"Жить воспрещается" - читать интересную книгу автора (Каменкович Илья Исакович)

«СЕЛЕКЦИЯ»

В болотистой долине рядами стояли одноэтажные коробки бараков. Черные, холодные, пропитанные адской смесью запахов гибели…

На узких трехъярусных нарах лежали живые скелеты, одетые в полосатые робы. Их охраняли сытые звери — двуногие и овчарки. Бараки были обнесены колючей проволокой и бетонными стенами. Горе жило здесь в обнимку с отчаянием. Одним словом — концлагерь.

Все было прижато к земле — огромной раскрытой могиле!

В стороне от бараков высилось мрачное каменное здание. Тупо уставилась в небо квадратная труба.

Из трубы день и ночь валил густой дым и вырывались космы желто-красного пламени. Низкое небо, затянутое тучами, прижимало дым к земле. Он смешивался с плотным туманом болотистых испарений, и тогда все вокруг пропитывалось нестерпимым смрадом. От него сжималось сердце, подкашивались ноги. Говорить об этом здании избегали — за его дверью проходил последний рубеж жизни.

В стене здания, обращенной к баракам, чернели глазницы двух низеньких окон. И куда бы ни шел узник, они, казалось, неотступно следили за ним.

Над лагерем висело пепельно-серое небо. Этот кусок земли обходило даже солнце.

Ночью в неотапливаемых бараках люди тесно прижимались друг к другу, и часто скудное тепло живого отдавалось соседу, который в нем уже не нуждался.

Равные в своем ужасном бесправии, узники старались держаться. И держались. Окаменевшим молчанием звенел их гнев, намертво зажатый зубами.

Для этих людей, казалось, никогда не существовали такие простые слова, как «понедельник», «вторник», «февраль», «сентябрь»…

Время измерялось по-другому: от аппеля до раздачи «баланды», от выхода на работу в каменоломню до падения измученного тела на жесткие нары.

И еще — от «селекции» до «селекции».

Человека, которого в бараке прозвали «профессором» привезли ночью с очередным транспортом из Венгрии. Его втолкнули в барак. Указали на второй ярус. Два полосатых мешка оттолкнулись друг от друга, и новичок боком протиснулся в освободившуюся узкую щель…

Утром «профессор» замешкался с подъемом и умыванием. Пришлось объяснить ему нехитрые заповеди узника. «Профессор» молча выслушал, едва заметно кивнул.

Что Михаилу запомнилось в облике нового сосед? Может быть черные мохнатые брови и лысый, в крупных веснушках, череп? Печальные большие глаза и острый с горбинкой нос? Белые худые руки с тугими жгутами вен или, может, каким-то чудом сохранившаяся жилетка?

Возможно, он и в самом деле был профессором. Он стыдился своей ученой речи, своей привычки вставлять в речь афоризмы. Он еще сохранил отвращение к грязи и голоду. Трудно было сказать, сколько ему лет.

Когда по утрам к огромному плацу, на котором выстраивались узники, направлялся человек в белом халате, над полосато-серыми рядами нависала жуткая тревога. Все замирало. Предстояла «селекция»…

Изможденные, зачастую смертельно больные, пересиливая страх, узники старались выглядеть бодро, даже молодцевато.

От этого зависело все. Пол белым халатом немца — мундир. На петлицах короткие зигзаги молнии: СС. Похлопывая стеком по голенищам хорошо начищенных сапог, не спеша обходит он застывший в немом ожидании строй. Теперь главное — не показаться ему больным, слабым. Рявкающий выкрик: «гераус» — из строя! — и тот, кому подавалась эта команда, покидал живых и, еще сам живой, уже был только чем-то, предназначенным к отправке «туда» — в здание с квадратной трубой…

Стоя в одной пятерке с Михаилом, профессор ничем не выдавал своего волнения — даже когда «врач» приближался к нему. Но по мере того, как эсэсовец удалялся к строю других бараков, профессор проявлял все большее беспокойство. Он приподнимался на носках и вытягивал шею, стремясь увидеть ход «селекции». Неписаные законы лагерной конспирации запрещали лишние вопросы, и Михаил не задавал их.

Шла раздача «баланды», когда в блоке внезапно появился молодой эсэсовец. Он решил навести порядок и, раздавая направо и налево удары, замахнулся дубинкой на профессора. Возможно, юнцу просто захотелось «дать по мозгам» старому человеку. Но удар получил Михаил. Он успел оттолкнуть профессора.

Эсэсовец вызвал старшего. Тот назначил Михаилу трое суток сухого карцера. Только хлеб. Ничего жидкого.

— 3десь тюрьма, концлагерь, а не детский сад, — выкрикнул немец и улыбнулся собственному остроумию.

— Ты что шепчешь, ученая скотина? — набросился он вдруг на профессора.

— Люди строят стены тюрем из кирпичей стыда, — четко и в меру сил громко ответил старик.

— Что, что?

— Это сказал Оскар Уайльд, господин блокфюрер, а я только вспомнил…

— Этот Оскар, конечно, еврей, и ты повторяешь его бред, свинья! Пять суток карцера!

…В барак профессор вернулся надломленным.

Но первым его вопросом было: проходила ли за это время «селекция»?

— А что вам до этого? — спросил Михаил.

— Как что! — вскрикнул вдруг профессор, но тут же осекся. Снова ушел я себя.

Коротка ночь узника. Но не каждый дорожит минутой спасительного забытья…

Профессор, вплотную прижатый к Михаилу, лежит и глаза его открыты.

«Там» из трубы выплеснуло пламя, и зловещий его отсвет ворвался в окна барака. Ломаные тени запрыгали на стене. Профессор увидел, что и Михаил не спит.

— Знаете, Михай, — почти беззвучно сказал профессор — прав был Бальзак. Есть люди, похожие на нули: им всегда необходимо, чтобы впереди шли цифры… О иштэнем!..[26] Где это я говорю о Бальзаке…

— Ничего, профессор. Нули, идущие за единицей, удесятеряют ее силу.

Приступ удушья не дал профессору ответить.

Михаил старался поддержать его. По «кольцу» удалось передать ампулу глюкозы, потом еще одну…

Однажды, когда они остались вдвоем убирать в бараке, профессор снял с себя жилетку, протянул Михаилу и просил поскорее ее надеть, а сам стал на чеку, возле двери.

— На подкладке кое-что написано, — сказал он, — передайте тем, кто послал глюкозу, чтобы мою жилетку берегли. Ею должны будут заняться химики…

Печальные глаза профессора светлеют, становятся мягче.

— Михаил, я поверил вам. Помогите мне. У «зеленых» можно купить яд…

Он быстро поднес руку ко рту. На ладони оказалась вставная челюсть. Зубы были фарфоровые, но очень похоже на натуральные.

— Они на золоте, — сказал профессор, — Хорошая цена за ампулу цианистого калия… Не так ли?

— Профессор… — только и мог вымолвить Михаил.

— Мне передали, — продолжал профессор, — что шестому блоку назначена строгая селекция. Всех больных и слабых сожгут…

— Да, но…

— Всех больных и слабых, — повторил старик. — Там, в шестом — мой сын. Пусть у него будет яд. На всякий случай… Вы только попросите: пусть яд будет настоящим…

Бог и тот уже не сумел бы исправить случившегося. Труп профессора вместе с другими жертвами очередной «селекции» поглотил крематорий. Поэтому лагерфюреру пришлось ответить в Берлин: «Интересующий Вас ученый, по нашим документам — узник 369741, умер при невыясненных обстоятельствах. Никаких его личных вещей в бараке не обнаружено».

— И чем они только занимаются там, «наверху»? Какая-то жилетка, видите ли, им понадобилась, — ухмыляясь произнес лагерфюрер и, лизнув языком, заклеил конверт с надписью: «Срочное. Берлин. Лично рейхсфюреру СС Гиммлеру».