Александр Потёмкин ПРЕЗУМПЦИЯ ВИНОВНОСТИ. беседа с Владимиром БОНДАРЕНКО

В сентябре этого года крупнейшее мировое издательство "Ашет" (HACHETTE) выпустило на французском языке роман Александра Потемкина "Я", подписав с ним соглашение о передаче авторских прав на издание его книг во всех странах мира. В перспективе книга будет переведена на 10 европейских языков, ближайший — испанский. Для любого, наверное, автора была бы важна и приятна такая серьезная инициатива известного издательства. В последнем номере французского журнала "Transsuege 12" помещена рецензия на роман "Я". Мы поздравляем Александра Петровича с новой книгой, которую будут читать французские любители литературы.

Александр Потемкин — сложная, неспокойная личность. Он автор нескольких книг художественной прозы, его повести и романы "Стол", "Я", "Изгой", "Мания" и другие были прочитаны самыми разными критиками. А талантливые научные монографии "Виртуальная экономика", "Элитная экономика" и недавно вышедшая "Бюрократическая экономика" представляют его как крупного ученого-экономиста, облеченного докторской степенью (ведущий сотрудник Института экономики РАН, преподаватель экономического факультета МГУ). Он — увлеченный и грамотный предприниматель. Такая успешность, такая концентрация "витальных сил" в одном человеке отчасти мистифицировали его фигуру — журналисты и пишущая публика словно заранее не верят в его бескорыстное отношение к литературе, а тем более в его нежелание вообще устраивать себе или своим книгам пиар. Современный служитель культуры не готов считать, что состоятельный человек, имеющий не одну "потемкинскую деревню", думает и о чем-то существенно другом, кроме фондовых, валютных и кредитных рынков. Рядом с Потемкиным находиться в некотором смысле опасно — можешь тут же быть заподозрен бдительными "служителями муз" в самой что ни на есть банальной продажности… Ведь если он "может все купить", то почему бы не считать, что и читателя, и критика он себе покупает, и даже сотни зрителей для собственного творческого вечера он тоже "купил"! Увы, современный интеллигент не столь бескорыстен, чтобы верить в чистый интерес других. И все же… Беседа, которую ведет наш корреспондент с Александром Потёмкиным, имеет полное основание претендовать на внимание читающей публики. Александр Петрович говорит о том, что волнует очень многих людей в России. Тех людей, которым очень не хотелось бы, чтобы культура стала навсегда "прибежищем негодяев", вслед за когда-то оболганным патриотизмом. Патриотизм отчасти реабилитировали. А вот с культурой все обстоит сложнее.

От редакции

Владимир Бондаренко. Александр Петрович! Вас не смущает выражение "потемкинская деревня", которое часто упоминают в связи с вашей фамилией. Ведь нынче все плохо друг друга слышат.

Александр Потёмкин. Совсем нет: свои "деревни" я ставлю крепко. Миф о "потемкинских деревнях" — яркий образец человеческой внушаемости. Многие знают, что светлейший князь якобы вводил в заблуждение императрицу Екатерину, выстраивая деревни-декорации, выгоняя одно и то же "стадо тучное коров" вдоль пути ее следования на юг. Но многие ли сегодня помнят, что он построил сильный черноморский флот России, укреплял южные города, являлся отменным стратегом и полководцем? Впрочем, что говорить о веке ХVIII, когда на недавнем телевизионном ток-шоу студенты-искусствоведы не могли ответить на вопрос: "Почему Третьяковская галерея называется именно так?" В первом случае мы видим сознательную мифологизацию собственной истории, во втором — увы, бессознательную антикультурность, которая вполне комфортно себя чувствует в своем невежестве. Так создается прецедент — можно совершенно открыто и, я бы сказал, "законно" не знать, не помнить и не желать знать. Я даже не уличаю тех столичных студентов, скорее, все это я понимаю как трагедию современной культурной ситуации в России. Хотя вот так, запросто, вряд ли вам и в Германии студенты ответят на вопрос, кто такой Гессе или кто написал "Волшебную гору", уж не говоря о Максе Штирнере, которого даже редкие букинисты немецких городов лишь смутно помнят, а он был в высшей степени характерным умом европейской цивилизации.

В.Б. Это правда, культурное обнищание коснулось в новом веке многих европейских стран. Но мы все же с Вами больше болеем Россией и своей культурой. Вы сказали очень жестко — о трагедии культуры, и я не могу пройти мимо этой оценки. Тут стоит остановиться.

А.П. Культура — очень сложный организм, состояние которого во многом определяется качеством ее "носителей". Появились технологические носители, но при всей их развитости, они все же не главные. Главным остается человек. И состояние культуры зависит, прежде всего, от современного сознания, от сознания тех, кто эту культуру создает. Меня всегда привлекала проблема человеческого сознания. Сегодня оно очень изощрено, а в чем-то извращено. Так и общественное культурное сознание — мне его состояние напоминает разобранный конструктор, свалку идей и вещей, где все равны, но это равенство чудовищно. Тут все смешалось — Лев Толстой с Пелевиным и Татьяной Толстой, Маринина и Устинова — с Достоевским (ведь современному человеку уже кажется, что Достоевский писал исключительно детективы, и никак не хуже одной или другой). Ну а "с Пушкиным на дружеской ноге", пожалуй, каждый третий современный поэт. Какое-то ненормальное сопряжение несопрягаемого, а в итоге накапливается энергия отторжения, поскольку делается в культуре то, что не делалось никогда прежде. В одну упряжку впрячь "коня и трепетную лань" было "не можно". А теперь это можно! И чем уродливее они будут двигаться, тем интереснее глазеть. Следствие таких пикантных и бездушных забав — дезориентация публики, деградация вкусов, потеря массового эстетического чувства. И процесс этот не становится объектом общественной тревоги, серьезного обсуждения, анализа. А ведь в культурной дезориентации виноват совершенно определенный круг лиц.

В.Б. Вы не боитесь их назвать?

А.П. Дело не в именах. Я спорю не с тем или иным автором, писателем, критиком, но пытаюсь понять масштабы, мотивы и закономерности их деятельности. И буду, кстати, совсем не против, если поймут и меня. Нынешняя культура, пытаются нам объяснить, — ровный плац, где всякий марширует, как ему взбредет в голову, причем без каких-либо правил. Одни предпочитают подзаборную ругань и "кроют по матушке всю нашу жизнь", другие пишут "как слышат", третьи собственное мычание выдают за творчество.

А.П. Такое представление о культуре и литературе пока все еще выгодно — ведь на убогом фоне середнячок кажется крупным талантом. Почему в редких литературных телепрограммах одни и те же персоны годами "беседуют" друг с другом? Да просто потому, что появление подлинно умного, творческого и независимого в суждениях человека рядом с ними выявит их настоящий рост: "великан" предстанет карликом, каков он и есть.

Культура — это многоэтажное здание, у которого есть фундамент, есть опоры, несущие стены, балки и перекрытия, и есть вершина — потолок и кровля. Но поскольку все у нас теперь страшно свободны, то очень многим сразу захотелось влезть на самую вершину (где, как известно, во все времена располагались подлинные гении) — влезть самовольно, не дожидаясь, пока старушка-история все расставит на свои места. Это культурное самоуправство поддерживается чиновниками — избирательными грантами, поездками на международные книжные ярмарки, премиями и т. д. Официальные лица как бы дают статус ловким подельщикам. Я бы даже сказал, что существует своего рода проституция среди пишущей братии: один заплатит — о нем хорошо напишут, другой больше обласкает-заплатит — еще "сладостнее" изобразят. Довольно пошлый Виктор Ерофеев, с банальным набором псевдомодных тем и "свободой" матерных выражений как выдающийся метр представляет русскую литературу в Европах, который год ведет какие-то вялотекущие передачи на телевидении, где также опошляет и принижает любую тему, к которой прикасается! Но трагедия не в том, что маячит вот такой Ерофеев (в советское время тоже много было растиражированных писателей, которых все теперь забыли), — трагедия в том, что когда не удается покорить вершину, тогда сносят здание. И на обломки (превращенные в "баррикады свободы", а потом — в комфортабельные офисы) взбираются, будто на вершину. Не знаю, быть может, мы уже упустили ситуацию, когда возможно оздоровление, когда еще можно вернуть все к норме. Но, по крайней мере, думать и говорить об этом стоит. XIX век, при всех его противоречиях, был временем больших идей и крупных споров по существу. Век XX принес много страданий, потрясений и разочарований. А новый XXI — начался как век культурного упадка и тотального разлива масскульта и шоу-бизнеса. Если вернуться к современной российской литературе, то в чем это выражается? Есть обойма "модных писателей". Она хорошо известна — Сорокин да Пригов, Ерофеев да Толстая, Пелевин да Акунин, критики Немзер, Агеев, Александров, был еще модный Курицын, да куда-то исчез, видимо, рынок поглотил. Они никак не продолжают и не развивают великую традицию русской словесности. Боже сохрани! Что бы они о себе ни говорили, на что бы ни претендовали, как бы их ни возносили — они не являются авторитетными национальными фигурами. А ведь для большого писателя в России роль "властителя умов" не искусственна, а органична.

В.Б. Я понимаю Вас так — когда-то был очень известен литературный манифест "Называть вещи своими именами". Вы считаете, не следует превращать литературу в кумирню?

А.П. Именно так. Вопрос о национальных талантах — очень сложный, и, как правило, он редко решается при жизни писателя. Тут идут более медленные, выборочные и выбраковочные процессы. Сегодня мы видим, кто действительно стал советским классиком, а кто преодолел "советскость" и стал в ряд русских классиков. Но не нам сейчас окончательно решать эту проблему. Задача современников иная — сопротивляться подменам, помня, что молодости любая новизна привлекательна.

В.Б. Если вернуться к вашему образу литературы (и культуры) как иерархической структуре ("здание"), то логично допустить, что есть в ней и нижние этажи, и ложные этажи, помимо высоких?

А.П. Те персоны, которые мной упоминались, я бы точно поместил на ложном этаже литературы, где объем таланта слишком преувеличен. Я полагаю более честными авторов, у которых есть точная самооценка. Кажется, Д.Донцова сказала, что она не претендует на лавры писателя. Тут стоило бы сказать похвальное слово в адрес литераторов, которых я называю коммерческими. Они никого не дурят, не обольщаются тиражами — ведь тираж сегодня умалчивает о мере таланта. Они просто живут в условиях рынка и трудом зарабатывают деньги. И все понимают, что это чтиво, не претендующее ни на вечность, ни на вечные вопросы. В этом пласте паралитературы свои жестокие законы — чтобы тебя не забыли, нужно все время выдавать энное количество романов, нужен острый сюжет, простецкие и предсказуемые характеристики героев. Я считаю, что это весьма нелегкий хлеб, если встать на поток. Почти как у станка.

В.Б. Но среди этой массовой коммерческой литературы есть совершенно определенный пласт литературы "мистической", которая якобы раскрывает всяческие тайны — заговоров и орденов, мироздания и души. Как Вы, столь ценящий рационализм и интеллект, относитесь к этому роду "чтива"?

А.П. Я считаю, что наше время, при всей власти экономики, увеличении доли технологий во всем — от управления до быта, — наше время, как ни парадоксально, отчасти безумно. Словно человеческий разум потерял контроль над собой. Кто-то из немцев назвал это состояние "разум в трауре". Никакого подлинного рационализма нет. Напротив, люди — все и немедленно — хотят овладеть чудом и тайной, будь то "тайное знание" по Блаватской или Рериху. Все просто "сдвинулись" как раз на удешевленном мистицизме и магизме. На книжной выставке я видел серию (не помню какое, но крупное издательство) именно такой литературы. Имя автора иностранное, не исключено, что выдуманное. В этой серии вышла некая "Исповедь Люцифера", а рядом "Христос смеющийся" (может, я не совсем точно запомнил название, но суть такая). Что за необыкновенный автор, который вот так прямо вступает в контакт с Люцифером и тот ему "исповедуется"! А вообще это дикость — даже не в религиозном, а в культурном смысле: в рамках одной серии соединять такие несовместимые по масштабу явления… Это тоже коммерческая литература, поддерживающая и отражающая страшный инфантилизм современного человека, — узнать "магический рецепт" и решить все проблемы! Выпить таблетку и похудеть! Выпить таблетку и тут же выучить чужой язык!

В.Б. А считаете ли вы, что возможна "элитная литература"? И как вы ее понимаете?

А.П. В самом сочетании "элитная литература" есть какая-то неточнофсть. Я считаю, что элитная литература — это не литература для избранных, но литература для ценителей. Ценителей эксперимента, идей. Я прочитал роман Веры Галактионовой "5/4 накануне тишины" и считаю его очень изощренным по форме, даже переусложненным, но у него, конечно, будет свой читатель. Олега Павлова читал — этот автор обладает большим и еще не реализованным потенциалом. Жаль, что рано умер Геннадий Головин — очень тяжелую прозу писал он в последнее время, видимо, современность его и "съела". У литературы могут быть свои внутренние эстетические задачи. Я, например, хочу попробовать писать бессюжетную прозу. Но при этом совершенно не претендую на то, чтобы читающая публика выражала мне свое восхищение. Это моя внутренняя задача, и если она будет понята и кем-то со мной разделена, буду благодарен. А если оглянуться вокруг — придется признать, что "элитным" становится вообще состояние культурного человека. Культура делается роскошью, чтобы насладиться ею, необходимо затратить много сил. Культура обязывает к интеллектуальному и душевному "тренингу". Современный же человек становится все менее зрелым. "Невзрослость" даже удобна — можно не выбирать самому, а просто довериться рекламе. В Германии Томаса Манна читают не более двух тысяч человек. Едва ли большее количество читает в России Лескова. Считаю интеллектуалом Анатолия Королева (прочитал его старый роман "Эрон"), но круг его идей, стилевые изыски, его русское западничество вряд ли интересны широкой публике. А вот Михаила Шишкина, живущего на Западе, я не могу назвать "элитным" писателем. Он, на мой взгляд, простоват по стилю и идеям, хотя о романе "Венерин волос" критики говорили как об "интеллектуальной прозе", "нечитабельном романе", очень "сложном для массовых тиражей".

В.Б. Вы провели границу между коммерческим писателем (или рыночным писателем) и теми, кто имеет надежду стать классиком. Между писателем и автором. Отметили, что труднее всего понять тех, кто одевает не свои одежды, кто занят подменами, обольщениями и самообольщениями, а в сущности, озабочен не творчеством, не судьбами страны и людей, а лоббированием самого себя. Но чтобы все увидели, что "король-то голый", очевидно, нужны немалые усилия?

А.П. Культурное лоббирование сегодня вещь достаточно популярная. Сам этот факт как раз и подтверждает, что для чиновника культура, словно меню в ресторане, где перечисляются закуски и напитки. Но на вкус и цвет товарища нет действительно только в ресторане. В сентябре в Китай выезжала большая писательская делегация (список все тот же — прежний). Глава Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславинский поделился своими впечатлениями. В частности, он сказал, что в Китае в основном читают и любят "русский реализм и соцреализм". Но при этом словно не видит противоречия — ведь в составе "выездной бригады" было буквально два писателя, о книгах которых можно сказать, что это "русский реализм". Естественно, что никаких соцреалистов в командированной за государственный счет группе не было вовсе, — все свелось к знакомой до боли тусовке "новых" и "модных" акул пера. А итог поездки, о котором говорил Сеславинский, еще более удивителен: оказывается, соглашение на издание "российской литературы на китайском языке" заключило издательство "Вагриус". Почему "Вагриус"? Без тендера?! Да потому что советник Сеславинского (Григорьев) владелец этого частного издательства. Кстати, на общественных или государственных началах он дает свои советы? Много говорилось о разделении властного и предпринимательского пространства, но воз и ныне там. В культуре коррупция втройне отвратительна. В одной ситуации официальное лицо, столоначальник, представляется бизнесменом, а в другой (в кругу деловых людей) — напротив, госчиновником. Просто двуликий Янус. А что такого уж замечательного сделал "Вагриус", чтобы оказывать ему мощную государственную протекцию? Почему бы не поддержать издательства, выпускающие просветительскую серию "Русские мыслители XX века" ("Республика"), или петербуржцев ("Наука"), издающих философскую литературу, или не содействовать небольшим издательствам ("Кучково поле"), предлагающим просветительские книги, или книгоиздателям из провинции, представившим на последней книжной ярмарке свои новинки, в том числе и произведения современных прозаиков? Но "Вагриусу", ничего не сделавшему для духовного возрождения России, отдавать лакомый кусок бюджета? Непонятно, господин Сеславинский! Кстати, характерная деталь. В "Книжном обозрении" под рубрикой "Кадр дня" напечатана недавно большая фотография Григорьева. Он, видите ли, получил какой-то диплом от французов — как тут не воспользоваться поводом для "презентации". Так вот, француз, вручающий награду, совершенно бесцеремонно урезан сверху и снизу. Полголовы, четверть туловища. В кадре один "герой дня"! Интересно, заплатил ли Григорьев за свое фото? Строчка в ведомственном издании дорого стоит, а тут полполосы отданы заурядному коммерсанту с амбициями госчиновника.

В.Б. Что Вы скажете о рынке, его влиянии на культуру?

А.П. О рынке в культуре можно много говорить. Но если даже исключить сейчас шоу-бизнес и СМИ, очевидно, что нет еще качественных рычагов воздействия на ситуацию. Много ли у нас писателей, которые живут действительно по законам рынка, то есть когда публика, покупая их книги, оплачивает их труд? Нет,

не много. Уже говорили, что это узкая группа коммерческих авторов. Но сама тяга всех сочинителей называться писателями, тоже смущает. Сегодня все же больше авторов, которые стараются покорить рынок, готовых бороться за влияние в культуре. Но и тут бороться можно по-разному и с разными целями. Александр Проханов, например, я считаю, многого добился именно на рынке, и это был, видимо, его сознательный выбор. Но я полагаю, что в содержательном и эстетическом плане намного лучше читать и слушать Проханова, чем псевдоисторические романы или "модернистскую прозу". В Проханове, помимо его планетарного виденья и талантливого гротеска, есть пассионарность, заряженность на победу, что так важно именно для молодого поколения, выросшего в атмосфере унижений со стороны государства. Но единственное, что делает рынок всегда, — он создает и поддерживает литературных фаворитов. Правда, он их и уничтожает.

Одним из инструментов рынка являются литературные премии. Долгие годы государственные премии у нас выдавались скорее за лояльность — тем, кто занимался ревизией советского наследия, чем за литературный талант. Сегодня все чаще премии выдает какая-то интеллигентская корпорация самой себе. Премиальные игры не определяют издательской стратегии (писателя-лауреата не замечает государство и не издает его таким тиражом, чтобы книгу получила каждая российская библиотека), не влияют на интерес публики. У нас есть лауреаты десятков премий — но о чем их книги, зачем написаны? Кто их знает? Между тем литературная премия как раз могла бы резко ограничить влияние коммерции на литературу. Выступать как тип достойного меценатства. Иллюзий, что рынок это высшая справедливость, становится все меньше. Но вот голосов, которые отстаивали бы свободу определенных пластов культуры от рыночных законов, — таких голосов очень мало. Мы видим, что экономика часто просто уничтожает таланты, изгоняет дух творчества — крупному писателю все труднее "родиться" и утвердиться. Есть тут и еще один аспект проблемы: а кто, собственно, оценивает, определяет уровень литературного произведения, кто выступает в качестве эксперта? В жюри последнего "Национального бестселлера" входили Пелевин, критик А.Гаврилов (видимо, главный редактор "Книжного обозрения"), почему-то режиссер-модернист Серебренников, некая телеведущая, некий дизайнер (?!) и даже дьякон Кураев! Дьякону можно посочувствовать, если он там присутствовал как "нравственный эксперт". Я не понимаю, что там вообще делать человеку, облаченному в рясу… Такой набор жюри вызовет горькую иронию каждого независимого гражданина России. Ведь речь идет не о какой-то банановой республике, в которой начали изучать алфавит. Речь идет о чести России, страны с богатейшими литературными и культурными традициями. Поэтому формирование независимого, профессионального жюри в определении общенародных литературных предпочтений дело — государственной важности, если мы действительно хотим найти что-то необыкновенное, способное поднять престиж страны. Слава богу, в России еще остались истинные авторитеты в литературе, в культуре вообще, способные оценить явление по заслугам. В центре Москвы расположен известный на всей планете своими работами Институт мировой литературы им. Горького РАН, в Петербурге не менее именитый Институт русской литературы РАН (Пушкинский дом), есть кафедры русской литературы в МГУ, ПГУ и так далее. Но задача перед организаторами подобных громких конкурсов состоит, вероятно, не в том, чтобы найти и сделать предметом широкого внимания стоящее произведение, а в том, чтобы поддержать собственный престиж, заработать, продвинуться, одурачить спонсоров, читательскую публику. Поэтому в жюри приглашают узко компетентных, управляемых экспертов. Тот, кто одобрил такое, с позволения сказать "национальное жюри", заслуживает публичной пощечины. Но меня пугает странная апатия наших культурных центров. Очнитесь, господа, ваша оплеуха "литературным коммерсантам" будет способствовать возрождению литературного процесса в России! Мне представляется, что сегодня в среде критиков и членов жюри скорее высказываются корпоративные мнения, нежели личные. "Личные" мнения берутся напрокат (или под залог) корпоративных. А поэтому я ценю ту критику и тех экспертов, которые не боятся обнародовать свое личное мнение. Ирина Роднянская, Рената Гальцева, Светлана Семенова, Владимир Котельников, Алексей Варламов, Павел Басинский — их работы отличает высокая культура и самостоятельность мысли, оценки вытекают из понимания больших историко-культурных духовных процессов. А не сиюминутных. Много делает для формирования более широкого представления о нашей литературе за рубежом Лола Звонарева. Критиком-одиночкой считаю Капитолину Кокшеневу, мнение которой, кстати, очень ценится за художественную точность и независимость. Из молодых, и, кажется, тоже не желающих прибиваться к корпоративной стае, я бы назвал Андрея Рудалева из Северодвинска, Сергея Белякова из Екатеринбурга, Василину Орлову из Москвы. Много пишет Лев Аннинский, некоторые из его работ считаю ценными. Я сочувственно отношусь к намерениям Владимира Бондаренко создать общее литературно-критическое пространство, собрать всех неравнодушных, независимо от эстетики и идеологии. Но пока мало, увы, верю в возможность такого общего поля. Ведь если пригласить к дискуссии критиков разных направлений, то от каждого из них потребуются дополнительные усилия, готовность потратить себя на убеждение другого или спор с ним. То есть нужно выйти за границы своей корпорации, профессионального комфорта, салона, где все уже спокойно, все отлажено и все "ставки" определены и сделаны… Многие ли к этой трате себя готовы? Кого можно посадить напротив Кокшеневой — что, Латынину? Или напротив Проханова? Ерофеева? О чем может полемизировать Котельников с Александровым? Калибры совершенно разные, несопоставимые нравственные критерии. Боязнь проиграть и быть битой (-тым) тоже имеет значение. Не привыкли многие критики получать отпор и отвечать за свою критику. Ну а собрать писателей и того сложнее. Я уверен, что они друг друга не читают. Каждый живет в своем "проекте". Но что-то этих людей (хотя бы, Гальцеву, Кокшеневу, Бондаренко, Котельникова) я не встречал в списках жюри и в экспертных комиссиях. Гораздо распространеннее другой тип литературной публики. Упоминаемые Александров, Немзер, Латынина, а также Наталья Иванова и другие из того же ряда, по-моему, занимаются конвертацией — литературы в успех…

В.Б. Но ведь рынок литературы кто-то должен обслуживать. Правда, у нас эти процессы чаще называются почему-то "литературной борьбой", хотя речь идет о наградах и денежных премиях.

А.П. Настоящая культура не живет без литературной, творческой борьбы — открытой, публичной, аргументированной. Сегодня стало выгодно не вести настоящую полемику, не вступать в дискуссии по коренным художественным и этическим вопросам. Ведь у нас культура и литература никогда не были убежищем от жизненных проблем. Кроме того, между критикой и литературой должно существовать силовое напряжение. Критика может поднять литературу, может привлечь в литературу новые силы. Вспомните, какая жесткая полемика велась в критике XIX века — почвеннические журналы Достоевского "Время" и "Эпоха" вели острейшие споры с демократическими изданиями — "Современником" и "Русским словом". Мастерами умной яркой стимулирующей полемики были Белинский, славянофилы Константин и Иван Аксаковы, демократы-шестидесятники Добролюбов, Чернышевский, Писарев, почвенники Аполлон Григорьев и Николай Страхов, народник Николай Михайловский, а позже, на рубеже веков, Василий Розанов, Дмитрий Мережковский, Аким Волынский… (Какие имена в сравнении с нынешними! Насколько нас опустила идеология и коммерция в культуре!) А как много значил для думающего и читающего общества "Дневник писателя" Достоевского, к тому же оказавшийся вполне успешным коммерческим предприятием. Вот образец того, что если писатель точно, смело и талантливо говорит о главном не только для себя или для корпорации, но для многих людей, — то публика готова его кормить, подписываться заранее на его издание. Они спорили о "почве" и народе. О России и Западе. О христианском гуманизме и материалистическом позитивизме. О задачах литературы и журналистики. Об искусстве "чистом" и "утилитарном"… Споры были жаркие, помогали углублению позиции, учили все лучше и лучше защищать свои взгляды представителям противоположных лагерей, а защищая, — понимать другого. Оппонент был нужен не для того, чтобы его похлеще ударить, оскорбить и уязвить, но для того, чтобы в его претензиях, в его вопросах и доводах увидеть собственные нерешенные проблемы. Им важно было отстоять свое мировоззрение. Сегодня у критиков (да и у многих авторов) собственного мировоззрения нет. Нынче, требуется лишь "прочитать Ерофеева", чтобы, якобы, "ясно понять", что такое "современный писатель" и "литература". А если спросить "модных писателей" об их личных выстраданных ценностях, то скорее всего, услышим исключительно о "свободе". И особенно заметна тенденция — почти нет внутренней борьбы между желанием обогатить разум и желанием обогатить карман. Как правило, побеждает второе. Но это совершенно не значит, что мы не должны делать попыток вернуться к значительному содержанию и в критике, и в литературе. Возрождение всегда возможно, только, конечно, очень важны тут степень и скорость падения.

Сегодня идет, мне кажется, состязание амбиций, растет подозрительность писателей из разных союзов друг к другу. И это первое, что на виду, — так распорядились долгожданной свободой. Кроме того, литературная репутация как-то заметно укрепляется, если писатель при должности. Вот, например, Юрий Поляков — неплохой прозаик, но ведь не первого же эшелона? Но критикам неловко говорить правду "хозяину" "Литературной газеты". Г-н Чупринин, возглавляющий "Знамя", был когда-то критиком. Что он пишет теперь — не упомню, зато в видных критиках ходит. Настоящей полемики нет — все будто глухи или совсем не читают друг друга. Быть может, все дело в снижении, так сказать, градуса личностного накала? Быть может, те ценности, о которых пишут, не являются личными ценностями, которые готовы защищать?

В.Б. В прошлом интервью, опубликованном в нашей газете, речь шла о Вашей биографии, о Ваших книгах… Теперь мы решили поговорить о других. Но, все же, завершая разговор, я бы хотел Вас спросить о том, что выходит за пределы литературы, но для культуры в целом является совсем не безынтересным. Как Вы относитесь к женщине? Вам кажется ярким и богатым ее образ в современной культуре?

А.П. К женщинам я отношусь великолепно — со мной рядом работает много представителей прекрасного пола. Из шести моих детей — три дочери. А вот современная культура, по-моему, женщиной и женственностью нещадно спекулирует. Обнаженное женское тело в гламурно-компьютерном исполнении — стандартный прием любой рекламы. Культура, которая свихнулась на женском теле, ущербна. Подлинная красота эроса, я уверен, не нуждается в обнаженке и интимных подробностях. Гламурная женщина коммерческой и рекламной продукции очень далека от настоящего богатства, которое заложено в ней. В культуре явно сместились акценты — от пола к сексу. Пол — это совсем не только то, что ниже пояса. Пол определяет в человеке все его проявления как целостной личности, это очень индивидуальная область, что сказывается в мышлении и эмоциях, повадках и манерах, пристрастиях… Секс требует освобождения от стыда, то есть именно от индивидуального в человеке. Старая литература вообще изображала жизнь и мыслила, исходя из категории любви. И только в начале XX века (по крайней мере, в России) решились изображать пол, а в XXI веке культура впала в сексуальное рабство. Теперь задача литературы — освободиться от него. Я написал повесть "Мания" именно об этом — о сексуальном рабстве и потере человеком своего нормального образа. Я нарочито избрал форму гротеска, чтобы довести ситуацию до немыслимого, провокативного предела.

В.Б. Роман, над которым Вы сейчас работаете, называется "Химеры и экстазы разума". Если я верно Вас понимаю, то он на волнующую Вас тему — о границах и соблазнах человеческого разума, которой был посвящен, в частности, роман "Я"?

А.П. Конечно, человек не сводится только к разуму. Но все, о чем мы с Вами сейчас говорили, имеет отношение и к мотивам моего литературного труда, и к мировоззрению, которое отразилось в новом сочинении. Чем безумнее время, чем больше в нем искушений и соблазнов, тем больше от человека требуется трезвое и ответственное понимание происходящего. Увы, мы к этому далеко не всегда готовы. И разум человеческий оказывается в соблазнах и сетях времени. В новой вещи, действительно, есть преемственность с "Я" — с человеческим разумом я связываю проблему зла. Есть ли у зла пределы? Я понимаю так: добро основывается на вечных константах, оно априорно и неизменно. Никому не удалось изменить десять заповедей, и не удастся. Добро — это догма, это голос вечности. Зло всегда связано самыми разнообразными нитями с днем сегодняшним. С его социальными проблемами, экономическими, этическими. Но мы бы не могли даже и рассуждать о зле, если бы не было императива добра или мы о нем не знали. Тогда и зло уже не казалось бы злом. Вот поэтому все мои "злые романы" — об увеличении дистанции между добром и злом в человеке.

В.Б. И последнее — что бы Вы назвали принципиально важным для современной литературной и культурной стратегии?

А.П. Очень хотелось бы, чтобы в культуре происходила индивидуализация творчества, отказ от тусовочности. Это значит, что необходим поворот в сторону личности. Тогда уже не "мнение тусовки" будет быстро становиться "мнением масс", но каждый человек, что печется о своей личной культуре, будет способен критически отнестись к модным фигурантам и разглядеть тех, кто действительно имеет культурное и профессиональное право быть — экспертом, чье мнение стоит учитывать. Пока же состояние "виновности", я бы даже сказал, греха определенной критики и литературы "ложного этажа" по отношению к читателю и обществу остается. Этот грех — во "вселенской смази" ценностей, в умело и даже агрессивно организованном впаривании товара не свежего и сомнительного под видом замечательной новинки. Разве это не насилие и не ловушка: назвать роман "Русская красавица" и начать разговор с гинекологического кресла? Г-н сочинитель буквально топит читателя в мерзости.

Важно сохранить дар сострадания в литературе, а искренность и услужливость-увертливость — качества существенно разные.