"Компания чужаков" - читать интересную книгу автора (Уилсон Роберт)

Глава 36

Громов сидел в кресле в передней гостиной явочной квартиры — вернее, коттеджа — на Пеллэт-роуд. Он сбросил ботинки и грел подошвы и носки на решетке камина. Андреа сидела напротив, стараясь не вдыхать своеобразный аромат нагретых генеральских стоп. Она только что отчиталась о своей беседе с главными лицами управления, и Громов переваривал информацию заодно с двумя пирожными, крошки которых щедро украшали его рубашку. Андреа закурила сигарету и бросила спичку в камин — маленькое копье перелетело над поджатыми в блаженстве пальцами ног Громова.

— Интересно развиваются события, вы не находите? — заговорил он голосом скучным, как выдохшееся пиво.

— Похоже, и впрямь развиваются.

— У Снежного Барса начались проблемы с деньгами?

— Уоллис сказал: «К финансам это отношения не имеет».

— К финансам отношения не имеет. Так в чем же проблема?

— Перебежчик, — предположила она.

— Перебежчик, — кивнул Громов. — Специалист по ядерному распаду и синтезу из Советского Союза. Русский физик приезжает в Берлин, чтобы прочесть две лекции в Университете Гумбольдта, поприсутствовать на обеде, получить свою премию и провести еще одну ночь в отеле после парадного обеда, а затем он вернется в Москву. Григорий Варламов его звать.

— Он подозревается в намерении бежать?

— Если бы мы его подозревали, мы бы не пустили его в Берлин, — фыркнул Громов. — Когда вы туда отправляетесь?

— Завтра утром.

— Варламов приезжает днем позже… во второй половине дня и проведет сутки в Берлине, — сообщил генерал, а затем добавил, как будто эта мысль не давала ему покоя: — Если британцы задумали переправить Варламова на Запад, у Снежного Барса не должно быть проблем с деньгами. А раз дело не в деньгах, значит, изменилась ситуация. По той или иной причине ему стало затруднительно маневрировать.

Громов нашарил рядом смятый бумажный пакет, из тех, которые выдают в кондитерской, и вежливо протянул его Андреа. Та покачала головой, и генерал, вытащив миниатюрный мячик желтого лимонного шербета, закинул его в рот, захрустел, сокрушая сладость крепкими зубами.

— Вы передали мне список Клеопатры, — продолжал он. — Там значилось одно имя, которому не место в списке. Когда я отослал список в Москву, мне сообщили, что генерал Лотар Штиллер, бывший глава личной охраны первого секретаря Вальтера Ульбрихта, не получал разрешения на участие в операции.

— Бывший?

— Штиллер не сумел оправдаться, — хищно усмехнулся Громов, но, заметив, как побледнела Андреа, поспешил утешить ее: — Нет-нет, ваша информация тут не сыграла особой роли. Смертный приговор был ему вынесен ранее. КГБ умышленно передал его имя Клеопатре, а присутствие его имени в лондонском списке было простой формальностью, необходимой, чтобы оправдать ликвидацию.

— Оправдать перед кем?

— Перед гэдээровцами, разумеется. Если мы представим им доказательство того, что их парень был предателем, что он числится в английских списках, они заткнутся.

— Зачем Москве понадобилось ликвидировать Штиллера?

— Затем, что этот человек стал позорным пятном на коммунизме. Благодаря своей коррумпированности или своей щедрости — это с какой стороны поглядеть — он обладал большой и хорошо налаженной сетью связей в Штази. Больше я пока ничего не имею права сообщить вам. Это политический аспект событий, то есть — вне вашей компетенции. Для нас важно одно: проблемы Снежного Барса начались с гибелью генерала Штиллера.

— Поэтому теперь вы расследуете контакты Штиллера?

— Как я уже говорил, контактов у него много и ведут они… довольно далеко. Мы начали расследование, но придется проверить сотни людей, а поскольку Варламов прибывает в Берлин послезавтра и у британцев будет всего двадцать четыре часа, чтобы вытащить его на западную сторону Стены, времени у нас крайне мало. Обрабатывать людей — долгий процесс. Ваша акция позволит нам двигаться напрямую. Приблизиться вплотную к Барсу.

— И вы хотите, чтобы я в это поверил? — усмехнулся Рифф.

— Я предупреждал своего информатора, что вы не поверите, — ответил Шнайдер, который только что пересказал Риффу основные параметры операции «Клеопатра», без лишних теорий, не упоминая Штиллера. Просто сказал, что американцы надумали платить за информацию из Советского Союза, понимая заведомо, что получат от КГБ дезинформацию, но из этой лжи разведки трех стран-союзниц рассчитывали извлечь какие-то крохи, которые дополнят общую картину.

— Абсурд!

— Ну что ж, выходит, мы зашли в тупик, — сказал Шнайдер, и его слова, по-видимому, задели какую-то чувствительную струну: Рифф так и подпрыгнул в кресле.

— По правде сказать, это очень в духе КГБ, — нехотя признал генерал.

— Что именно? — переспросил Шнайдер, мрачно размешивая в жидком кофе крупный и плохо тающий кубинский сахар.

— Затеять операцию, ни словом не предупредив нас, и даже не поделиться результатами.

— А какими результатами они могли поделиться? — пожал плечами Шнайдер. — Сообщить, до каких нелепостей опускается наш противник? Да, это, пожалуй, способствовало бы укреплению морали и подъему боевого духа.

— Вы полагаете, наша мораль нуждается в укреплении?

— Я имел в виду: укрепило бы нашу и без того крепкую мораль.

— Вы меня этим своим резиновым лицом не обманете, Шнайдер. Несчастный случай в лаборатории, как же! — саркастически заметил Рифф.

Вот что доводило Шнайдера до исступления. Мерзейшая у Риффа манера: то прижимает тебя к сердцу, шепчет на ухо секреты, а едва ты возомнишь, что сумел с ним подружиться, — получай пинок в брюхо. Шнайдер предпочел отмолчаться, не отвечать на личные выпады.

— В вашей работе вы постоянно имеете дело с иностранцами, — продолжал Рифф. — Полагаю, вы успели создать приличную сеть агентов по обе стороны Стены.

— Я работаю уже семь лет.

— Случалось ли вам за эти семь лет хоть раз наткнуться на агента по прозвищу Снежный Барс?

— Нет, ни разу. Почему вы об этом спросили?

— Потому что я хочу его найти.

— Чем он занимается?

— Это двойной агент. Он выжал нескольких наших «кротов» на Западе и провернул, как минимум, три побега на Запад — для ключевых фигур, можно сказать.

— Давно ли он работает?

— Примерно шесть или семь лет.

— Я порасспрашиваю. Может быть, какая-нибудь информация придет.

— Весьма сомневаюсь.

— Почему, генерал? Любой разведчик, даже самый осторожный, оставляет следы. Откуда такой пессимизм, генерал?

— Я сомневаюсь постольку, поскольку считаю, что вы и есть Снежный Барс, майор.

Рейс «Интерфлюг» перенес Андреа в восточногерманский аэропорт Шёнефельд. Восточные немцы позволили ей посетить Университет Гумбольдта в качестве аспирантки по математике, оформив этот визит как государственный (она пышно именовалась «гостем ГДР»), хотя это отнюдь не означало, что они возьмут на себя ее билет или гостиницу, — нет уж, англичанка должна раскошелиться и платить за все в твердой валюте.

Затянувшаяся проверка документов. Оба приглашения — от ректора Берлинского университета и от декана математического факультета, Гюнтера Шпигеля, — сверяются по телефону. Чемодан распотрошили и предоставили Андреа самостоятельно складывать разбросанные вещи. Спасибо хоть обошлось без личного досмотра. Она заполнила валютную декларацию и, как полагается, купила двадцать пять восточных марок по официальному курсу. Водитель, присланный университетом, поджидал ее с табличкой в руках, имя и фамилия Андреа Эспиналл написаны неверно, исковерканы. Он прямиком повез ее в центр города — в жизни не видала более скучной застройки — и высадил возле отеля «Нойе» на Инвалиденштрассе. За всю дорогу водитель не произнес ни единого слова, ни по собственной инициативе, ни в ответ на ее вопросы.

Пообедала она в отеле в полном одиночестве. Мерзкая свинина с гарниром из красной капусты и водянистого картофеля. Вернулся водитель и отвез ее — все так же угрюмо и молча — в университет. Проводил по лестнице на второй этаж, ткнул пальцем в нужную дверь и удалился. На стук ответила какая-то женщина и пригласила войти — Андреа услышала первые приветливые слова, с тех пор как ступила на германскую землю. Ей удалось повидаться с Гюнтером Шпигелем, и тот после короткой беседы предложил ей заглянуть на семинар, в тот же день, ближе к вечеру собиралась небольшая группа аспирантов и молодых исследователей.

Андреа самостоятельно отыскала студенческую столовую и выпила чашку дешевого кофе — надо же, еще противнее, чем в поезде Кембридж — Лондон. Пить кофе пришлось в гордом одиночестве: другие посетители поглядывали из-за соседних столиков, но заговорить с иностранкой никто не отважился. Только Шпигель пригласил ее к себе домой после семинара.

— Я бы и раньше позвал вас, — сказал он, — но сперва надо было согласовать ваш визит.

По возвращении в отель обнаружилось, что номер обыскали, чемодан распаковали и вновь запаковали. В отличие от таможенников эти ребята работали аккуратно. Андреа напустила полную ванну воды, разделась догола и отклеила бинт с ягодицы, сняла с трусиков гигиеническую прокладку. Там было спрятано двадцать тысяч немецких марок старыми, потертыми купюрами. Она завернула их в бумажный платок.

«Горячая» вода оказалась комнатной температуры и коричневого цвета, примесь, окрашивающая воду в коричневый цвет, липла к мылу и превращалась в плавучую темную пену. Андреа оделась и, не выходя из ванной, сунула деньги за резинку трусиков, проверила, надежно ли устроены деньги на ее попе. Улеглась на кровать и попыталась читать книгу: страницы добросовестно переворачивала, но ни одного слова не могла разобрать. В половине восьмого позвонили из холла гостиницы и сообщили, что внизу ждет шофер. Он отвез ее в квартал новостроек неподалеку от гостиницы, возле парка Эрнста Тельмана.

Квартира Гюнтера Шпигеля располагалась на восьмом этаже высокого здания, на фоне которого впечатляюще смотрелся памятник товарищу Тельману — тринадцать метров высоты, черный украинский мрамор. Шпигель подошел вместе со своей гостьей к окну, они постояли, качая головами, прихлебывая вино, всматриваясь в плоский, расползшийся во все стороны город под коркой смерзшегося снега.

— Мы переехали сюда из дивного особняка девятнадцатого века, потому что там все разваливалось, трубы прохудились, электропроводка была просто опасна для жизни, а государство отказывалось этим заниматься. Нам сказали, что мы должны перебраться в современный район, новенький, с иголочки. Но за считаные годы он обветшал и стал ничуть не лучше того, столетнего. Найдите хоть один работающий лифт… Впрочем, подъем на восьмой этаж способствует согреву, на первый час хватит в квартире без отопления. Муниципальные слесари на зиму, очевидно, впадают в спячку. Всем известный факт.

Еда оказалась ненамного лучше той, что уже порадовала Андреа в гостинице, и супруги Шпигель, каждый в отдельности, сочли своим долгом извиниться за некачественное мясо.

— В последнее время государство всерьез занялось разведением свиней, — заговорил Шпигель. — Так что теперь у нас нет овощей, а наше скверное мясо Запад закупает на корм для собак.

— Бедные ваши собачки, — подхватила фрау Шпигель.

После обеда Шпигель завел гостью в ванную и спросил, не нужно ли ей обменять валюту. Он явно проделывал это и раньше с более уважаемыми людьми, чем аспирантка из Кембриджа: ни малейших признаков смущения не было на его лице.

Поскольку университетский водитель уже закончил смену, Шпигель предположил, что придется прогуляться до ближайшей станции метро, где дежурят такси, но, когда он вместе с Андреа спустился вниз, рядом с домом обнаружилась высматривающая клиента машина. Профессор поговорил с водителем, Андреа тем временем забралась на заднее сиденье.

Вместо того чтобы ехать обратно к отелю, такси устремилось по Грайфсвальдерштрассе, и водитель не снижал скорости, пока слева не возник парк.

— Народный парк Фридрихсхайн, — сообщил водитель своей пассажирке.

Они проехали вдоль южной стороны парка, полюбовались памятником.

— Памятник Ленину, — на ломаном английском сообщил добровольный экскурсовод. — Новый. Работы Николая Томского.

— Я бы предпочла поскорее вернуться в отель, — оборвала его Андреа.

— Без проблем.

Он повернул в сторону центра и въехал в район Пренцлауэрберг.

— «Фольксбюне»… театр, — продолжал он комментировать. На миг глаза водителя и пассажирки встретились в зеркале заднего вида.

— Отель «Нойе», Инвалиденштрассе, — настойчиво повторила Андреа. — Будьте добры.

— Вы подождать, — на своем невозможном английском ответил водитель.

Возле станции метро «Зенефельдерплац» он свернул, проехал мимо еврейского кладбища на Бельфортерштрассе, где, по словам Шпигеля, располагался его прежний «особняк». Водитель еще раз повернул влево, постоянно проверяя в зеркальце заднего вида, нет ли за ним «хвоста».

— Водонапорная башня, — сообщил он. — Там в подвале наци убивали людей.

На этот раз Андреа уже не пыталась отказаться от экскурсии.

— Хорошо, — одобрил водитель. — Не волноваться.

Он пересек Кольвицплац и резко свернул налево к казармам. Ловко и быстро нырнул под центральную арку, проскочил первый двор и еще одну арку и затормозил в кромешной тьме второго внутреннего двора. Распахнул дверцу, помог пассажирке выйти и под руку подвел ее к дальнему подъезду.

— Верхний этаж. Справа, — сообщил он. — Рука по стене — очень темно. Я ждать здесь.

Она вздрогнула — не от холода, от неприятного чувства, как будто чужие пальцы сыграли на клавишах ее ребер.

Снежный Барс видел сверху, как подъехала машина, и успел надеть лыжную маску. По обе стороны от стола он положил цементные блоки — будет на чем сидеть. Фонарь лежал у него в кармане. Послышались неуверенные шаги, ноги в потемках нащупывали очередную ступеньку. Нервная зевота одолела Барса, аж слезы выступили на глазах. Сильный выброс адреналина в кровь, он сам не ожидал. Пора натянуть маску.

Шаги добрались до верхней площадки, теперь они раздавались уже в коридоре. Барс включил фонарь, направил свет ей под ноги, погладил лучом затянутые в чулки лодыжки. Она остановилась, он спросил ее, где сидят три снежных барса, она ответила. Он пропустил ноги в чулочках в комнату — лишь ноги, больше он ничего не видел — и оставил фонарь на столе. На границе размытого светового пятна собирался туман от его и ее дыхания. Он вынул пачку «Мальборо» и зажигалку. Она вытащила из пачки одну сигарету. Огонек его зажигалки, дрожа, осветил ее лицо. Руки Снежного Барса неудержимо тряслись. Она придержала его руку, чтобы прикурить. Он тоже прикурил, и воцарилось молчание. Странно. Как правило, не с молчания начинаются переговоры.

— Меня предупредили, что вы будете в маске, — произнесла она, чтобы хоть что-то сказать.

— Можно мне увидеть ваше лицо? Посветить фонарем вам в лицо? — попросил он.

— Если вам это нужно… Постепенно мы познакомимся ближе, полагаю…

Он направил на нее фонарь, под разными углами освещая ее лицо. Она смотрела прямо перед собой, не отворачиваясь, не зажмуриваясь. И снова рука задрожала, заплясал маленький кружок света.

— А теперь я выключу фонарь, — предупредил он. — Чтобы не отвлекал. Хочу услышать ваш голос.

— Пожалуйста.

Он выключил фонарь. Они сидели в темноте, смягченной лишь двумя слабыми огоньками сигарет. Его сердце билось с такой силой, что он не различал отдельных ударов, только оглушительный грохот прибоя в груди.

— Вы узнаете меня? — спросил он.

— Как я могу узнать? — удивилась она. — Я же не видела вашего лица.

— Нужно видеть не только глазами.

Пауза.

— Вы — специалист, — сказала она. — Шпион.

— Все мы шпионы, — подхватил он. — У каждого свои секреты.

— Но вы… вы профессионал.

— Не на зарплате. Помните? Вот почему вы здесь.

— Ах да! — с облегчением подхватила она. — У нас есть дело. Я привезла вам деньги. Двадцать тысяч марок.

— Вы должны были бы узнать меня по голосу, — настаивал он.

— Вы так считаете?

— Говорят, ребенок всегда узнает голос своей матери.

— Но я не ваш ребенок, — возмутилась она, и какая-то сила сотрясла все ее тело, ей показалось, это стихийная сила, что-то снаружи, а не внутри, в ней самой не могло быть источника такой мощности. — Включите же, наконец, свет!

— А как насчет любовников? — продолжал он, словно и не расслышав ее просьбу. — На любовников это правило распространяется?

— Это ведь не одно и то же, правда? Это не кровные узы.

— Вы были когда-нибудь влюблены?

— Я не для того, всем рискуя, явилась на эту встречу, чтобы обсуждать с незнакомцем свою жизнь.

— Разумеется. Не ради этих тайн. Ради других. Гораздо более скучных.

Снова пауза.

Он стянул с лица маску, распластал ее на столе.

— А вы бы ответили на этот вопрос, заданный неизвестным человеком? — поинтересовалась она.

— Пожалуй, да.

— Вы были когда-нибудь влюблены?

— Один раз в жизни.

— В кого? — спросила она, и сердце замерло.

— В тебя, дурочка.

Она закашлялась, горло стянуло петлей. Огонек ее сигареты описал неровную дугу в темноте.

— Теперь ты меня узнала? — голос из темноты.

В ответ — тишина.

— Узнала?

— Да, — ответила она после долгой паузы. — Но я не уверена, знаю ли я себя.

— Мы изменились, — почти равнодушно согласился он. — Это нормально. Ведь так? Совершенно естественно. Я тоже давно не тот, каким был.

Эти слова прозвучали отчужденно, и Карл это почувствовал. Протянул руку, чтобы коснуться ее руки.

— Я должна видеть твое лицо, — взмолилась она.

— Ты узнаешь только половину, — предупредил он.

— Включи свет.

— С чего начнем? С хорошего или с плохого?

— В наших краях всегда просят начинать с плохих новостей.

Он повернул голову вправо, включил фонарь и оставил его лежать на столе. Призрачно и страшно проступил изуродованный профиль.

— Это — плохие новости, — прокомментировал он.

Затем повернулся к ней другой щекой, и это был Карл Фосс, почти не изменившийся за все ушедшие годы. Она коснулась его лица кончиками пальцев, нащупала выступающие под тугой кожей все такие же хрупкие косточки.

— А это, будем считать, хорошие новости, — вздохнул он. — Ту сторону поджарил русский огнемет.

— Мне сказали, что тебя расстреляли в тюрьме Плотцензее.

— Большинство из нас расстреляли, — кивнул он. — Меня тоже поставили к стенке, но в тот день стреляли холостыми. Напугали нас до смерти.

— Роуз говорил, ты был замешан в июльском заговоре.

— Был. Я был их человеком в Лиссабоне.

— И ты остался в живых?

— Меня допрашивал полковник СС Бруно Вайсс. Омерзительный тип — кажется, в сорок шестом его повесили, — но мы с ним были раньше знакомы, еще когда я служил в «Вольфшанце». У нас с ним были свои счеты.

Он запнулся, поймав на себе ее взгляд. Андреа неподвижно смотрела перед собой, и слезы беззвучно струились по ее щекам.

— Эй! — окликнул он ее. — Я здесь. Это я.

— Ты сам-то в это веришь?

— Нет. Стараюсь об этом не думать.

— Я забыла тебя.

— Забыла? Что ж, неудивительно. Тебе что-то сказали, две-три фразы, меньше, два коротких слова? Фосса расстреляли. Вот и все. Но это не так.

— Да, Роуз сказал мне. Он сказал: «Кстати, мы получили сведения о Фоссе. Не слишком обнадеживающие. Согласно нашим источникам, он был расстрелян в пятницу на рассвете в тюрьме Плотцензее, и с ним еще семь человек». Вот что он сказал. Слово в слово.

— Роуза я не перевариваю, но в данном случае он точен. Разведка поработала на славу. Именно в пятницу. Верно. И вывели нас восьмерых. Вывели и расстреляли… холостыми патронами.

— Эта ложь…

— Не совсем ложь. Неполная правда, только и всего. Правды он, вероятно, сам не знал, а если б и знал, решил бы, что так будет проще для тебя. Ты была так молода. Ты быстро оправилась.

— Нет! — поспешно перебила она. — Это было невыносимо, это было хуже всего. Если б я знала, что ты где-то есть, даже если мы не можем встретиться, не можем быть вместе, все равно оставалась бы надежда. А так весь мой запас слов сводился к одному: никогда, никогда, никогда!

— Не сердись, — попросил он.

— Я знала: этого не будет никогда. Я никогда не позволяла себе мечтать, даже думать об этом. Если б оставалась надежда, я бы сейчас не сердилась. В кино мы должны были бы пасть друг другу в объятия после двадцати семи лет разлуки, но годы прошли, да, Карл? Проходит время, и лед превращается в вечный ледник. Он не может растаять за четверть часа, уж никак не в этом климате.

— Да, здесь холодно, — согласился он. — И ты права, Анна, я-то знал, что ты жива. Но не знал, что делает с человеком такая утрата. Трудно тебе пришлось.

Молчание.

— Пойдет снег, и станет теплее, — произнес он, и Анна догадалась: он упорно размышляет о чем-то.

— Ну, так поговорим, — предложила она. — Расскажи мне, что за особые счеты были у тебя с Бруно Вайссом.

Он молча докурил, потер руками замерзшие бедра, а память возвратилась к черному чемодану с белым адресом, прятавшемуся в самом далеком уголке сознания.

— По его поручению я подложил бомбу, которая убила хорошего человека, — заговорил он. — Фрица Тодта. Это был великий человек, и я убил его. Я не знал, что в чемодане бомба, но потом я догадался, и я… я смирился с этим. Я вошел в мир полковника СС Бруно Вайсса и, что всего хуже, принял его правила игры. Не только сохранил его секрет, но еще и подкинул удобную для него ложь. Потом он, можно сказать, отплатил мне за услугу: попытался помочь спасти Юлиуса из Сталинградского котла. Только слишком поздно.

— Но он отпустил тебя, хотя ты участвовал в июльском заговоре?

— Отпустил, — повторил Карл, заново всматриваясь в свою причудливую судьбу. — Поверил в мою невиновность. Там было еще множество людей, и среди них были действительно ни к чему не причастные, а им он не поверил, их он пытал и казнил. Что касается меня… отпустил, но не совсем. Отправил рядовым на Восточный фронт. И там моя дурацкая «удача» подсуетилась: офицеров не хватало, не прошло и трех месяцев, как меня снова сделали капитаном. Кое-кто из парней считал меня везунчиком. Служить в этом аду, к тому же офицером — везение, как по-твоему?

— Все зависит от того, во что веришь.

— Да, — яростно подхватил он. — Так во что же я верю?

— Наверное, как и я, тогда ты решил, что за дверью нет ничего, кроме темноты.

— Вот именно. И заглядывать за эту дверь мне вовсе не хотелось. Тогда — нет. Почему, сам не знаю. Казалось бы, что могло быть лучше? Погрузиться в темноту, отдохнуть наконец.

— А русский огнемет?

— Рад был бы сказать, что я прошел очищение огнем, но, по-моему, это опять-таки была моя «удача». Мы отступали, мы отступали день за днем, русские шли за нами по пятам. Восточный фронт был уже под Берлином. Какой-то автомобиль застрял в грязи, и я помогал его выталкивать: нам нужно было протащить по той улице пушку. Когда я уткнулся носом в заднее стекло автомобиля, я увидел прямо перед собой генерала Вайдлинга, он дружил с моим отцом. Генерал тоже узнал меня, узнал лицо, но не мог вспомнить имя. Мы поговорили — безумный, короткий разговор из тех, когда война как будто останавливается на несколько минут. Генерал все пытался понять, где же он встречался со мной, но дело в том, что к тому времени я уже сменил имя. В этом хаосе, посреди смерти и разрушений, легко было воспользоваться чужими документами. Мои люди знали про меня, они сами принесли мне как-то раз документы капитана Курта Шнайдера, нашли на трупе в воронке от снаряда. Они понимали: если мы попадем в плен и русские докопаются, что я служил в абвере, мне солоно придется. Военная разведка. Шпионаж. От такого не отмоешься. Итак, в разговоре с Вайдлингом я назвался Куртом Шнайдером, но, как и с Бруно Вайссом, у нас с Вайдлингом возникло какое-то странное взаимопонимание. Он спросил меня, хорошо ли я ориентируюсь в Берлине. Я жил в столице с рождения, пока не уехал учиться в Гейдельберг, так и сказал генералу. Вайдлинг приказал мне проводить его в бункер фюрера, и я повиновался, а когда он вернулся от фюрера целым и невредимым, то зачислил меня в свой штаб. Просто чудо.

Служба в штабе Вайдлинга была намного безопаснее, и все же война еще не кончилась. Наш мобильный штаб перемещался с улицы на улицу, из дома в дом, и мы то и дело натыкались на русских. Бесконечные схватки, ужасающие потери. В один прекрасный день удача настигла меня — или то была уже не моя удача, а невезение первого Курта Шнайдера? Так или иначе, танк пробил дыру в стене дома, где мы укрывались, и я не сразу сумел вытащить ноги из-под завала. А тут как раз подоспели русские и «зачистили» помещение струей из огнемета. Меня сочли мертвым и подобрали потом, когда сражение закончилось.

Выяснив, что я служил в штабе Вайдлинга, русские слегка подлечили меня и с прочей добычей переправили на самолете в Москву. Там мне подлатали лицо и назначили отбывать срок в лагере под Красногорском. Вайдлинга тем временем допрашивали в Москве, и, когда он сообщил, что с ним вместе в последние дни войны в бункер ходил и я, люди из НКВД отыскали меня в лагере. Я рассказал им обо всем, что видел в бункере — не так уж много, поскольку я дожидался внизу, под лестницей, пока Вайдлинг знакомил фюрера с очередными катастрофическими известиями, — однако я немного добавил от себя, а заодно упомянул, что в Гейдельберге изучал физику, вставил к месту имя Отто Хана — все, что угодно, лишь бы вырваться из лагеря.

После допроса меня отвезли в какой-то технический центр в Москве, а оттуда — в исследовательскую лабораторию в Томск, там я двенадцать лет, до шестидесятого года, работал лаборантом. Женился, и, вероятно благодаря связям тестя, мне предложили пройти обучение в разведшколе в Москве. Я ухватился за эту возможность: мне посулили, что после обучения я смогу вернуться в Германию. В шестьдесят четвертом меня действительно направили в Берлин, и вот перед тобой майор Курт Шнайдер из Министерства государственной безопасности, отдел по делам иностранцев. Слежу за гостями Восточного Берлина. Willkommen nach Ost Berlin.

— Ты женат.

— Да, и у меня две дочери. А ты?

— Я была замужем. Вышла замуж, как только мне сообщили, что тебя расстреляли. Тогда мне казалось, что другого выхода нет.

— Понятно. Дети есть?

Она уставилась в стол. Круги от влажных кружек и стаканов переплетались на столе сложным узором, похожим на график, диаграмму. Связи. Взаимозависимости. Отличия. Андреа нашарила в сумке фотографию Жулиану и выложила ее на стол. Подтолкнула, чтобы фотография скользнула по шероховатой поверхности к Карлу. Тот придвинул фотографию к себе, наклонил голову, всматриваясь.

— Господи! — пробормотал он.

— Я назвала его Жулиану.

— Просто поразительно, — шептал он, поворачивая фотографию так и эдак. Поднес к ней фонарь, изучая каждую черту лица.

Так долго она хранила свою ложь, что даже сейчас, перед тем единственным человеком, которому она могла и должна была рассказать, Андреа с трудом подавила инстинктивное желание отделаться недомолвками.

— Португальцы и их фаду, — заговорила она. — Ты помнишь?

— Мы наслушались этих песен в тот вечер, когда гуляли по Байру-Алту.

— Нам были отведены лишь часы и минуты, чтобы прожить нашу жизнь, не годы и десятилетия, как у нормальных людей. Моя жизнь длилась две недели, а все, что было потом, — последствия, воспоминания, отголоски тех дней.

Он поднял фонарь, надеясь прочитать на лице женщины то, что она не решалась облечь в слова.

— Сам подумай, почему он так похож на Юлиуса? — намекнула она.

Карл поднялся, прошелся по комнате, достал из пачки еще две сигареты, мимоходом отдал одну из них Андреа.

— Не могу думать, — сказал он. — Не могу ни о чем думать. Ничего не говори. Я не могу говорить. Не могу даже слушать.

Руки и губы Андреа дрожали, соприкоснувшись, дрожащие пальцы вложили сигарету в неудержимо прыгающие губы, из трясущихся губ сигарета вновь выпала в дрожащие пальцы. Андреа уронила сигарету на край стола, обернулась к проходившему мимо Карлу, ухватила его за лацканы пиджака.

— Где он? — спросил Карл. — Просто скажи, где он сейчас, чтобы я мог понять, представить себе…

Только сейчас она заметила, как холодно в комнате. Их лица сблизились, и пар ее дыхания смешивался с паром его дыхания. Проникая в рот и ноздри, воздух жалил морозом, легкие цепенели, виски ломило.

— Его больше нет, Карл. Его убили в Африке, в Гвинее, в шестьдесят восьмом году. Он был солдатом, как Юлиус.

Карл застыл, как будто вдохнул арктического воздуха и все внутри онемело. Ледяным холодом наполнились внутренности, тело отяжелело. Он мешком рухнул на служивший табуреткой цементный блок, бессильно свесил голову, хребет переломан. Взяв в руки безвольную ладонь Андреа, он приложил ее к своей уцелевшей щеке, согрелся ее теплом, печально покачал головой.

— Неудивительно, что ты больше не знаешь, кто ты, — подытожил Карл.

— А ты знаешь?

— За пятнадцать секунд я обрел сына и тут же его потерял. Это не то же самое. Потерять ребенка, с которым ты прожила все эти годы, которого ты вырастила, — вот что ужасно.

— Так было с твоими родителями. — Она произнесла эту фразу как мысль вслух, потому что именно так она думала годы тому назад.

— Да, — подтвердил он и опустил взгляд, уставился на бетонный пол.

Постепенно силы вернулись в его тело, Карл приподнял голову. Сфокусировал взгляд на широкой щели, расколовшей штукатурку стены. Проследил за ней взглядом до потолка, где щель разветвлялась на две другие, поуже, а те постепенно сходили на нет.

— Расскажи, — попросила она.

— Я думаю.

— Ты все время думаешь, с той самой минуты, как посветил фонарем мне в лицо.

— Сейчас я думаю о том, о чем раньше пытался не думать.

— Пытался, но не получилось.

— Не получилось… Я все пытаюсь понять, почему Джим Уоллис отправил тебя на эту встречу.

— Джим завербовал тебя? — Попытка отвлечь его, уйти от главного разговора.

— Я завербовал его, — уточнил Курт Шнайдер. — Он приехал в Восточный Берлин с торговой делегацией вскоре после того, как меня перевели сюда. Толстый, лысый, но все та же мальчишеская рожа, я бы узнал его где угодно. Я велел проследить за ним, взять его, обработать, прокоптить на солнышке. Потом я сам отвез его в гостиницу к делегации и по дороге рассказал, кто я такой. Назвал твои имена: Анна Эшворт, Андреа Эспиналл. К тому времени я уже решил для себя: единственный способ примириться с тем, во что меня превратили, — в офицера Штази, шпионящего за иностранцами, — это бороться с системой изнутри, использовать свою позицию для того, чтобы выявить предателей и сдать Западу «кротов» из Восточной Германии. Я предложил работать на Джима с тем условием, что он останется единственным, кто знает меня, чтобы никакая ниточка не потянулась от меня к британской разведке. Безусловная анонимность. И денег пусть не платят, чтобы меня не могли выследить. Но Джим хитер, он вспомнил, что одна ниточка все же есть. Ты — эта ниточка.

Наше соглашение отлично работало, пока я не попал под следствие, обнаружив застреленного КГБ генерала Штиллера. Уверен, это было политическое убийство, срежиссированное в Москве на самом высоком уровне, и с тех пор на меня очень сильно давят. Мне потребовалась помощь — помощь от русских, но, как ты понимаешь, друзья в КГБ бросили меня на произвол судьбы, и тогда… Джим разработал другой план, чтобы выручить меня и при этом не подорвать мое положение в Штази. Как выразился связной, «сделать так, чтобы мистер Леонид Брежнев носа не подточил». И вот как Джим решил эту проблему: послал тебя. И это значит… — Его взгляд рентгеновским лучом проник внутрь, высматривая глубоко спрятанный секрет.

— Значит… — повторила она, отводя глаза.

— Это значит, что ты работаешь на них, верно? Работаешь на русских. И Джим знает это, — выстроил он логическую цепочку. — Ты двойник. Умно придумано. Умно и подло. Насчет холодной войны — это ведь чистая правда. Мы достигли такого уровня абсурда, что верить уже нельзя никому и ничему, кроме того, во что верили изначально. Уоллис ни в коем случае не допустит моего провала, я чуть ли не единственный агент по эту сторону Стены, который доставляет ему надежную информацию. Он на все пойдет, чтобы спасти меня. И вот он послал мне ту единственную женщину, которую я любил, потому что знает: она — единственный человек, который никогда меня не предаст.

Молчание.

— Или он ошибся? — спросил Карл, приподнимая шрам в нижнем углу лба, — когда-то уголком приподнималась бровь. — Или тебе основательно промыли мозги, Андреа?

— Он прав, — еле выговорила она.

— Моя удача все еще со мной, — усмехнулся Карл. — А вот от тебя удача отвернулась.

— О чем ты?

— Джим готов пожертвовать тобой ради меня.

— Каким образом?

— Русские поручили тебе найти меня. Найти Снежного Барса. И что теперь? — Он развел руками. — Теперь ты вернешься, так и не отыскав Снежного Барса, потому что меня ты русским не сдашь. Как же тебе действовать теперь, тебе, двойному агенту?

— Скажу, что не встретилась с тобой.

— Тебе не поверят. Где ты провела этот час? Проверят в отеле. Здесь все следят, следят за каждым. Лиссабон военного времени в квадрате, в кубе.

— Встретилась, но не видела твоего лица.

— И чем мы тут занимались целый час?

— Обсуждали, как вывезти Варламова.

— И на этом все? Больше мы не увидимся? Русские не примут такой ответ. Они будут рассчитывать на повторную встречу, пожелают узнать, когда и где. Если ты не выведешь их на след Снежного Барса… вряд ли ты вернешься в Лондон.

— Думай, Карл, думай.

— Я могу только думать. Делать придется тебе.

— Я сделаю все, что угодно. Ты же знаешь.

— Все, что угодно?

— Только бы не выдать тебя.

— Может быть, не обязательно сдавать им настоящего Снежного Барса? — вслух предложил он и продолжил, обращаясь уже к самому себе: — Пусть так… Обойдется Джим без своего Варламова.