"Песнь о жизни" - читать интересную книгу автора (Матюшина Ольга)

Глава третья

Из Ленинграда эвакуируются заводы. Вывозятся художественные ценности. Учреждения, не связанные с войной, свертывают свою работу. Люди быстро пере квалифицируются: учителя, научные работники становятся слесарями, токарями, лекальщиками.

Исследовательский институт, где работала Мария Владимировна, эвакуировался в глубь страны. Но Муля решила остаться в Ленинграде.

— Почему?

Она удивленно посмотрела на меня:

— Не представляю себя в тылу, вдали от Ленинграда… Даже мысли такой не возникало!

— Подумай! Ты там сможешь продолжать исследования по цвету. Здесь — фронт. Мирных занятий нет. Придется менять специальность.

— Это, правда, трудно. Я совсем не умею устраиваться. Все же готова на любую работу пойти, только бы не уезжать из Ленинграда.

Домоуправление отправило ее на окопные работы. Слабая здоровьем, Муля плохо справлялась с лопатой. Первое время, возвращаясь, падала на кровать и лежала пластом. Жалко было на нее смотреть. Но она бодрилась:

— Привыкну. Со всеми так сначала.

И, правда, через несколько дней она освоилась с новой работой.

Вскоре Марию Владимировну направили учиться в специальную школу ПВХО. Она должна была сдать на инструктора и преподавать в районе. Училась она со страстью, ходила каждый день на практику, перевязывала раненых, тушила зажигательные бомбы. Я тоже занималась в кружке ПВХО и тоже бывала на практике.

Помню огромную площадку стадиона. Масса людей. Стоят, сидят на ступеньках трибуны. Инструкторы готовят все для практической учебы. Вот вспыхнула первая бомба. Лектор громко спросил:

— Товарищи, кто хочет потушить?

Все молчат. Потом с разных сторон выбежали несколько девушек и пожилая женщина. Бомба горела, разбрасывая во все стороны искры. Женщина спокойно подошла, взяла горящую бомбу щипцами и бросила в бочку с водой. Девушки в первый момент отшатнулись, потом храбро шагнули вперед… Но бомбы уже не было. Кругом дружно засмеялись. Скоро собравшиеся перестали смущаться. Все вызывались тушить. Ребята хлопотали больше других.

— Если так будет и при бомбежке, мы справимся! — твердо заявили все.

В коротких сводках Информбюро появились новые направления: Островское, Псковское, Порховское, Старо-Русское. Враг приближался. Ленинград лихорадочно готовился к обороне. Население — к самозащите. Все ждали воздушной бомбежки. Все учились бороться с зажигательными бомбами, ухаживать за ранеными. В домах увеличивали количество бойцов групп самозащиты.

Приближающийся фронт, высадка немецких десантов делали окопные работы за городом опасными. Люди попадали под обстрелы, гибли от пуль, но работали. Мысль, что строят новую линию обороны, преграждают путь врагу к родному городу, окрыляла.

— Пойдемте в домоуправление за краской, — предложила мне однажды Ведерникова.

— За какой краской?

— Да я и сама не знаю. Говорят, стены смазывать, чтобы не горели.

— А кто красить будет?

— Наш чердак — мы с вами.

Забрав ведра с разведенным суперфосфатом, мы пошли красить. На чердаке было душно. От раскаленной крыши несло жаром. Приходилось ложиться на пол, чтобы попасть в пазы, поднимать высоко руки, дотягиваться до верхних балок. Я выбилась из сил. Мы семь часов проработали на чердаке. К вечеру все было окрашено.

Дома меня ждала Муля. Смывая разъедавшую лицо и руки белую жидкость, я закашлялась. Платок окрасился кровью. Муля испугалась, хотела бежать за доктором. Я удержала ее.

— Это вовсе не так трагично, Муля. У меня катар горла, наверное, разъело. Завтра встану здоровая.

Она не верила, бранила себя, что не пришла раньше.

— Я у себя два чердака уже окрасила, могла бы легко сделать и твой.

— Ты готова везде заменить меня, — сказала я ласково и обняла ее. — Что же на мою долю останется? Или ты хочешь посадить меня под стеклянный колпак?

Однако ночью поднялась у меня температура. Пришлось вызвать врача. Он нашел обострение туберкулеза и велел лежать.

Но лежать, сложа руки, я не хотела. Вытащила краски и тайком от Мули решила писать акварели.

Пока была на ногах, рисовать почти не удавалось. Работы по охране дома много. В часы налетов и дежурств нельзя отвлекаться. Надо зорко следить, наблюдать хорошо. Взгляд дежурного острее, он должен все видеть. Для художника это незаменимые часы. Все приходилось только запоминать, а так хотелось рисовать. Болезнь позволила вернуться к краскам. Большое это счастье — передать на бумаге виденное, наблюденное. Вот, кажется, все сделано хорошо, а что-то мешает. Ищешь, не понимаешь, проверяешь. Чуть неправильна тональность — рисунок не звучит. Зато как радуешься, найдя ошибку. Несколько правильных мазков, и акварель засияет по-новому.

Большое счастье быть художником. Пройдет война, сколько я еще напишу: надо сохранить в памяти все виденное за это время.

Я любила рисовать цветы, пейзажи. Теперь мне захотелось писать людей, передавать кистью их горе и мужество. Несколько месяцев назад меня не увлекали такие темы. Как многое изменилось в нас за короткое время. Жизнь стали видеть шире.

Но первую попытку работать нарушила Ася. Она узнала о моей болезни и забежала.

— Отставить, отставить! — запротестовала она и отобрала краски.

Девушка была на оборонных работах. Сейчас приехала за вещами.

— Ася, я тебя совсем потеряла.

— Не только вы. Мама и та не знала, где я. В одном месте начнем копать, перебросят в другое. Так и передвигались из деревни в деревню, — оживленно говорила она.

— Трудно было?

— Только первое время, — призналась Ася. — Приехали поздно вечером. В деревне все было занято, решили переночевать в лесу. Всё искали получше местечко. Выбрали наконец. Трава зеленая, мягкая. Легла я с товаркой на пригорок. Устали. Скоро заснули. Ночью скатились с бугорка прямо в болото. Там и спали. Встали, все платья мокрые. Стыдно показаться. Пришлось выстирать и на солнышке высушить. А потом на сеновале устроились, хорошо было!.. За работу нас похвалили.

— А теперь что будешь делать? — поинтересовалась я.

— Заберу вещи и опять в свой комсомольский отряд. Нас направляют на ответственный участок. Теперь долго не увидимся, Ольга Константиновна…

— Счастливо, Ася. Береги себя. Поцеловались. Ася быстро понеслась по тропинке.

Обернулась, увидела меня в окне, махнула рукой. Пошла тише.

Понимаю ее: тяжело уходить из родного города…

В городе объявлено осадное положение: несмотря их героическое сопротивление Красной Армии, враг приближается, и Ленинграду грозит непосредственная опасность.

— Что будет с нами? — тревожно спрашивали собравшиеся в саду женщины.

— Мы будем защищать свой город.

— Они технически сильнее нас. Смотрите, с какой быстротой идут.

— И все же мы их в город не пустим. Все, от мала до велика, кто любит свою страну, все будут биться.

— Ну, все и погибнут, — сказала толстая женщина.

— Если погибнем, камни за нас будут биться. Дома обрушатся на врага. Но город победит.

— Хорошо вы говорите! Легче стало, — сказала жена красноармейца, подняв на руки кричавшего ребенка.

— Я верю в победу. Город Ленина… Такой город пасть не может.

— А что будет с нашими детьми, если мы погибнем? — голос толстой женщины звучал уже по-другому.

— Они скажут: «Моя мать билась в рядах защитников Ленинграда. Слава ей!»

Население Кингисеппа, Луги, Гатчины, Любани и других пригородов бросилось в Ленинград. Одни ехали на телегах, нагруженных детьми и вещами, другие гнали коров, овец, третьи шли в одних платьях и тащили за руки ребят. Все эти несметные толпы пытались вывезти в тыл, но фашисты бомбили железные дороги, разрушали пути. И город принял к себе этих людей. Их устроили в свободных помещениях — в школах, в клубах. Голодные, они бросились в продовольственные машины. Закупали ненормированные товары. В несколько дней все было раскуплено. Выстраивались длинные очереди за продуктами по карточкам. С каждым днем труднее было их получать.

Неро надо было кормить. Мобилизацию собак отложили. Излишков не было: с трудом хватало для себя. Вручали соседи и ребята. Они приносили Неро косточки и все, что оставалось от еды.

С каждым днем возрастали обязанности ленинградцев. Круглые сутки приходилось дежурить на лестницах, у ворот, охранять чердаки.

В наших домах решили дежурить с девяти часов вечера до часу ночи по одному человеку, а после часа — по два.

В один из августовских вечеров, шагая от ворот до ворот по длинному саду, я смотрела, как город постепенно погружался в сон. Солнце уже ушло за горизонт, небо полыхало красными, оранжевыми, фиолетовыми полосами. Нагретые солнцем стены домов дышали жаром, смягчали прохладу ночи. Поползли длинные тени. Слились в сплошную тьму. Сад погрузился во мрак.

Улица еще шумит. Прохожие торопятся домой: через несколько минут прекращается движение. После десяти часов ходить по улицам можно только по специальным пропускам. Заперла ворота. Слышу чей-то тихий разговор. Заметила на скамейке командира из соседнего дома. Завтра он снова, после госпиталя, возвращается на фронт. Рядом с ним в белой блузке сидит молоденькая девушка, только что окончившая школу. Он держит ее руку. Не хотела им мешать — пошла по другой дорожке.

Тщательно осмотрела все окна — не зажгли ли где огня? Не забыли ли о светомаскировке? В темных квадратах окон светлеют фигуры людей. После жаркого утомительного дня они жадно вдыхают свежий воздух.

Вдруг в окне большого дома вспыхнуло электричество.

— В седьмом этаже, пятое окно, огонь! — крикнула я. — Сейчас погасим!

Свет моментально исчез. Но я не могла успокоиться. Секундный огонек в окне казался преступлением, предательством.

Пошла дальше по двору. Оглянулась: на скамейке еще белеет блузка девушки. Ночь надвигается безлунная. Аэростаты, словно толстые гусеницы, прилепились к небу. Теперь они потемнели, сливаясь с ночью. По небу побежали светлые струйки прожекторов. Иногда они стрелами пронизывают тьму, иногда мягкими, пушистыми белочками прыгают по небу. Призрачными кажутся цветы. Стебельков не видно. Трепещут, качаясь, открытые чашечки мальвы, табака, ночной красавицы. Тонкий пряный аромат наполняет воздух. О других днях, о другой жизни говорят они.

Стучат шаги по мостовой — проходит ночной патруль. Дребезжит трамвай.

«Эх ты, ночка темная…» — запел кто-то и оборвал.

Все темнее во дворе. Все тише в домах. И все сильнее запах цветов.

Заснул уставший Ленинград.