"Шутка" - читать интересную книгу автора (Туманова Ольга)

Глава четвертая. Весна

Весна, стремительная, так страстно ожидаемая, всегда обещающая праздник души и жизни и что-то светлое, прекрасное, счастливое… там, в безоблачной дали. А пока — мокрые ноги, красный нос, охрипший голос. Мама с наставлениями, отец с нравоучениями, бабушка с горчичниками и горячим молоком.

"Вы правы, подарки так же приятно получать, как и дарить. Но во мне вдруг взыграли патриотические чувства. Не сочтите меня неблагодарным, но почему вы решили, что наши рубашки хуже московских? Недавно я купил (правда, случайно) одну нашу рубашку, так все думали, что она даже не московская, а импортная. И вообще, дело не в одежде, если хотите знать. Вот написал и вспомнил — как уговорить друга продать мне перчатки. Значит, есть и в ней что-то.

Мне очень понравились процитированные Вами слова Батюшкова. Действительно, так трудно анализировать самого себя. Словно два противоположных человека в одном теле. Вот и меня вроде бы вовсе не интересует награда, а не отметят на комсомольском собрании, и неожиданно станет так обидно, что хоть плачь, как мальчишка.

Вы знаете, Катя, бороться за свое счастье — это, наверное, эгоизм; борьба может отнять много сил и здоровья и лучше уж бороться за победу коммунизма во всем мире — и тебе хорошо, и другим. А если Вы (или я, или кто-нибудь) пойдете напролом к своему счастью, то наверняка рискуете по дороге кого-то сделать несчастным".

В девятом классе они заполняли анкету, которую когда-то заполняли Маркс и его дочери, и хотя в книгах пишут про анкету и про отношение Маркса к ее заполнению, как про "шутливое", у их классного руководителя да и у них самих отношение к той анкете было серьезным. На вопрос "Ваш девиз" Катя ответила: "Жить не украдкой, жить не ползком, подобно горной лететь лавине. Мне нужно счастье все целиком. Мы не сойдемся на половине". От тех строк и дышалось глубже, и морозный свежий воздух наполнял душную комнату, и летели незримые снежинки, и Катя неслась на лыжах по склону, и развевался шарф и парил в воздухе, и мир вокруг искрился, сиял, пел, радовался вместе с Катей, и не было в природе ни горя, ни слез, ни болезней, а там, вдали, в конце лыжни их всех ждало одно огромное счастье. И никого Катя не сметала по пути, ее лыжня была чиста. Ей и в голову не пришла мысль, что в пропасть летит не потревоженный снег, а — люди? Неужели Володя прав?

"Вот и весна наступила. В окно видны голые деревья. Зимой на них снег, летом и осенью листья. А в весне самое хорошее — воздух, это Вы правильно заметили (хоть в чем-нибудь надо же согласиться)".

Катя подошла к окну. Под окном аллея, и верхушки деревьев качаются возле окна — Боже, какое жалкое зрелище: грязь, пустота — ни снега нет на улице, ни травы. Ведь Катя видит эту картину который день и не первый год — и не видела никогда. А Володя — как он умеет все подметить и сказать одной фразой, не пускаясь в пространные рассуждения.

Вид мертвого бульвара рождал тоску…

Но ведь бульвар не мертв! Он спит; еще пара дней, и юная листва украсит город — и мир преобразится.

На столе телеграмма: "Буду Москве первенстве Союза".

Когда? Где?

Стала ждать.

Вечерами спешила домой, даже библиотеку забыла.

Отец глянул удивленно: воскресенье, день, она — дома.

"Что?" — спрашивает мама.

"Что?" — спрашивает бабушка.

Катя пожимает плечами: "Ничего. Ну, почему я должна идти к кому-то в гости, если мне не хочется".

Мама смотрит настороженно: "Что-то случилось?"

Бабушка смотрит встревожено: "Ты не больна?"

Катя недовольно поводит плечами, уходит в свою комнату. Ложится на диван, кутается в плед. Нераскрытая книга валяется на полу.

Древнерусский сдан на отлично, и Катя примчалась домой счастливая и голодная. Села на кухне за стол: "Бабусенька, умираю, есть хочу".

Бабушка сняла с плиты сковороду, подняла крышку, под ней жаркое, и оглушительно пахнуло вкуснятиной!

Мама вошла в кухню, положила газету с программкой у телевизора, пошла обратно. Выходя, остановилась в дверях: "Да, заходил этот, как его, ну, тот, с кем ты переписываешься. Он здесь на сборах. Завтра они уезжают с Казанского. Кажется, в восемь. Там записка, на пианино".

Катя поднесла ложку ко рту и вдруг почувствовала, что не хочет есть. Она попыталась откусить хлеб — нет, не хочет.

— Ты что? — встревожилась бабушка. — Да из-за чего?

— Ничего, — вяло ответила Катя, у нее было какое-то странное состояние, как накануне ангины: слабость, вялость…

Она отставила тарелку, пошла в комнату.

Он — в Химках.

— Ты куда? — изумилась мама. — В Химки? Зачем тебе это надо? Можешь съездить завтра на вокзал, если хочешь на него посмотреть. Да ты понимаешь, что такое Химки? Это что — дворик? Где ты будешь его искать?

— Я его найду, — сказал Катя. Минуту подумала у шифоньера, достала любимое платье. Переодеваясь, почувствовала, как вялость сменяется возбуждением, словно пришел черед лихорадки: щеки горят, душно, сердце бьется. Господи, да что это с ней?

Бабушка вошла в комнату, с порога хотела что-то сказать, но не сказала, постояла, помолчала, глядя на Катю. Катя мимо нее прошла в прихожую.

— Ну, слава Богу, — тихо сказала бабушка.

— Ближе не нашла, — встала в дверях залы мама.

Отец с газетой появился за маминой спиной:

— Опять ночные бдения? Хочешь в КГБ на учет попасть? Чтоб в одиннадцать…

Катя рванула входную дверь. Прежде чем дверь захлопнулась, услышала мамино, непривычно злое:

— Да ты что, не видишь, что с ней творится?!

Он думал: она — некрасивая девочка, ее доля — насмешки, пренебрежение, и в поисках хоть кого-нибудь, кто утешит ее, скажет хотя бы одно доброе слово, бросилась писать незнакомому парню. Ответил неохотно, чуть ли не по принципу: когда-нибудь зачтется. Потом понял, что девушка умна, интеллектуальна (у некрасивых много свободного времени, есть возможность подумать и над книгами, и о жизни), потом стал думать, что она богата духовно и, наверное, добра и великодушна (ведь ей приходится страдать, а страдания, как известно, очищают), только… кто обратит на это внимание? Хотя, может быть, и знают ее достоинства, и ценят их, и ее уважают, и дружбой ее дорожат, но… любят других.

А она пришла красивая, эффектная, сразу видно, что из хорошей семьи и образованная, и, уверенная в себе, сквозь ватагу парней, что своими шуточками ввергали в краску всех институтских девчат, прошла словно сквозь волну, небрежно, как щепки, отмахнув их рукой, и они расступились, и молча, все как один смотрели ей вслед. А она остановилась не перед кем-нибудь — перед капитаном, тихо спросила о чем-то, и тот развернулся и указал на него, да так и смотрел ей вслед и на него, словно пытался что-то понять. А она мимо рослых самонадеянных красавцев, с накаченными бицепсами, с наглыми взглядами, что привыкли, что после соревнований их встречают у раздевалки девчонки, прошла к нему, щуплому, хилому, невысокому, которого только потому и взяли в команду, что нужен был как можно более легкий рулевой. А он стоял, как всегда, чуть сутулясь, и глупо улыбался, и представлял, как глупо и жалко он выглядит, и улыбался еще глупее и выглядел более жалким, чем обычно. А она стояла рядом с ним, говорила с ним и смотрела только на него, словно он один и был на берегу.

Вокзал был пестр, криклив и грязен.

Они вошли в вагон и пошли по узкому проходу. До отправления сорок минут, и им столько надо сказать друг другу, но Володя зачем-то решил показать ей свое место. Он шел сзади, раскачиваясь при каждом шаге (словно поезд внезапно тронулся), улыбался и говорил ей в затылок, в шею какие-то пустые ненужные слова, что он не ждал, что вот он такой, а она вон какая.

Какой такой? А она — какая? А чего он ждал?

Проход был узок, и слева и справа сидели, стояли, толпились парни, и пахло отвратительно (Катя ни разу в жизни не ездила плацкартным вагоном, всегда в купейном или мягком, а чаще летала самолетом). Парни — как на подбор, с картинок спортивных журналов: ладные, широкоплечие, с играющими сквозь ткань рубашек мускулами — все были какие-то… странные: смотрели нечетко, говорили неясно, мололи какой-то вздор, чушь, пытались острить, и все шутки были банальны, неумны, неинтересны. Кате стало жаль Володю, что с его умом, тонкостью, деликатностью должен жить в подобном обществе, и она оглянулась на ходу, и — жалкое существо, как больной ребенок, уронив на плечо голову, улыбалось во все стороны, и угодливо, и хвастливо, и было непонятно, что такому делать среди здоровых мужиков. И Катя отвернулась поспешно. И поняла: он повел ее по вагону, чтобы вся команда увидела, что она его провожает.

Они сели на деревянную скамью, за раскрытый столик, и Катя ждала, что Володя скажет ей что-то важное. Но он все вертел головой, все смотрел по сторонам, лишь мельком поглядывая на Катю. И тут же со всех сторон потянулись парни, и все предлагали выпить за знакомство и расставание.

И Катя поняла, что все они, и Володя, пьяны.

У них всего несколько минут, а он — пьян?

Катя глянула на часы — как долго до отправления поезда.

Катя долго держала конверт в руках, наконец, раскрыла.

"Милая Катенька, пишет тебе из провинции все тот же Владимир Сергеевич, который целых два вечера тебя мучил. У тебя там, наверняка, есть с кем проводить время, а я у тебя его отнял. Но, надеюсь, ты меня простишь. А в остальном, все было, как по плану. Я ведь точно знал, как это будет. И знал, что ты скажешь, чтобы писал. Бывают времена, когда помираешь со скуки, а тут тебе, пожалуйста, письмо, есть над чем посмеяться.

А мне понравились все стихи, что ты мне читала. Вот уж никогда не думал, что мне могут так понравиться стихи. Тот вечер в Москве, наверное, был самым насыщенным в моей скучной жизни.

Катенька, ты мне, пожалуйста, напиши, если не трудно, письмо, расскажи, как тебя проводил тот парень из нашей команды, что остался на первенство Европы — он, точно знаю, пошел тебя провожать".

Смутно вспомнился силуэт, что следом шел к метро.

Суетный вокзал. Длинный состав. У подножки вагона — парень с угодливой улыбкой.

Катя опустила руку. Листок упал на пол, слабо шелестнул.

Катя вышла на балкон. Сквозь прутья балкона огромное дерево тянулось к ней тонкой веткой. Катя склонилась, тронула губами нежные зеленые листики и ощутила едва уловимый аромат новой жизни.