"Цитата из Гумбольдта" - читать интересную книгу автора (Кубатиев Алан)

12

Задницу саднило. Нет, даже не саднило — так чувствует себя оступившийся нестинар, севший на уголья. Океанская вода, попадавшая в лопнувшие фурункулы и ссадины, жгла покрепче серной кислоты.

Плот медленно переваливался по невысокой волне. Господи, подумать только! Ведь когда-то страшно было даже в самолете летать! Со стюардессами и телевизором! А сейчас — ни телевизора, ни стюардесс, особо отказано в прохладительных напитках…

Какой все же умница был Гор. Морская инспекция хмыкала и крутила головами: на восьми с половиной метровой яхте восьмиместный спасательный плот!.. В трехместном это вообще полная смерть. Друг у друга на головах. В шторм друг друга мослами бы угробили. Нет, спасибо.

Спасибо Игорю. Он уже, наверно, доплыл до дна, и скоро его косточки растворятся в воде совсем. Первое время на рыбу смотреть не хотелось; чудилось, что каждая его глодала… Кстати, о рыбе. Ну-ка пощупаем… Ага, прекрасно вялятся. Сасими, как ни странно, даже из только что пойманной рыбы оказалось невкусным. А вот чуть подвяленная… и почему я радуюсь этим пустякам…

Аварийный запас продуктов, так удачно вытащенный из кубрика, был рассчитан месяца на два. Калории-малории, пусть пока лежит. Есть ружье с надежной стрелой, есть сетка для планктона, вот и поживем… Чисто для удовольствия припоминаю, что еще в наличии. Пятикилограммовая банка ветчины… двухкилограммовая банка ореховой смеси — арахис фундук, лещина, миндаль, кешью, нежнейшая макадамия и грецкие, все, к сожалению, присыпанное солью… килограмм кураги с изюмом в запечатанном пластиковом пакете… семь кило крекеров… банка американских мультивитаминов… банка пеммикана… Обычному кораблекрушенцу этого хватило бы… ну я не знаю на сколько.

А блаженнее всего нейлоновый бурдюк на пятьдесят литров со специальным клапаном… Но это, опять-таки, пускай лежит… Три флотских опреснителя за бортом, при удаче выдают до двух литров воды в день. Маловато, конечно. Однако ведь выпаривается и больше, скажем честно. Хотя бывает и меньше. Правда, один вот-вот скончается. Ну ничего, еще пара в запасе. Чем не счастье? Чем не радость? Робинзон Крузо спятил бы от ликования. Второй раз, и окончательно, он спятил бы, глядя на то, как я швыряю на всю эту груду сокровищ открытую канистру с бензином, а на нее факел. В воображении. В реале-то кишка тонка…


«Белку» разломил кит. Или кашалот. Или кто-то еще.

Ночь была тишайшая, мягкий, ночной бриз, все Созвездия невероятно ясные, «видно, хочь голки сбирай», как сладко выпевал Вася Млынарь в нашем последнем клубном симпосионе — этим дивным словом еще с университетских лет мы именовали дружеские попойки. Вахта принадлежала Гору, кораблик полз на авторулевом, и вахтенный, он же капитан спустился в камбуз зарядить опустевший термос чаем. От кофе на Гора нападала могучая изжога, его единственная телесная слабость. Мне слышно было сквозь дремоту, как он сварливо бормочет себе под нос: «Отпусти нас в Апеннины, где священный Рим, под напевы пианины мы его узрим…» Непохоже, что это из его любимого Шекспира, которого он, как Эдисон, знал наизусть на двух языках. Потом Гор поднялся на палубу, и больше мы не виделись — по крайней мере, в этой жизни.

Удар был такой, что меня при моем тогда немаленьком весе швырнуло о противоположный борт, а от негона пол. Свет гаснет. Затем, словно из гидропушки, хлестнул вал. Откуда — с носа, с кормы, — разбирать было некогда, все вокруг переворачивалось вверх ногами, и отовсюду била вода… Воды набралось почти сразу по пояс, а через мгновение она поднялась по грудь. Выдернув нож, на голом рефлексе ныряю и вслепую режу линь, крепящий мешки с аварийным запасом. Сердце грохочет, словно компрессор, воздух в легких от бешеной работы кончается почти сразу, приходится удерживать себя в воде, потому что тело рвется глотнуть кислороду, а времени тю-тю. Вокруг бурлящий хаос и полная тьма. Линь, наконец, лопается, мешки сдвигаются, и я, что есть силы оттолкнувшись, бью ногами в люк и вылетаю на палубу.

Кораблик наш стремительно уходил в воду кормой кверху, Гера на палубе не было. По левому борту торчали какие-то обломки, но разбираться с ними некогда. Плот принайтовлен к кормовым креплениям, и я начинаю полосовать их. Потом во вдохновении отчаяния проползаю под тент и что есть сил рву оранжевый шнур. Есть! Басовый свист, треск оставшихся вязок, и плот разворачивается огромным черным тором.

Мощная волна прокатывается через перекошенную палубу, закачивает в меня ведро горько-соленой дряни, одновременно смывая на воду плот. Толкнув нож в ножны, я подтягиваю плот за швартов и переваливаюсь на мокрую резину.

Отсеки плавучести не дают кораблику затонуть сразу. Ветер, как назло, усиливается, волна до пяти баллов, и яхта кренится все неотвратимей. Двадцатиметровый линь все еще связывает нас, и плот изрядно отдрейфовывает под ветер. Осталось совсем немного, и я, улучив миг, когда один вал прошел, а другой еще не накатил, бросаюсь в воду и плыву своим лучшим кролем к «Белке».

Вода в кормовой каютке ровна и тиха. Ныряю и начинаю со всей возможной осторожностью доставать бурдюк с аварийным водозапасом. В ушах, словно в рассказе Лавкрафта, гремит музыка, и меня начинает разбирать истерический смех, когда я понимаю, что невесть почему, скорее всего от удара, включился водонепроницаемый плейер, крутящий по умолчанию последнюю запись — нежное и грустное «Погребение» из «Альзо шпрахт Заратуштра»… Спина трещит, но я выволакиваю бурдюк и второй мешок на залитую палубу, подтягиваю плот и скидываю в него бурдюк, второй аварийный мешок и еще что-то, подвернувшееся под руку.

Отдышавшись, ныряю к форпику и барахтаюсь, выволакивая гидрокостюм.

Если «Белка» начнет тонуть; я просто отпущу ходовой конец узла…


«Белка» — не просто лесная зверюшка. Так в нашей когда-то развеселой яхт-компании звали жену Гора, рыжую красавицу, мягкую насмешницу и чудную поэтессу.

Белку накрыло почему-то самой первой. Четверо суток она пыталась остаться с нами, а мы держали ее, буквально держали, сидели и держалн за руки, трясясь от ужаса, что может затянуть и нас… Лицо Белки было страшнее всего, что мне приходилось видеть в жизни: на нее накатывало — и отпускало, и опять накатывало, дикие скачки лицевых мышц, белые глаза, изорванные губы, кровь, ползущая по подбородку…

Мы чувствовали себя колдунами дикого племени, пытающимися спасти прокаженного эпилептика. Ей кололи дикие дозы наркотиков; на пределе допустимого, но не действовал даже героин. А потом она с невероятной силой разорвала наше кольцо, встала с этой их паскудной улыбочкой и пошла… Гор кинулся за нею и не возвращался два месяца. Потом он пришел и никогда ни о чем никому не рассказывал — ни закадычнейшему Ваське Млынарю, ни всехнему советнику Мише Давыдову, ни утешительнице Ленке Терзиян. Вел он себя так, будто нигде и ничего, но по ряду мельчайших деталей мы, особенно я, догадывались: что-то делает. Через время он связался с Движением и потопил два АПовских катера Но потом ушел и оттуда. А теперь отовсюду сразу.

Кстати, остальных тоже нет. Никого, кроме Гора и меня. Они тоже хотели уйти в море насовсем, когда, наконец, поняли, что происходит, но не успели.

Все это крутится в моей голове, а руки-ноги-задница продолжают делать свое совершенно автоматически, и это хорошо, потому что Гора нигде не видно, а отчаяние меня доконало бы, оно все равно вгрызется потом, но сейчас отсиживается в засаде и не мешает выживать. Не знаю зачем.

Фал натянулся, рванулся раз-другой, и снова натянулся, визжа о резину, и стало понятно, что «Белка» тонет. Омертвевшими пальцами я раздергиваю узел и успеваю увидеть, как мигает сигнальная лампочка на клотике. Руль мотается на транце, грохая о корму, но потом захлестывает и его, и это последнее, что остается в памяти.


Океан лупил меня, через шнуровку тента брызгала вода, тошнило от запахов резины, пластика и талька. Мне оставалось только сидеть в гидрокостюме, промывать горло, саднящее от соли, желчи и желудочного сока, а вокруг плескалась равномерная смесь соленой воды, блевотины и некстати приключившегося поноса. Двое суток вверх-вниз, вверх-вниз, вглубь-наружу, как в акте плотской любви, но с изобилием несвойственных оному жидкостей…

Тогда-то и хлынули слезы. И начался вой. По всему сразу, а прежде всего по Игорю Пескову. Вой невозможно было одолеть, он рвался и рвался наружу, до хрипа, до утраты голоса. Потом наступило темное, мерзкое, благодетельное отупение.


Продукты я не трогаю. Пока обхожусь рыбой. Может, просто выбросить все, в том числе снасти и ружье? Голода не чувствую, да и жажды почти нет. Лежу, глядя в небо, ни о чем не думая, в памяти время от времени всплывают странные слова и звуки, и каждый раз я подскакиваю от ужаса, потому что никто не знает, как ЭТО начинается. Но бред почему-то не приходит, и проклятая трусость заставляет впиваться зубами в жирные курки вяленой дорадьі, а потом долгими глотками тянуть солоноватую воду… «Thus conscience does make cowards of us all…»

Самое странное в моем положении то, что мне незачем возвращаться на сушу.

На седьмые сутки задул ветер. По лоции, такого потока здесь не должно быть, но давление все падало, и следовало ожидать хорошего шторма, как раз такого, который отнесет меня подальше… Надо было только вытерпеть эту бесконечную пляску и зверские удары, а потом… Оглядываюсь в тоске, но ничего не начинается: пена с гребней все летит, как тысячи плевков, все на плоту, включая меня, намокает, и ничего не происходит.

«Мементо мори» на самом деле переводится «Не забудь умереть».

Странный звук, вроде хрюканья. Смотрю назад, что-то крупное мелькает в бурлящей у борта воде. Акула?! Хватаю ружье, но тут же, опомнившись, откладываю. Голодная, крупная и настойчивая акула метров в шесть эффективно решила бы мои проблемы…

Мощный, удар в днище подбрасывает меня и едва не отправляет за борт. Вцепившись в леер, перевожу дух. Надо же, сколько еще во мне адреналина… Сердце колотится обо все ребра сразу. Дорады в шторм уходят на глубину. Что же это?

Ответ возникает через несколько секунд. Радостными сине-серыми молниями, прочертив капельные следы, взлетают гладкие мощные тела! Без плеска вонзаются в волны, несутся под водой и снова вылетают, как… как дельфины…

Двадцать минут я смотрю, как они играют. Все свои трюки, словно в сан-францисском Оушен Сити, они показывают раз по сто, и так, чтобы мне было хорошо видно, не забывая время от времени поддавать мне под днище. Лобастые, блестящие, хитрые, крупные веселые глаза. Почему они ничего не боятся? Почему Аренда не тронула зверей? Почему? Почему за все должны платить мы? И за что мы, собственно, платим?.. Да еще нашими несчастными детьми?..

Но додумать мне не дают.

Мгновенно и четко, как в отработанном аттракционе, стая из одиннадцати крупных животных выстраивается в каре и поворачивает в мою сторону. Синхронный нырок, и они уже под плотом. Дружная «горка», и под плотом остаются четверо, а я с тупым удивлением ощущаю, что они волокут мой гигантский резиновый бублик на приличной скорости… От рывка я валюсь на пол и сильно стукаюсь головой о банку с ветчиной.

Когда я прихожу в себя, плот все так же летит по волнам. Семеро дельфинов мчатся рядом, выпрыгивая из волн, а упряжка четверней волочит меня. Перевалившись, кое-как встаю на колени и со стонами начинаю рыться в барахле.

При взгляде на дисплей ПСП, прибора спутникового позиционирования, тупое удивление сменяется острым ужасом. Желтый квадратик, обозначающий меня, растягивается цепочкой таких же, и они явно и недвусмысленно смещаются на север, к островам Карибского моря, мощное; хотя и небыстрое Северное Экваториальное течение помогает им… Лихорадочно набираю подсчет скорости; и у меня начинают снова трястись руки. До сорока морских миль в сутки.

Скорость плота резко снижается, и я опять не удерживаюсь на ногах. Дельфины из-под днища резко уходят вперед и красиво расходятся в стороны, а на их место стремительно скользят другие, и плот опять набирает скорость. На спинных плавниках, распарывающих бегущие волны, успеваю заметить четкие белые ромбы. Так и есть.

Как можно было позабыть, что на вершине тента закреплен радиомаяк!!! Автоматически включаясь при спуске на воду, он посылает сигналы, пока не сядет батарея… А меня еще мучили страхи, не засекут ли ПСП при включении…

Не помню, когда американцы выпустили в свои воды этих несчастных животных. Еще до Аренды им всадили в мозг какую-то дрянь, которая помогает ловить даже слабые сигналы маяков на спасжилетах, даже всплески пловца. Поначалу они искали русские подлодки новейшего образца, не засекавшиеся никакими приборами. Потом их поставили на службу в «Коуст Гард». Они все делают правильно, как натренированы. Они тренируют и свою молодь. Они спасут меня и доставят на сушу. Они могут даже ловить для меня рыбу. Правда, готовить ее они не могут. Одичали. Жаль, Яго, страшно жаль.

На Гаити, говорил Игорь, в Порт-о-Пренсе расположена одна из крупнейших Баз, накрывающая Северную и Южную Америку. Это очень хорошая База. Говорят, ее патрулирует целый флот катеров и гидросамолетов. Говорят, на ней Посредники и аккумуляторы живут почти втрое дольше. Говорят, она очень красивая и комфортабельная, не чета африканским и азиатским. Говорят, это последняя акция Фонда Сороса…

Вскакиваю на ноги, хватаю ружье и с дикой натугой взвожу. Это дельфины, которые знают людей. Они должны понимать.

— Эй!.. — ору я во всю глотку, тряся ружьем. — Пошли вой! Пошли вон! Брысь, твари!..

Ничего не меняется. Ветер бьет в лицо, пена и брызги кропят и без того мокрую рубашку.

— Фу! — ору я. — Стоп! Hold it! Get lost!.. Leave me alone!.. Отставить! Fuck off, мать вашу!..

Ей-богу, они даже оглядываются на меня — сочувственно. Дескать, сбрендил пассажир от потрясений… Если выпрыгнуть, они все равно потащат меня, на спинах. Тогда я поднимаю ружье и целюсь. В крайнего левого.

Клянусь, они все видят. И все понимают, гады. Как я ненавижу их. Как я ненавижу себя.

Стрела с щелчком срывается с тетивы и летит прямо в гладкую спину зверя, но он в последнюю секунду круто уходит влево, и белый гарпунник на тросе безвредно пронзает воду. Не снижая скорости, дельфин впивается в трос и легко перекусывает его.

От рывка я снова брякаюсь назад, но успеваю увернуться от коробки и навигационного ящика. Днище бугрится, ходит ходуном, но я остаюсь лежать, переводя дыхание. Потом встаю на колени и начинаю снова рыться в мокром перепутанном барахле, пока наконец не нахожу то, что надо. Тогда я встаю и поворачиваюсь к дельфинам.

— Ладно, — говорю я. — Простите меня, ребята. Хорошие вы. Честные, верные, надежные. Но вот мерзость какая… Мне туда нельзя. Понимаете? Ах да, вы ведь американцы. Ну так вот, слушайте… — И я ору что есть мочи, давясь ветром и слезами: — Who can control his fate? 'tis not so now!!!.. Be not afraid, though you do see me weapon'd! Here is my journey's end, here is my butt! And very sea-mark of my utmost saa-a-ail!!!..

Поднимаю обеими руками «беретту», которую Гор прятал под обивкой навигационного ящика. Килограмм лучшей стали и свинца. Едва удерживаю массивную рукоять, кисти у меня мелковаты, но я все равно удержу и дотянусь до спуска. Магазин двухрядный, на пятнадцать патронов, и еще один в кармане мокрых шортов.

Первая пуля уходит в цель безошибочно. Дельфин молча переворачивается на спину, и багровое облако растягивается в волнах.

Мне везет. Мне очень везет. Похоже, ни одна девятимиллиметровая парабеллумовская пуля не ушла в молоко. Шестерых мотают волны вокруг меня, красная пена плещет в гулкие камеры, а последний, которому вырвало кусок спины, пытается, теряя густую, человеческую кровь, толкать мой плот дальше Спасать меня.

Потом безжизненно затихает и он.

Второй магазин со щелчком уходит в рукоять. Передергиваю затвор и уже одной рукой, не боясь промазать, всаживаю пулю за пулей в камеры плота. «Беретта» исправно грохочет и, наконец, лязгнув, умолкает. Теперь шипит и клокочет воздух, радостно вырывающийся сквозь воду обратно, в атмосферу, к ветру и облакам.

— Ну вот, — говорю Я мертвым дельфинам. — Прощайте, ребята А может, и нет.

Стаскиваю с себя промокшие шорты, фланелевую рубашку Гора, снимаю и швыряю в океан часы, крест из храма Гроба Господня и мамин медальон, последним — кольцо с изумрудом, которое он подарил мне за индийскую регату.

Ветер обжигает мою кожу, холодит мокрые обнаженные груди и живот, и это почти как любовь. Или после любви, когда все уже кончилось.