь питалась она мало, едва ли ни вдвое урезала свой рацион). Если сравнить её с той Аннэей, которая отлетала с Нокта, то она стала и более красивой, и более загадочной. Ну а ежедневные занятия на тренажорах не дали окончательно засохнуть её телу.

Путешествие казалось ей бесконечным. Два года промелькнули, но Аннэя так привыкла к своему одинокому существованию, что провела бы внутри аэроцикла и ещё два тысячелетия. Даже и образ Дэкла выцвел, и не был Дэкл таким желанным, как прежде. Вообще — не было такого человека, к которому стремилась бы Аннэя. Оказывается, то, чего ей не хватало на Нокте — это одиночества.

Компьютер доложил:

— До завершения экспедиции остался месяц.

А Аннэя даже не воспринила эти слова, и продолжила работать над своим очередным стихотворением.

Ещё пара дней миновала.

Аннэя дремала за письменным столом, и вдруг — замерцали яркие красные огни. Девушка вскинула голову, растерянно, но не испытывая страха, стала оглядываться.

Эти красные, суетливые огни казались ей настолько невероятными, что она и не воспринимала их, как реальность. И только странным казалось — с чего это пришёл к ней такой странный сон.

Вдруг хрипящий, через многочисленные помехи прорывающийся голос компьютера дошёл до её слуха:

— Стороннее тело.

Всё ещё не веря в реальность происходящего, Аннэя спросила тихим голосом:

— Какое ещё сторонее тело?

Помехи усиливались, а часть красных ламп вдруг перестала мигать. Половина помещения погрузилась в непроглядную темноту. И всё же Аннэя смогла разобрать:

— …Стороннее тело… Прицепилось к оболочке аэроцикла… Оболочка повреждена… Происходит трансформация… Опасность…

Внимание Аннэи привлекло некое движение (ведь она так отвыкла от какого-либо стороннего движения за эти два года!). Девушка задрала голову, и увидела, что по потолку расползается, клокоча и вздыбливаясь, некое тёмное вещество.

И хотя это казалось невероятным, похожим на сон — именно это и вернуло Аннэю к реальности. Созданный её воображением тихий мир рушился.

Вот она вскочила, спросила:

— Что же мне делать?

Компьютер, кажется, что-то отвечал, но его слов за помехами совершенно невозможно было разобрать.

В углу комнаты, на тумбочке лежала стопка тетрадей. Все тетрадки были исписанны аккуратным, практически каллеграфическим почерком Аннэи. В основном — стихи, но также и проза. Всё предназначенное для Дэкла, то, что она создала за два года.

Девушка подумала, что это надо спасать и бросилась к тумбочке. Протянула руку, и тут увидела, что тёмное вещество уже переползает со стены на тумбочку, и дальше — на её творения.

Она схватила тетрадь, с силой дёрнула. Тетрадь разорвалась. Ту часть, которая была ближе к стене, тут же поглотила в себя, переработала в нечто бесформенное, тёмная масса, но и на том куске, которая держала Аннэя, осталось это чёрное, и оно распространялось, подбиралось к руке девушки.

Ещё мгновенье и будет поздно!

Аннэя отбросила кусок в сторону. Кусок упал на пол, а через секунду был уже полностью переработан в клокучущую массу. Зараза продолжала распространяться и по потолку, и по стенам, и уже по полу.

Вот чернота добралась до экрана, который занимал одну из стен, и на котором Аннэя посмотрела столько Ноктских фильмов. Экран начал выгибаться, вдруг вспыхнул.

Сквозь помехи прорезался неожиданно чёткий, тревожный голос компьютера:

— Нарушены системы жизнеобеспечения. Экипажу покинуть корабль!

Аннэя бросилась в то помещения, где, замороженные, лежали в криогенных камерах, участники экспедиции.

То, что она там увидела вырвало из неё мученический вопль. Как же проклянала себя Аннэя за то, что не бросилась сюда в первое же мгновенье, когда только началась тревога.

Значительную часть камер уже поглотила чернота, и только несколько крайних ещё оставались целыми. По-видимому, компьютер уже потерял контроль над этими камерами, и не мог разморозить участников экспедиции автоматически.

Также как и многим другим жителям Нокта, Эван представлялся Аннэи самым сильным, самым героическим. К тому же, для Аннэи он являлся самым близким из всех участников экспедиции. Ведь с остальными она познакомилась буквально за несколько дней до старта.

Поэтому и неудивительно, что сначала девушка бросилась именно к его криогенной камере, хотя она и стояла с дальней стороны помещения.

За последние два года она неплохо изучила и систему замораживания-размораживания, поэтому, несмотря на сильное волнение, безошибочно набрала все нужные команды. Колпак камеры откинулся в сторону, изнутри повалили клубы холодного пара.

Аннэя закричала:

— Эван, скорее!

Но Эван лежал также, как и прежде — недвижимый, безучастный к происходящему. Тогда Аннэя выгнулась к нему, схватила его за руку, да и вскрикнула — рука Эвана оказалась обжигающе ледяной и твёрдой.

— Очнись же! — кричала Аннэя.

Чернота приближалась, поглощала одну за другой криогенные камеры. Исчезали безвозвратно участники экспедиции.

Морщась, скрипя зубами от холода, Аннэя схватила Эвана за плечо, вытащила его из камеры, и потащила по ещё не заполненного чернотой коридору прочь.

При этом девушка шептала:

— Что же мне теперь делать?.. Герой не может даже пошевелиться; стало быть, это я должна стать героиней, вытащить его отсюда…

И вот она оказалась в том помещении, в которое привёл бы Эван, если бы он очнулся. Здесь стояли компактные спасательные капсулы.

Всё же эти капсулы были побольше, чем та, на которой улетали Дэкл и Кззедда. В каждой из капсул была по два кресла, а также — компактное хранилище продуктов питания.

Аннэя втолкнула Эвана в капсулу, и захлопнула дверцу. Компьютер в капсуле был впорядке. Он осведомился:

— Ваши указания?

— Покинуть аэроцикл! — крикнула Аннэя.

— Ввиду сложившейся чрезвычайной ситуации, выполняю ваш приказ.

Вспышка, затем — тьма.

Аннэя оглядывалась, и ничего не видела. Дрожащим голосом спросила:

— Ты успел отстыковаться от аэроцикла? Где мы сейчас?

Компьютер безмолвствовал. Непроглядная чернота окружала Аннэю. Девушке казалось, что к этой черноте можно прикоснуться. Голос её дрожал всё сильнее, она спрашивала:

— Ведь ты успел? Мы где-то между мирами? Чернота не поглотила нас? Правда?.. Эй, Эван, ты слышишь меня.

Но Эван, также как и компьютер, безмолвствовал.

За три месяца до описанных ваше событий, в путешествии Апрача произошёл коренной перелом.

Он изменился за двадцать один, проведённый в пути месяц. Оброс, одежка его совсем оборвалась и изрязнилась, и не одежду уже напоминала, а шкуру животного.

Апрач и прежде, во время своего пребывания в коровнике, частенько сам с собой разговаривал; в последнее же время говорил почти беспрерывно. В основном — представлял месть: жестокое, мучительное убийство Дэкла и Аннэи. Но, если бы кто-нибудь мог послушать его разговоры со стороны, то не разобрал бы в них ни слова — бессвязное мычание, хрипы и стоны, вот что вырывалось из его глотки.

Апрач ненавидел не только Дэкла и Аннэю. Он ненавидел и свой желудок. Ведь именно из-за желудка ему приходилось делать остановки — добывать пищу, а уж какой эта пища была: растительной или животной, разумной или нет — его не интересовало. Он сам превратился в хищного зверя, хитрого и коварного, благодаря чему несколько раз выворачивался из опасных передряг, когда жители случайных миров устраивали охоту на незванного гостя. И чем дальше он летел, тем ощутимее становился холод при вылазках.

Что касается сна, то Апрач приучил себя спать стоя, обхватив молот руками и ногами. Таким образом, и во сне продолжал он своё путешествие, а не тратил ежедневно по восемь бесценных часов.

Итак, за три месяца до трагических событий на Ноктском аэроцикле, в путешествии Апрача произошёл коренной перелом.

Незадолго до этого он основательно подкрепился, и ещё даже дожёвавывал, не чувствуя вкуса, некое существо, ни облика, ни отчаянного молящего визга которого уже совершенно не помнил. Он подумывал, что пора уже спать, но вдруг его путешествие прекратилось.

Он полетел вниз, больно ударился, но тут же вскочил на ноги, и, по-прежнему ничего не видя, начал размахивать молотом, рыча и шипя, воображая, что он выкрикивает нечто угрожающее.

Вдруг в темноте вспыхнул свет, и Апрач увидел существо, в руке которого также был зажат молот. Конечно, Апрач зарычал, и, замахнувшись бросился на противника. И всё же он не нанёс удара.

Дело в том, что Апрач узнал в этом существе самого себя. Если бы этот второй Апрач выглядел также, как и первый — грязным, уродливым, с запекшейся, в основном чужой кровью на лице, волосах и на остатках одежды, то Апрач всё же ударил бы его молотом, хотя бы потому, что такой облик был ему ненавистен. Он хотел избавиться от этого уродства, хотя за время своего путешествия всё больше превращался в монстра…

Но этот новый Апрач был даже красив. То есть, в него было влито всё самое лучшее, что имелось в лице и фигуре настоящего Апрача, а все лишние детали, как глубокий, рассекающий всё лицо шрам, как безумные глаза — всё было убрано. И одет новый Апрач был изящно, и только молот в его руке казался точно таким же, как и в руке настоящего Апрача.

Настоящий Апрач спросил хриплым от долгого неупотребления голосом:

— Кто ты?

В ответ прозвучал голос сильный, хорошо поставленный:

— Я — твоё отражение.

— Но разве отражения разговаривают?

— Я необычное отражение.

Апрач пригляделся, и обнаружил, что его отражение находится внутри совершенно гладкого камня.

И снова спросил, чувствуя, что ему начинает нравится подзабытое искусство разговаривать:

— И что ты тут делаешь?

— Я здесь живу…

— Почему же ты, похожий на меня, живёшь здесь?

— Я похож на любого.

— Не понял! Что ты мелешь?!

Апрач говорил грубо, но на самом деле чувствовал в своём сердце радость. Ему даже не хотелось хватать и пожирать этого (и даже не потому, что он был уже сыт, а потому, что в нём начало просыпаться что-то человеческое).

— Я жил здесь издавна. Я знаю, откуда ты; знаю историю твоего мира. Но ещё задолго до того, как там появились первые люди, я уже был здесь — в камне, вмурованный в поверхность мира. Такова моя судьба — пребывая здесь миллионы лет, не общаясь ни с кем, не чувствовать одиночества. Природа наделила меня определённой властью: я, лишённый возможности передвигаться, чувствовал, пропускал через себя те невидимые нити, которые пронизывают пространство, связуют прошлое и будущее.

Апрачу нравился этот торжественный сильный тон существа прекрасного, и каким-то удивительным образом похожего на него. Всё же Апрач посчитал нужным выкрикнуть:

— Так и что же из того?! Я не знаю никаких таких нитей! Чего ты меня сюда вытащил, а?!

— Имей терпение выслушать меня, Апрач. Ведь, возможно, я помогу тебе достигнуть цели быстрее, нежели ты смог бы сам…

Конечно, такие слова заинтересовали Апрача. Он рявкнул:

— Ну, давай быстрее — рассказывай!

Голос спокойный и чистый не мог не радовать Апрача:

— Я знаю всех кто жил, и всех кто будет жить. Дела тёмные отравляют мир, и нет совершенство. Всегда рядом с радостью горе, рядом с любовью — разлука. Кто-то сыт, кто-то голоден, но и того кто сыт через мгновенье съедят черви. Быстро летит время. И жизнь твоя — мгновенье. Мне жаль тебя, мне жаль других. Я не могу уничтожать тьму, я могу только преображать её в лучшее. И ты видишь себя таким, каким бы ты мог быть. Также и любой, даже самый плохой и страшный, увидел бы себя с лучшей стороны. И этим прекрасным отражением был бы я. Пол не важен: я обращаюсь к тебе, как мужчина, но мог бы воплотиться и женщину, и существо бесполое, и даже в растение…

Апрач простонал тоскливо:

— Хотел бы я быть таким, как ты; да есть один — он мне всю жизнь разрушил. Я его…

— Дэкл не виновен.

— Ну нет, не отговаривай меня. Не выйдет.

— Знаю, что не выйдет.

— Так зачем же остановил? Где радужный камень?

— Я не останавливал тебя. Но радужного камня нет здесь.

— То есть, как это нет? Я ж с мира на мир прыгал, от камня к камню. Всё точно, всё рассчитано. А если здесь нет камня, так и эта экспедиция тоже здесь должна была застрять.

Апрач аж подскочил от этого своего предположения, и рявкнул:

— Ну, признавайся — они здесь?!

— Нет. Они пролетели несколько дней назад.

— Так почему же я не пролетел?

— Потому что радужного камня нет на прежнем месте.

— Кто же его снёс?

— Тот, кого некоторые из вас называют змеем, хотя, конечно, там, откуда он родом, такими обозначениями никто не пользуется.

— А откуда он родом.

— Оттуда, где тьма.

— И ты тоже чувствуешь то место?

— Нет. Оно скрыто от меня.

— Это из-за таких змеев темно стало?

— Они способствовали этому.

— А зачем он здесь пролетал?

— Ему нужна была пища.

— Чем же он питается?

— В основном — светом; но теперь, когда центр облеплен — не брезгает и мирами. Естественно, он не один такой. Змеев миллионны, или даже миллиарды.

— Очень много.

— Да — очень много. Даже я не знаю, точного их числа, потому что — многомирье моё, а они — не из многомирья. А ещё есть споры. Эта, наделённая силой слизь, которая вырабатывается из тьмы, которая облепила центр. Слизь разлетается во все стороны пространства, и то, к чему прикасается перерабатывает в подобие себя. Первые сгустки уже достигли этих областей, и некоторые миры заражены. Но в каждом мире есть определённая сила. Каждый мир — живой. Эта сила помогала прежде растениям, животным, птицам и разумным существа; теперь каждый мир борется с заразой. Сгустки поглощают только отдельные участки того или иного мира, но не перерабатывают весь мир в слизкое, тёмное безобразие…

Апрач чувствовал всё большую связь с отражением. Можно сказать, что он даже был влюблён в это отражение — в лучшего себя. И задал вопрос, который больше соответствовал тому новому уровню, на который он поднимался:

— Если миры сопротивляются, то почему центр больше не светит?..

— Враг коварен и направил на него всю свою мощь. Центр — главная добыча. Свет не истощал змеев, они впитывали его в себя, и перерабытывали во тьму, набирались ещё больших сил. Змеи открывали ворота из тьмы, и, вместе со своими наедниками врывались в эту реальность; когтями разрывали защиту центра, и чем больше защищался центр, тем большой силой заряжались враги. И, наконец, когда центр был изранен, когда из шрамов хлынул свет, открылись главные ворота, и из них появилось нечто. Оно похоже на пиявку, но здесь, в нашем многомирье, только рот этой пиявки, её тела мы не видим; оно — в том месте, где тьма.

Апрач слушал, кивал. Затем пробубнил:

— Но у меня есть цель.

— Убить Дэкла?

— Да. Убить Дэкла. Остальное неважно. Впрочем, я ещё и Аннэю убью. Я их долго убивать буду. Они мне жизнь испортили.

— Но ведь они уже далеко. Во всяком случае, Дэкл перенёсся туда, где тьма, и я его больше не чувствую.

— Он что — погиб? — с тревогой спросил Апрач.

Ведь Апрач действительно боялся, что Дэкл мог погибнуть. Как же так — он столько за этим Дэклом гнался, столько сил положил, это целью его жизни было, а он погиб без него.

Отражение проговорило:

— Мне неизвестно, что с ним, ведь он не в многомирье. Но, возможно, он не погиб.

— Вот так новости: Дэкл, значит, из многомирья смотался! Ну ничего — от меня не уйдёт… Нет — не уйдёт… А где, кстати, радужный камень, на который я должен был попасть?

— Я же говорил: его снёс змей, когда здесь пролетал. Также была снесена и половина мира, поэтому, собственно, и я открылся. Правда, радужный камень, также как и меня, змей не смог поглотить. Но камень теперь в сотнях километрах отсюда, плавает в темноте…

— Как же мне до него добраться?

— С твоими средствами уже, по-видимому никак.

Дэкл заскрипел зубами. Он даже приподнял молот. В какое-то мгновенье ему захотелось разбить отражение, которое принесло ему такую горькую новость.

Но он только спросил:

— Так что же мне теперь делать?

— Прежде всего, ты должен взять меня с собой. Ведь я лишён способности передвигаться.

— Тащить тебя? Ты сколько весишь то?

— Я не вешу. Весит только камень, к атомам которого привязана моя сущность.

— Камень? — Апрач оглядел глыбу, в которой жило отражение. — Он же целую тонну, наверное, весит. Я не подниму…

— Если быть точным: пять с половиной тонн.

— Вот-вот. Я такую махину не подниму.

— Придётся разламывать.

— Молотом?

— Да. Молотом.

Апрач внимательнее вгляделся в отражение, проговорил:

— Жалко будет.

Это слово — «жалко», прозвучавшее не с сожалением о том, что он до сих пор не может впиться в Дэкла, а действительно из жалости к кому-то другому, прозвучало необычно. Если он и испытывал когда-то нечто подобное, то было это давно, в детстве, и он сам подзабыл об этом.

Но в этом другом Апрач видел улучшенного себя, и поэтому всё же скорее себя, а не другого жалел.

Апрач спросил:

— Ведь тебе будет больно, правда?

— Камень, в котором я заключён, не способно расщепить ни одно из орудий; даже и змеи из тьмы здесь бессильны. Но природа того молота, который ты сейчас держишь в своей руке, и моя — схожи. Молот может расщепить камень, если я этого захочу.

— Так чего ж ты тут сидел? Давно бы так устроил, чтобы тебя кто-нибудь освободил.

— Разве же я говорил, что мне было плохо? Печаль в начале своего существования испытывал; затем — гармонию. Но теперь гармония нарушена.

— Так ты и не ответил: будешь ли испытывать боль?

— Да, я буду испытывать боль, но я выдержу её, потому что так надо; потому что, если не выдержу сейчас — потом будет ещё хуже.

Апрач отошёл на шаг, размахнулся, но… так и не смог нанести этого удара, пробормотал:

— И всё же — как-то не так. Будто себя самого бью.

— Ты бей по краям камня, будто портрет в рамке вырезаешь.

Апрач вздохнул и нанёс первый удар. Из той части глыбы, по которой он ударил, посыпались искры, осколки, и ещё: то ли свет, то ли тьма, то ли жидкое, то ли газообразное — то ли в почву впиталось, то ли в воздухе растворилось.

Апрач почувствовал боль в теле, подумал, что это — от отлетевших на него осколков. Спросил:

— Ну как ты?

— Ничего. Пока — терпимо. А ты продолжай работу.

Апрач наносил новые и новые удары, содрагался от всё усиливающейся боли в своём теле. И хотя эта боль была невыносимой, он слышал и стоны своего отражения, и считал, что отражение больше его страдает, жалел не себя, а отражение своё.

Наконец, из глыбы была выдолблены часть размерами сходная с самим Апрачом.

Апрач посмотрел на свои окровавленные руки, и уже хотел отбросить молот, когда отражение произнесло:

— Пока не делай этого.

— Кого ещё придётся бить?

— Хотя бы радужный камень.

— Но ведь ты говорил…

— Да — действительно, радужный камень, который стоял над этим местом, был снесён, и сейчас за сотни километров отсюда, парит в тёмном воздухе. Но на этом мире есть и ещё один радужный камень.

— Правда что ль? А я думал, на любом мире не может быть больше одного камня.

— На многих мирах действительно только по одному камню, но, дело в том, что в нашем Многомирье существует множество путей, а не только тот спиральный, к центру, которым проследовала Ноктская экспедиция. Соответсвенно, чтобы начать путешествие по другому маршруту, надо найти один из камней, принадлежащих именно к этому пути, к этой цепочке. На некоторых мирах маршруты пересекаются, соответственно, не совершая перелётов в воздухе, на одной поверхности можно найти и два, и три, а в некоторых случая даже и по десять-пятнадцать камней. Например, на огромном Нокте существует восемьдесят пять таких камней, но ни один из них ещё не был найден, потому что все они находятся глубоко под почвой. Знай, что, если бы не летящий перед тобой аэроцикл, то ты давно бы уже застрял, так как просто не смог бы прикоснуться молотом к скрытым под различными преградами радужным камням.

— Дорогу он мне что ли расчищает?

— Вот видишь — ты и сам всё понимаешь.

— Тогда кто же будет расчищать дорогу дальше, если мы полетим по другому маршруту?

— Дорогу буду расчищать я. Ведь я имею некоторую власть над материей, только на камень, который давно уже стал частью моей сущности, я повлиять не могу.

Апрач хмыкнул, и проговорил:

— Хороший союзник у меня… Тебе то это зачем?

— Скоро узнаешь. А сейчас иди вперёд, вон до той скалы — видишь, из мрака возвышается?

Апрач вздохнул, взвалил глыбу на плечи и потащил её.