"Компания чужаков" - читать интересную книгу автора (Уилсон Роберт)

Глава 29

К концу лета дни начали понемногу сокращаться и все больше выдавалось «плохих» дней. Одри не всегда могла подняться с постели, а если и вставала, то лишь на несколько часов во второй половине дня. В эти светлые промежутки мать и дочь много беседовали, пока вновь не вступала в свои права боль, заглушаемая только морфином.

Анна превратила в кабинет комнату по соседству со спальней матери, поставила у окна стол; на уголке стола — фотография Жулиану, у нее было много фотографий сына. Днем она читала литературу по теории чисел, а по ночам Джейн Остен. Когда читать надоедало, предавалась размышлениям, курила и следила за тем, как дым струится сквозь ореол света от лампы и растворяется в темноте.

Как-то днем под окнами собрались дети, затеяли игру и вдруг все столпились вокруг мальчика, взявшегося объяснять правила. Анне вспомнилось: много лет назад она смотрела из окна на лужайку в Эштуриле, где Жулиану играл с друзьями. Ему тогда было всего восемь лет, но мальчишки беспрекословно его слушались, лица их горели восторженной любовью, и Анне припомнилось последнее письмо Юлиуса из Сталинградского котла. В ту пору как раз затевалось издание «У кампунэш», и Анна осознала вдруг, что ее главной любовью мог бы стать Жулиану, а не политика и подарить ей более теплое, более чистое и человеческое чувство. Вот только материнскую любовь она не решалась себе позволить, не считала себя достойной. Она твердо знала: рано или поздно придется расплачиваться за грехи. Не потому ли она то и дело фотографировала мальчика, вопреки смутному суеверию, напоминавшему, что первобытные народы боятся фотографироваться, боятся, что у них «украдут душу». Таким способом Анна постоянно подтверждала для себя существование сына, но сейчас, слепо ощупывая рамку на краю стола, она задалась вдруг вопросом: не было ли это также способом отделить его от себя, любить на расстоянии?

В эти месяцы она почти не спала. Мать могла позвать на помощь в любой час ночи, и приходилось сидеть рядом с ней, пока она вновь не погружалась в дремоту. В промежутках вспоминали прошлое, мать заполняла многочисленные белые пятна.

Тетушка, унаследовавшая после смерти родителей Одри дом в Клэпэме и поселившаяся там вместе с племянницей и ее незаконнорожденной дочерью, умерла, когда Анне едва сравнялось семь лет, оставив дом Одри. К тому времени мать уже пять лет проработала секретарем в Уайтхолле, работу нашла для нее тетя. После смерти тетушки присматривать за девочкой было некому, вот почему Анну так рано отправили в монастырскую школу.

— Твоя двоюродная бабушка, моя тетя Глэдис, требовала строгой дисциплины. Она обращалась сурово и со мной, и с тобой, и я приняла эти правила. Не то чтобы они были мне по душе, но это была удобная маска, и я спряталась за ней.

— От кого спряталась?

— От твоих вопросов, — ответила мать. — От своей вины. На работе я становилась совсем другой. Меня, должно быть, считали за славную девчонку, всегда не прочь выпить, поддержать компанию, повеселиться. В Англии умение хохотать во весь голос может очень даже пригодиться.

— И конечно же были… поклонники?

— Разумеется, но я никого близко не подпускала. Роулинсон оказался идеальным вариантом. Вероятно, деревянная нога привлекала меня, как ни странно. Тогда я не вполне понимала почему, ведь единственный мужчина, которого я знала до Роулинсона, был само совершенство. Только вчера я поняла: видимо, я считала, что именно этого я заслуживаю. Я не хотела полной и безусловной преданности, стало быть, не надо мне и целого, с руками-ногами, мужчины. У него были и другие подружки.

— В тот день я проследила его до Флад-стрит.

— То была его жена. Их мало что связывало. О его коллекции вина ей тоже не было известно. Страшное дело, со всех сторон секреты! Мы с ним на этом деле собаку съели, мы с Роули. Даже удивительно, как им удается подбирать людей.

— «Им» — это кому?

— Компании. С началом войны меня перевели в отдел оборонной экономики. В цифрах я хорошо разбиралась — в цифрах, не в твоих иероглифах. В ту пору большую часть работы делали мы, секретарши, нас допускали к строго секретным документам. Меня там любили, и, когда отдел Ми-пять переехал из Сент-Олбани на Райдер-стрит, меня тоже послали туда — присматривать за деньгами.

— Что такое отдел Ми-пять?

— Контрразведка. Знаешь, кто возглавлял этот отдел? Ким Филби. Да, Филби сидел там с самого начала. Когда он сбежал в Москву, я долго не могла в это поверить. Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Холодные январские дни.

— Ты говорила о том, как они подбирают людей.

— Да. Компания подбирает людей, которые умеют хранить секреты.

— И как их находят?

— Ищут тех, у кого уже есть секрет и кто держит язык за зубами. Теперь бы меня не взяли. Все выболтала. Готова все рассказать, было бы кому слушать. Меня бы теперь назвали Болтушка Эспиналл и выперли в отставку.

— Ты продолжала работать на Компанию, даже когда официально ушла на пенсию?

— Да, все так же занималась финансами. Ты увидишь всех на похоронах… кроме него.

— Тебе нравился Филби?

— Он всем нравился. Очень обаятельный человек.

Внезапно Одри указала рукой на комод. В левом ящике, под бюстгальтерами и трусами, обнаружилась небольшая кожаная шкатулка, а в ней — крест на ленточке.

— Моя награда, — произнесла Одри. — Орден Британской империи.

— Ты никогда не рассказывала!

— Главная награда в моей жизни! — Одри слабо потрясла кулачком. — Не так уж много за сорок лет службы.

— Жаль, что я раньше не знала.

— Что ж, теперь знаешь. Теперь я рассказываю тебе обо всем, — откликнулась мать и продолжала: — В Лиссабон я отослала тебя не только из-за Роули. Я действительно думала о твоей безопасности, но и хотела убрать тебя с глаз долой. Ты была постоянным напоминанием о моей трусости, о предательстве. Как ты знаешь, жару я тоже не выносила. Напоминанием об Индии остались жуткие мигрени.

В ту ночь Анна сидела за столом дольше обычного; Джейн Остен лежала перед ней, раскрытая, но не востребованная. Одиночество, расплывчатое отражение в темном стекле окна, длинная струя дыма от забытой на пепельнице сигареты. Дневной разговор с матерью навел Анну на мысли о собственной тайной жизни, которая продолжалась и потом, после окончания Лиссабонского университета. Жуан Рибейру предложил ей написать диссертацию на новомодную тему — о теории игр.

Она ухватилась за этот шанс обеими руками. Под неусыпным надзором Луиша Жулиану все дальше уходил от нее в мужской мир, и ослабевшая материнская орбита уже не могла его удержать. Два года спустя Анна с отвращением услышала от сына, что он вступил в юношескую бригаду Mocidade, даже не спросив мать. А если б и спросил? В ее глазах Mocidade была ничуть не лучше гитлерюгенда, но Жуан Рибейру сумел смягчить ее, сказав, что для мальчика естественно желание проводить время с друзьями, ходить в походы, одолевать горы.

Тем важнее становилась для нее подпольная работа. Пусть это иррационально, однако поступки Жулиану казались ей сознательным противодействием или даже — Господи, помоги! — предательством. Подросток ни на шаг не отходил от Луиша, он стал блестящим спортсменом, наездником, в математике он был хорош, но без блеска, а физику не воспринимал вовсе. Перебирая эти черты сына, гордившегося униформой Mocidade, Анна приходила к выводу, что растит юного Алмейду, что ничего от Карла Фосса нет в этом юноше.

Однажды, садясь в поезд на Лиссабон, бездумно вглядываясь в лица попутчиков, Анна осознала: смысл жизни ей давала секретная работа. До тех пор она понимала, что тайна бодрит ее и окрашивает серые будни в яркие тона, однако теперь стало ясно, что она живет только ради вечеров с Жуаном Рибейру, когда они составляют новые коды, ради длинных прогулок, кружным путем приводивших ее на явочные квартиры и к подпольным типографиям «У кампунэш» и «Аванте!», ради занятий, на которых она учила новых товарищей вживаться в легенду. Весь закулисный механизм политической борьбы составлял ее жизнь.

К мужу она испытывала нечастые приливы нежности, сына любила — пылко, но издали, к математике чувствовала ровный интеллектуальный интерес, но тайная работа удовлетворяла ее глубочайшую потребность. Это была наркотическая зависимость, сильнее, чем зависимость от сигарет, которые она курила на пару с Жуаном Рибейру, от кофе, который они пили чашку за чашкой. Эта работа определяла, кто такая Анна Эшворт.

Однажды ночью она лежала в постели рядом с храпящим Луишем и вдруг почувствовала себя самодостаточной, неуязвимой, цельной. Вина была искуплена — так она решила. Тайная работа во имя социальной справедливости была епитимьей, тысячью тысяч «Аве Мария», прочитанных во искупление греха, в котором она исповедовалась только самой себе. Так начинается процесс исцеления. Но стоило ей осознать это, как Анна решительным движением головы вытряхнула мистическую чушь из мыслей. Она была коммунисткой, атеисткой.

Подлив в стакан бренди, распечатав очередную пачку сигарет, Анна позволила себе вспомнить лучшие свои годы в партии. В 1959 году вместе с Жуаном Рибейру они разработали — а год спустя товарищи осуществили — фантастический план побега их вождя, Алвару Куньяла, из тюрьмы Пенише на севере Португалии. Затем последовала еще более дерзкая акция, с помощью которой коммунисты рассчитывали привлечь внимание всего мира к страданиям португальского народа. В январе 1961 года группа коммунистов захватила в Карибском море круизный лайнер «Санта-Мария». Это время Анна именовала годами своей славы, но, оглядываясь назад, вынуждена была признать, что слава оказалась недолговечной. В тот момент Жуан Рибейру пользовался величайшим уважением в политбюро, но точка зенита была пройдена. Членам Центрального комитета постоянные удачи профессора навязли в зубах, и, когда вслед за удачами последовали необъяснимые аресты товарищей, подозрение тут же пало на Жуана Рибейру и его помощницу-иностранку. Жуана перевели на скучную бюрократическую работу в партии, собирались подстроить депортацию Анны. Рибейру успел ее предупредить: сиди дома и уничтожь все, что может заинтересовать полицию.

Целый месяц Анна бесцельно бродила по дому в Эштуриле, беспрестанно курила и ежеминутно ожидала стука в дверь. Луиш пропадал на учениях. В дверь так и не постучали. Добровольное заточение кончилось в феврале шестьдесят первого, когда в Анголе вспыхнуло восстание. Луиш отбыл со своим полком в мятежную страну, а через полгода, когда стало безопаснее — бои сосредоточились на севере колонии, — Анна приехала на пароходе в Луанду вместе с шестнадцатилетним Жулиану.

Она отодвинула кресло от стола, задумчиво вращая в руке стакан бренди. Неужели на этом воспоминания исчерпываются? Она ждала большего. Ждала яркости, эмоциональной насыщенности, но, как и в тот раз, когда она очнулась в Лиссабоне от кошмара, воспоминания прокручивались словно киножурнал. Анна заглянула в комнату, где, приоткрыв рот, крепко спала мать. Короткие недели с матерью сделали Анну более живой, более полноценной личностью, чем двадцать лет в Португалии.

К концу августа погода переломилась. Холодный ветер задувал с северо-востока, лето кончилось. Одри не вставала с постели, уплывала на волнах морфина. Что-то бормотала про себя, какие-то обрывки стихотворений, а за окном дети играли в футбол, мяч стукнулся о капот автомобиля. Мужской голос гневно заревел на озорников, наступило молчание, потом кто-то робко спросил:

— А мяч отдадите?

— Нет, черт побери, не отдам!

Большую часть дня Анна сидела рядом с матерью, держа ее за руку, слегка сжимая, как будто прощупывая пульс, и перебирая бесконечные дни на веранде в Анголе, когда Луиш сражался на севере с повстанцами, а Жулиану под деревьями огромного сада играл в войну. Все это шаг за шагом вело к очередному поступку сына, к очередному — как она это воспринимала — предательству: в 1963 году, в день своего восемнадцатилетия, мальчик заявил, что его приняли в Военную академию, он станет офицером. Почему даже сейчас она считала это предательством? Разве она пыталась хоть как-то влиять на политические убеждения сына? Какая-то щелочка раскрылась в ее мозгу, и Анна прильнула к ней взглядом, пытаясь разглядеть малую толику правды, но в этот самый момент мать вдруг сказала:

— Ты ничего не рассказывала мне про Карла Фосса.

Анна вздрогнула и резко обернулась к матери. Веки больной были плотно сомкнуты, каждый вдох давался с трудом, бился в горле.

— Мама? — Но та не ответила.

Как могла она упустить такой шанс? Мать, работавшая в МИ-5, читала все отчеты по мере их поступления, знала о том, что дочь согрешила с двойным агентом, военным атташе посольства Германии. За все то время, что Анна провела с матерью, ни разу не заходила речь о Карле, и она не решилась начать этот разговор. Это время целиком принадлежало матери: Одри исповедовалась, Одри строила разговор. Несколько раз она предлагала дочери сходить к отцу Харпуру, но Анна, хотя отец Харпур был ей, пожалуй, по душе, не собиралась беседовать с ним. Она знала, чего потребует от нее священник: рассказать правду мужу и сыну. С гневом Луиша она бы еще справилась, но презрение сына — этого она не перенесет. Только теперь Анна сообразила, что может обо всем рассказать матери. Это не страшно, Одри не будет ни на чем настаивать. Она просто выслушает и унесет тайну с собой в могилу.

Анна тем временем написала письмо другу Жуана Рибейру, кембриджскому профессору математики Льюису Крейгу. Его имя и адрес она получила в последний свой день в Лиссабоне, когда решилась принять «полумеры», как сама это называла: передала на хранение Жуану Рибейру деревянную ангольскую шкатулку с семейной фотографией Фосса и его письмами. Не хотелось, чтобы Луиш наткнулся на них, если надумает все же развестись, избавиться от Анны.

Льюис Крейг откликнулся и пригласил приехать. В ответном письме Анна рассказала о болезни матери, а заодно набросала некоторые свои идеи и поинтересовалась, могут ли они найти применение — не в давно забытой диссертации по теории игр, но в чистой теории математики. Крейг сообщил ей, что Жуан Рибейру уже дал ей рекомендации и что для исследователя ее уровня вакансия найдется. Тут-то Анна и поняла, что «полумеры» могут зайти достаточно далеко: возможно, она вовсе не вернется в Португалию.

Прежде, возвращаясь в Лиссабон с очередной африканской войны, Анна видела, что все вокруг переменилось, лишь она одна осталась прежней. Вернувшись в 1964 году, она обнаружила, что сопротивление пришло в упадок: Алвару Куньял эмигрировал в Советский Союз, Жуан Рибейру отсидел два года в тюрьме, жена его умерла, его уволили из университета, и он жил на крошечную пенсию в однокомнатной квартире в Байру-Алту. Из политбюро его исключили. Все кончено, сказал Анне профессор.

Осознать масштабы катастрофы ей было некогда: вспыхнуло восстание в Мозамбике, и Луиша, с его опытом африканских кампаний, туда немедленно командировали. Тогда-то, в жестокую, более кровавую, чем ангольская, кампанию супруги впервые почувствовали отчуждение. Начальник колониальных войск в Мозамбике использовал те же средства, что британцы в Малайе и американцы во Вьетнаме, предоставляя туземцам выбор: сотрудничать или погибнуть мучительной смертью. Сообщения о казнях и насилии достигли военного лагеря, где жила Анна. Начались громкие, бессмысленные ссоры. Анна била посуду, швыряла какими-то вещами в Луиша. Неужто он считает колониальные войны справедливыми, вопила она, неужто их сын должен будет сражаться ради того, чтобы сделать Салазара императором? Луиш укрывался от нее по вечерам в офицерской столовой, Анна сидела на веранде, наливаясь дешевым бренди, наливаясь яростью.

И сейчас, пригубив первый за вечер стакан джина с тоником, Анна припомнила бессильную ярость тех лет. Письмо от Льюиса Крейга лежало перед ней на столе. Нет, к старому она уже не вернется, твердо решила Анна. Пора вырваться из заколдованного круга. У нее было сколько угодно времени, чтобы обдумать и изменить свою жизнь, пока она просиживала на всех этих верандах в Африке, но потребовались считаные недели с матерью, на окраине города, устремленного не в прошлое, а в будущее, чтобы два десятилетия, прожитые по инерции, спали с ее плеч.

30 августа — последний вечер с матерью. Отец Харпур явился с последним причастием и помазанием. За последние сутки мать практически утратила дар речи, было ясно, что конца ждать недолго. В два часа ночи Анна почувствовала, что больше не выдержит. Попыталась встать, но тут мать крепче сжала ее руку и открыла глаза.

— Они придут за тобой, но ты с ними не ходи, — предупредила она.

Глаза ее снова закрылись. Анна проверила пульс, с ужасом гадая, что могло привидеться матери напоследок. Одри все еще пребывала в этом мире, но дыхание ее стало поверхностным. Анна легла в постель и проспала до полудня, проснулась с тяжелой головой, лицо все помятое. В комнате матери было тихо. Другая, не та, что прежде, тишина. Анна поняла: жизнь закончилась.

Мать лежала на спине с закрытыми глазами, одна рука высунулась из-под одеяла. Аромат увядающих лилий, которые отец Харпур принес из церкви, не в силах был перебить запах сворачивающихся внутри тела жидкостей. Лицо матери уже остыло. Тело не вызывало ни страха, ни печали. Тело ничего не значит, его можно унести и положить в могилу, подумала Анна.

Она вызвала врача и отца Харпура. Сварила себе кофе и выкурила сигарету на кухне. Пришел врач, подтвердил факт смерти, выписал свидетельство. Пришел отец Харпур, позвонил гробовщику и сидел до чая, пока не пришли за телом. Тогда он ушел, посулив отслужить наутро мессу за упокой души Одри. Оставшись одна, Анна поднялась в комнату матери. Постель уже застелили, но тапочки Одри, бесформенные, растянутые ее опухшими ногами, стояли возле кровати, и при виде них Анна впервые осознала утрату.

Похороны состоялись в холодный ветреный день. Мать заранее распорядилась пригласить всех домой, так что Анна закупила хереса, джина и виски и с утра наделала сотни бутербродов. Наследство, оставленное матерью, не на шутку удивило Анну: помимо дома в Клэпэме она получила более пятидесяти тысяч фунтов наличными и акциями. Поверенный сообщил, что мать так и не притронулась к капиталу, завещанному ей тетей. Помимо денег и ценных бумаг он передал Анне ключ от сейфа номер семьсот восемнадцать в банке «Араб» на Эджвер-роуд.

В церкви Анна сидела на скамье одна и слушала прочувствованные слова отца Харпура. Проповедник говорил о долге человека перед Богом, отечеством и самим собой. Чуть позже, когда прихожане вышли из церкви и направились к могиле, Анна вновь почувствовала натяжение серебряной нити. Мужчины, женщины, старики и подростки тянулись между старыми каменными надгробиями к глубокой прямоугольной яме, и Анна внезапно ощутила себя частью рода человеческого. Вот доля человека: мы живем, и мы умираем. Живые провожают умерших, ибо — длинна жизнь или коротка — все мы идем одним и тем же нелегким путем и знаем, как он труден. А завершение пути у всех одно: в землю или развеянным прахом в воздух, будь ты король или нищий.

Когда гроб опускали в землю, словно по сигналу, заморосил дождь. Зонтики расцвели над головами, капли собирались шариками на лакированном дереве. Отец Харпур произнес последнее напутствие. Анна бросила комок земли в могилу и припомнила — неточно — слова: «В твоем конце мое начало».

И только в коттедже в Клэпэме вместо плащей и шляп проступили наконец лица. Сотрудники Одри называли себя: Пегги Уайт — помощница бухгалтера, Деннис Бродбент — работает в архиве, Моди Уэст — библиотекарь. Некоторые называли только имя, и Анна понимала, что расспрашивать не следует. Какой-то лысый толстяк маячил на периферии ее зрения, выжидал момента представиться. Анна вышла в кухню за очередной порцией сандвичей, толстяк пошел за ней следом, остановился в дверях, приглаживая остатки волос в тщетной надежде прикрыть плешь.

— Вы меня не узнаете, а?

— А что, должна?

— Вообще-то… мы с вами любовники, не припоминаете? Горячая ночка в Лиссабоне, — усмехнулся он.

— Такое я вряд ли могла забыть.

— Переспали, да. Только на бумаге, — глубоко вздохнул он.

— Джим Уоллис! — ахнула она.

Они расцеловались — по-португальски, в обе щеки.

— Толстый, лысый, — причитал Джим. — Не сохранил свою красу. То ли дело ты — такая же, как была.

— Если не считать морщин под глазами.

— Ты все еще замужем, — продолжал он. — Только они меня выдернули из Лиссабона, вы и свадьбу сыграли.

— Замужем, — согласилась она. — А ты… тоже «все еще»?

— По второму разу. Слишком долго проторчал в Берлине, моей первой супруге наскучило. Но теперь я в Лондоне. Дети есть?

— Сын. Жулиану.

— Он с тобой?

— Нет. Он в армии. В Африке.

— Ах да. С отцом.

— Ты и это знаешь.

— Я всегда интересовался тобой, Анна. Не только на бумаге.

— Но теперь ты женат… опять.

— От этого брака у меня двое детишек. Мальчик и девочка.

— Ты был знаком с моей матерью?

— Одри знали все. Старались ее не злить, а то, глядишь, и не выплатят командировочные. Въедливая была тетка. Но отношений ни с кем не портила, пропесочит тебя хорошенько, а в конце дня не откажется выпить в пабе. Мы с ней частенько наведывались в один симпатичный бар в Сохо. Жалко ее. Всем нам без нее худо, особенно Дикки.

— Дикки?

— Странно, что он не заглянул. Дикки Роуз.

— Ричард Роуз?

— Он самый. Как помнишь, он взял лиссабонскую миссию на себя, когда Сазерленд перекинулся в сорок четвертом. Нынче Дикки у нас важная шишка. С тех пор как в шестьдесят третьем Ким покинул нас, много было повышений. Скверный год — Ким, Профьюмо и все прочее. Зато Дикки дорожку расчистили. Не успеем оглянуться, как все мы будем снимать шляпу перед сэром Дикки.

— Ричард Роуз дружил с моей матерью? — не веря своим ушам, переспросила Анна.

— Еще бы. Анна умела выбирать тех, кто далеко пойдет. Ким был ее любимчиком, уж и разобиделась она, когда он оказался предателем. Впрочем, все мы были потрясены. Сигарету?

Он протянул Анне пачку, щелкнул бензиновой зажигалкой. Они выкурили по сигарете, Уоллис прихватил три бутерброда, сложил их горкой.

— Зря это я, — пожурил он самого себя, — хлеб для меня — смерть. Какие планы, Анна? Или Андреа?

— Я по-прежнему Анна.

— Вернешься в Лиссабон?

— Не думаю.

— Ясно.

— Я свой срок отслужила в Анголе и Мозамбике. В Гвинею я не поеду, тем более когда воюют уже двое.

— Вполне тебя понимаю. Какого черта их вообще туда понесло? Безумная война, скверная. Не следовало влезать в эту заварушку, победить и вовсе немыслимо. Выгоднее отказаться от колоний. На что они вообще нужны? Орешки, кокосы. Коврики у двери. Не стоит потраченных денег. Выпутывайся из этой хреновины поскорее, док, вот что я бы сказал Салазару. Не успеешь оглянуться, чернокожие сами перережут друг другу глотку. Как в Биафре.

— Я подумала: не заняться ли мне наукой в Кембридже?

— По-прежнему с цифирьками возишься?

— Скорее с формулами, Джим.

— Молодчина. Теория игр, насколько я понимаю, все еще в моде? Стратегия. Как держать русских за яйца. И так далее.

— Тебе надо перед публикой выступать, Джим. Умеешь рассказать по-простому.

— Я уж пытался. Студенты меня в штыки приняли. Говорят, фашист. Объявили забастовку перед следующей моей лекцией, на том дело и кончилось. Чертовы волосатики… Пригласили вместо меня какого-то типа вещать насчет разоружения. Чему они только учатся?

— Рассуждаешь, как краснорожий полковник из провинций.

Уоллис рассмеялся, захлебнулся дымом.

— Вымирающая порода, — вздохнул он. — Но мы еще нужны. Ты видела фотографию Брежнева? Думаешь, такой человек станет слушать типов в безрукавках, которые покуривают косячок и обожают ароматизированные свечи? Хотя мне больше по душе был Хрущев. Тот порой завернет что-нибудь эдакое, знаешь, были у человека озарения.

— Хрущев тебе нравится только потому, что вы оба терпеть не можете современное искусство, — пророкотал уверенный голос из коридора.

— А, Дикки. Я-то думал, куда ты подевался. Только что говорил Анне, странно, что ты не заскочил угоститься спиртным на дармовщинку.

Ричард Роуз зачесывал седеющие волосы назад и фиксировал их гелем. Глаза его все еще смотрели зорко, пухлые губы готовы были к поцелуям. Все обменялись рукопожатиями. Будущий «сэр Дикки» смахнул воображаемую пылинку с лацкана.

— Ты помнишь, как Хрущев отозвался о современном искусстве? Ты еще в полный восторг пришел.

— Ослиным хвостом намалевано, — с йоркширским акцентом выговорил Джим.

— Настоящий крестьянин. Ему бы картошку сажать. Да что там — коровам хвосты крутить. Мистер X.

— Налить вам, мистер Роуз? — Анне хотелось побыстрее избавиться от него.

— Я принесу, — вызвался Уоллис. — Что будем пить?

— Крашеную водичку, — ответил Дикки, подразумевая джин с ангостурой.

— Ангостура вон там, — указала Анна, раздосадованная услужливостью Джима.

— Мои соболезнования, Анна, — гладко, словно по писаному, заговорил Роуз. — Одри была замечательная женщина. Потрясающая. Когда она ушла в отставку, заменить ее оказалось попросту некем.

— Боюсь, сама она вовсе не считала себя незаменимой.

— Возможно, однако у нее была своя манера работать, вот что ценно. Очень строгая, даже придирчивая, но свой парень, с ней было нескучно.

Они обменялись теми же вопросами-ответами, что перед этим с Уоллисом. Роуз по-прежнему оставался холостяком — вот и вся информация, какую удалось из него выжать.

— С кем вы, говорите, переписываетесь в Кембридже? — спросил он.

— Я не говорила. С Льюисом Крейгом.

— Чем он занимается?

— Я несколько выпала из процесса. В пятидесятые и шестидесятые он занимался теорией игр, но с тех пор, должно быть, перешел к другим темам.

— Вообще-то я слыхал где-то его имя. Стратегия. Наш интеллектуальный резерв.

— Вероятно.

— В пятидесятые годы он работал в Калифорнии, в корпорации РЭНД, — продолжал Роуз, проверяя собственную память. — Некоммерческий стратегический исследовательский центр, если вы в курсе.

— После того, как защитил докторскую в Принстоне?

— Но ведь он не янки, верно?

— Итон и Кембридж.

— Хм-м, — протянул Роуз.

Корабль его красноречия разбился о неприветливые берега.

Вернулся Уоллис с розовым джином в стакане.

— За лиссабонскую миссию, — провозгласил он, поднимая бокал.

— Славные денечки, — вздохнул Роуз. — Все мы были так молоды тогда, так доверчивы.

— А вот и еще один из команды сорок четвертого года, — воскликнул Уоллис. — Лиссабонская миссия в полном составе.

Сначала между плечами двух разведчиков просунулась трубка, за ней рука и все тело. Новоприбывший успел расцеловать Анну в обе щеки, прежде чем она разглядела его. Придерживая ее рукой за плечи, он слегка отодвинул Анну от себя и вгляделся в нее, словно любящий дядюшка.

— Сочувствую, Анна, — пророкотал Мередит Кардью. — От всей души сочувствую. Все были потрясены — ведь правда, Дикки? — когда Одри позвонила в июле и назвала диагноз. Храбрая женщина. Господи боже, я бы на ее месте не совладал с собой.

Он обхватил Анну рукой за плечи, притянул к себе, как будто она по-прежнему находилась под его покровительством.

— Вот мы и в сборе, — сказал Роуз. — Только Сазерленда с нами нет.

— Бедняга Сазерленд, — вздохнул Кардью.

— Розовый джин? — предложил Уоллис.

— Не откажусь.

— Как поживает Дороти? — обернулась Анна к Кардью.

К двум часам все разошлись. Уоллис задержался допоздна, ему предстояло отвезти домой Пегги Уайт, помощницу бухгалтера, которая пренебрегла бутербродами и теперь жестоко расплачивалась за семь порций джина, выпитых на пустой желудок. После ухода гостей Анна прибрала и осталась сидеть на кухне, вспоминая странные взгляды, какими мерили ее с ног до головы Уоллис и Роуз. Казалось, будто они оба, каждый на свой лад, прикидывают, годится ли Анна для определенной работы. Неужели Роуз, вопреки их взаимной неприязни, готов что-то ей доверить? А Уоллис?

Может быть, у того на уме не работа, а флирт? Супруга номер два тоже успела надоесть? Семейная жизнь в Англии катится ко всем чертям. Почему бы и нет? Внезапная беременность никому теперь не грозит. Приняла таблетку, и делай что хочешь. Салазар бы перерезал себе горло, прежде чем допустил безбожную таблетку в страну. Мысли Анны безболезненно скользили по этим рельсам, пока не наткнулись на ее собственную семью: близкие разобщены, тысячи миль между ними, мужчины сражаются в Африке. Уронив голову на руки, Анна заплакала — одна в большом доме. Весь гардероб матери успели свезти на благотворительную распродажу, и самые отважные черви уже прокладывали ходы сквозь лакированное дерево гроба.