Александр Потёмкин НАВАЖДЕНИЕ. глава из нового романа “Химеры и экстазы разума”

Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хотел открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно оно требовало продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал, что это было что-то очень занимательное, и надеялся, что если опять уйдет в сновидения, — все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. То мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин крутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но сознание никакого определенного решения не подсказывало. Тут ему даже пришло на ум, что напористостью он доймет себя и что-то все же вспыхнет в его голове. Но ничего не происходило. Господин Химушкин продолжал кряхтеть и мучиться, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза; без особого интереса осмотрев комнату, остановил взгляд на потерявших былую форму гаденьких ботинках. "Обувь совсем развалилась", — усмехнулся он. Но никакой горечи в его усмешке не было. Потом он перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были вытянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на морщины старого лица. Локти не раз штопались, но неуклюже, поэтому смотрелись какими-то темными пятнами. "Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был отличного цвета. Табачного? — перебрал он в памяти. — Нет, цвета хаки. Да нет же, вишневый. Когда я его покупал? В 83-м? Или в 81-м? А, вспомнил, его подарила мне матушка, по случаю получения университетского диплома. Это был 79-й год. Так что ношу его уже 27 лет. Пардон, что, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в 90-м в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны". Тут он перевел взгляд на постель и обнаружил, что белье серое, даже грязное. "Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…" Тут улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, в глазах появилось безразличие, морщины избороздили лоб.

За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли (впрочем, подобные мысли в последнее время возникали у него все чаще) — представить себя в каком-нибудь невероятном обличии — неожиданно появились ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семен Семеновича самым странным образом. Увидеть себя стулом, на котором висел. Ну, вот еще что… Пришла идея представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города и осматривать его из конца в конец. Эта идея выглядела более интересной, но господин Химушкин решил лишь сохранить ее в памяти и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телевизионной камерой, подслушивающим устройством, женским халатом, письмом президенту, начальником тюремной камеры… А в момент отчаяния — Семен Семенович никак не мог остановиться на чем-то конкретно, — даже вообразил себя на миг бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и начать испытывать изумительные ощущения, как в голову совершенно неожиданно пришла другая напасть — превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а прожить весь долгий путь этой замечательной крохотульки. И проследить не извне, не взглядом наблюдателя — агронома или колхозного старосты, а изнутри, как бы являясь самим семенем. Но с душой, сердцем и разумом. Не с абстрактными какими-то чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими. Да, у этого московского чудака была необыкновенная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.

Вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной пятидесяти одного года, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся на куче семян у самого земляного пола перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а как бы даже человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы в голову пришла такая смелая мысль, что этим едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея: быть совершенно незаметным. Поэтому никто не смог признать в нем не только столичного жителя Семен Семеновича, но даже человечка вообще. В этом необычном состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни. Может ли что другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. Он даже несколько раз видел его. Коренастый, плотный мужичок. Бледнозеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький не по росту живот — страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим, более важным, на селе себя не порадуешь. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Химушкину нравились любые визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи, складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой — чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. "Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, — размышлял столичный житель, — не то что у меня, да и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует — полакомится. А потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки прожует, а просто без особого интереса глотнет — и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь". Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: "Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно это у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?" Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому для столичного жителя агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, прокрутил ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. "Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает", — проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. "Что это он собирается делать?" — насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.

В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши ваткой. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что странному москвичу оставалось лишь скандалить в собственном разуме. "Счастливцы, — подумал он, — ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет-с! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много потаенного и забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да-с! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячие внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что мечущийся в антитезах разум — между пространством, временем, движением и телом — вывел из маршрута сознания потребность экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно и постоянно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу". Тут Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около одного миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или "вспомнить" все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. "Нет, что-то другое мой аграрий затевает, — господин Химушкин даже взбодрился. — Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего же он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в этой округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? Или он боится уродливого отражения с высоты птичьего полета людского быта? Да-с! Какие безобразные картины тут возникнут! А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа выстроена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но, размышляя о ней, невозможно думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение "заботы" и "дум" об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться, что после смерти ничего нет. Да-с! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будучи я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да-с! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать, неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир, шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего — от самого себя! Да-с! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот, мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил, или это порошок? Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?"

Господин Сандалов, орудуя совком, наполнил пшеницей старую машинку. Когда Химушкин вместе с другими пшеничными зернами скатился из совка в бункерок агрегата, дух радостно перехватило. Все предыдущие размышления забылись, душа замерла от приятных ощущений. Вспомнилось, как в далеком детстве он на санках с Воробьевых гор вихрем мчался к Москва-реке. Ух! Из потока прежних соблазнов и увлечений в памяти чудаковатого москвича вдруг вспыхнула картина из прошлого: он оказался в сугробе с краснощекой школьной подружкой, то ли Валей, то ли Варей. Они тогда еще не целовались, а так, любили вместе покувыркаться. Инстинкты "защиты жизни" еще не проснулись, а программа секса лишь оживала.

Тут Семен Семенович увидел, что Сандалов начал опять крутить ручкой. Машинка загромыхала. Соседи запрыгали, заерзали, стали скатываться на разные решетки. В первую попадали битые, ломаные зерна, шелуха и полова, на нижнюю решетку сползала полнотелая пшеница. "Отходы пойдут в пищу свиньям, — подумалось Химушкину, — а что с нами будет?" Семен Семенович был столичный житель, поэтому сельское хозяйство знал очень слабо. Этим можно объяснить постоянные вопросы, то и дело вползающие в его чудаковатую голову. "С чего начать? — вдруг услышал Семен Семенович голос агрария. — Свиньи уже покормлены. Начну-ка я с обработки семян ядохимикатами. Пора в поле выходить!"

— Хоть объясни, чего мне ждать? — бросил Химушкин. Однако он не был услышан, и фермер начал наполнять почерневшую старую ванну пшеничным зерном. Другой тут бы струсил, но Семен Семенович лишь заинтересовался.

— Что ты так часто шумишь? — вдруг услышал он женский голос.

— А кто вы? Мы знакомы? — растерялся москвич.

— Я-то тебя давно знаю. Ты же Семен Химушкин из Центрального округа?

— Да-с! А вы кто? — бросил он как бы между прочим, а сам в душе очень возрадовался, что его узнали. Он всегда ждал случая, чтобы его кто-нибудь да признал. Например, что слышал о нем или чтобы заговорил с ним, несмотря на его незаметный гражданский и финансовый статус. Такие случаи общения с незнакомцами, знающими его, были действительно редким событием, поэтому чрезвычайно положительно влияли на душевное состояние Семен Семеновича.

— Наталья Несыкайло из санитарно-гигиенической инспекции.

— А я тут при чем? Почему вы рядом оказались? — заинтересованно спросил он.

— Уполномочена самим Онищенко. Мне необходимо проверить, как частный предприниматель Тарас Сандалов выполняет лицензионные договоренности. Вот он собирается протравить химией посадочный материал. А каково качество его химии? Какую норму закладывает? Не обманывает ли себя и окружающих? Добротный ли продукт использует? Это я не только о семенах. Да ты и сам стал предметом нашего исследования. Странные, даже опасные мысли у тебя в голове бродят! Надо изучить все, чтобы подготовить дело по отзыву лицензии.

— На что лицензии? — искренне удивился господин Химушкин. Он даже хихикнул от неожиданности. "Скажет тоже! — мелькнуло у него в голове, — а впрочем…"

— Как на что? На право проживания.

— Это, прошу прощения, где?

— В границах России. В куче пшеницы, даже на свалке мусора.

— А где мне жить, русскому-то? Я же в политику не вмешиваюсь, а скандалю лишь в собственной голове. Кого это сугубо личное обстоятельство может беспокоить? Никогда не думал, что в новой России могут быть такие ограничения. Я научился скандалить в самом себе еще при коммунистах. Да-с, я именно так выворачивался, потому что другого пути тогда не было. Воспаленный разум рвался наружу, но с большим трудом удавалось прятать его в собственной голове. Они-то разрешали. Или лучше сказать: не запрещали. А что, теперь уже нельзя? Странный какой-то, пожалуй… — тут он на минутку задумался и уже радостным тоном добавил, — даже чудесный закончик. Да-с! В нем истинная гражданская добродетель видна. В самой патетической форме! Великолепная энергетика чувствуется. Что-то похожее по существу можно встретить в Старом Завете. Правда, на другой манер. И даже как бы не об этом, но все о том же. В этих историях ярко изображены картины подавления сознания самым причудливым образом. Выстроена неправдоподобная для современных стереотипов программа разума. Сарра позвала в постель к мужу Аврааму Агарь, родившую ему Измаила. Рахиль, законная супруга Иакова, уложила на собственное ложе прелестницу Валлу, родившую Иакову двух сыновей, Лия уговорила Зенфу подарить эротическое наслаждение своему суженому. Многие известные дамы той давней эпохи — Иудифь, Эсфирь, Далила, Суламита, Мариамь, Ребекка и другие приводили к своим мужьям самых обаятельных женщин, всячески способствуя чувственному обогащению супругов. Они не только заботливо клали в постель к своим благоверным юных красоток, но с гордостью воспитывали их детей, поддерживали обольстительность этих женщин, одаривали их кремами и благовониями, обставляли быт шиком. Такие поступки считались высшим проявлением супружеской любви. Апофеозом преданности! В вашем новом законе проглядывает что-то подобное. Надо так горячо любить власть, чтобы приносить ей себя полностью. Без малейшего остатка для инакомыслия. Мне безумно нравятся исторические "заказы", кардинально меняющие сознание, перестраивающие всю человеческую программу. Возьмите большевиков: каким замечательным талантом надо было обладать, чтобы за ничтожный срок внедрить в ментальность масс, что убить отца, мать, брата во имя торжества политических целей — высочайшее людское предназначение! Да-с! На разум можно влиять самым замечательным образом. Или вспомните кровавые походы крестоносцев, костры инквизиции, печи концлагерей, разгул терроризма в современном мире. Чем примитивнее сознание, чем ниже интеллект, чем больше проповедует он банальности; чем громче звучит требование неукоснительного подчинения массового сознания, тем с большей готовностью принимаются обществом подобные перемены. Люди с такой прытью предаются наслаждениям, будто стоят на пороге кремации. С таким остервенением обогащаются, будто им дарована вечная жизнь. С такой скоростью глупеют, будто чей-то магический голос нашептывает: "Счета в банке неудержимо растут лишь у олухов!" Это что, не звенья одной цепи? Это ли не вмешательство в нашу программу самым замечательным образом? А почему я должен быть в стороне? Вы говорите, закон? Хочу его изучить, чтобы пользоваться им по-своему. Когда же вышел этот волнительный указ? Или вы действуете без циркуляров? По наитию?

— Уже года два, как он был опубликован в "Российской газете". Ты болтун, господин Химушкин, и эта примечательная черта выдает в тебе одиночку. А они сегодня совершенно не в моде. У каждого из нас есть выбор: ты вправе поступать по своему усмотрению, ополчиться на себя или на весь мир, а я не должна вникать в суть твоего скандального разума. Мои поступки будут вызваны путаницей в твоем сознании, неясностями ума. Придется, ссылаясь на букву закона, использовать его против тебя, но на благо тебя самого. Нынче знания дорого обходятся, Семен Семеныч, а людям не хватает на самое главное.

— Но что все же главное для человека?

— Я не справочная служба. Наймите знающих людей, и многое станет ясно.

— Значит, мой ум не способен понять главного? Может быть! Я постоянно упрекаю себя в этой слабости. Действительно, никак не могу понять, почему римляне бесплатно кормили стаи гусей в благодарность за то, что те спасли Капитолий. И свою благотворительность оставили на скрижалях истории, как образец высокой культуры. А на своих пиршествах с удовольствием ели гусей из предместья Рима. Или греки в знак благодарности за воздвижение храма Гекатомпедон выпускали из загона ослов, которые помогли им в строительстве, на вольные пастбища. Жутко гордились этим и слагали предания о своем душевном благородстве. Хотя в других провинциях держали ослов на замке и нещадно эксплуатировали. Или египтяне, хоронившие волков и кошек в священных местах, бальзамировали их тела, соблюдали траур и возносили свои высокие поступки в молитвах. А погибших в битвах воинов оставляли в поле на съедение хищникам. Полководец Кимон устраивал пышное погребение лошадям, завоевавшим победу в беге колесниц на Олимпийских играх, но перебил не одну тысячу коней персидских всадников и сотни тысяч воинов. А мы, русские, построили мавзолей душегубу Ленину и свято храним его мощи, а сами клянем национальное прошлое. Да-с! Многое мне совершенно непонятно. Вы правы! Правы! Я готов смириться, отказаться от привилегий скандалить в собственной голове, подкопить денег, что брать уроки и общаться с умными людьми.

— Да-да! Впрочем, я не настаиваю.

В этот момент Тарас Ярославович накрыл господина Химушкина плотным слоем витовакса. Розовый фунгицид слабо пах ванилином. Семен Семенычу тут же показалось, что он попал в кондитерский цех, в мир чудесных запахов, аппетитных изделий и изумительных форм. Захотелось сладкого: бисквита, шу, эклера, нуги, марципана, крема. Неожиданные наваждения на какое-то время отвлекли его от беседы с госпожой Несыкайло и погрузили в новые фантазии. "Пока все идет совсем неплохо, — пронеслось в голове, — новые ощущения пьянят, побуждают еще глубже окунуться в неизвестный пласт жизни, вдохновляют. А все прежнее, столичное, заплесневелое, червивое вызывает возрастающее отвращение. У меня приличное образование, поэтому позволяю себе самые смелые сентенции. Разумеется, недостатки той жизни, в которых я сейчас себе так искренне признаюсь, могут быть и достоинствами. Все зависит от программы разума, представлений о мире, в который хочется или не хочется окунуться с головой. Теперь я стал приверженцем идеи внутренней бесконечности, поиска жизни не вне, а в самом себе. Посредством углубления в мир собственных представлений я с превеликим удовольствием начну связывать несвязываемое и пересекать непересекаемое. Мои первые опыты обновления бытия новыми формами могут стать соблазнительным примером для последователей. Нет и не может быть ничего более восхитительного, чем умиротворение собственного сознания. Сейчас во мне нет ничего, кроме восторга перед предстоящим путешествием в неведомое. Как это здорово — заглянуть в самые отдаленные уголки сознания, отрешиться от мира, проползти по изнанке жизни, застрять в печени, скатиться из ануса в клозет, переселиться в червя, в акулу! Спрятаться в жемчуг, чтобы постоянно касаться женской груди, стать вшой, прижавшейся к губам вагины, пчелой, собирающей нектар на альпийских лугах. Проникнуть в пояс шахида, от взрыва которого льются реки слез, проснуться пшеничным зерном. И так жить, наслаждаться, скандалить в собственной голове, а считать себя обычненьким человечком, которому в реальной жизни постоянно приходится ограничивать себя в выборе желаний!" Тут на какой-то момент он остановил поток нескончаемых мыслей, казалось, обдумывая признания, потом вдруг вспыхнул и громко удивился: "Традиционное существование агонизирует под игом вещизма, глобального нашествия попсы и секса. Не хочу возвращаться в Москву, в прогнивший мир воинствующей слабости духа и незыблемости капитала. Не хочу возвращаться в Химушкина! Нет, нет, нет, я не Семен Семенович! — вдруг прокричал он. — Я что-то совсем другое! Сейчас пшеничное зерно, и очень недурно себя чувствую, затем вешалка в женском гардеробе, теснящаяся между нарядами. А может быть, еще и лампочка, освещающая собственное безумие?" Этот вопрос так и остался невыясненным, потому что Семен Семеныч почувствовал на себе, как аграрий деревянной лопатой начал довольно энергично перемешивать семена с ядохимикатами. Оболочка господина Химушкина покраснела, желтый цвет пшеницы стал алым, на какое-то время ему даже показалось, что он вовсе потерял себя. Потом вдруг подумал, что никак не может являться субъектом, достойным пристального наблюдения глазами соседних пшеничных зерен. "Кто такой человек? Кто такой Химушкин? Тьфу! Тьфу! Передо мной совсем другой мир! И Семен Семенович меня совсем не интересует! Как он вообще может увлечь разум? Тьфу! Нет, моим мозгам нужно чего-то совсем другого. Почему я так заволновался? — тут же мелькнуло у него. — Неужели я сам себя так страшно напугал? Ведь я уже не столичный житель! А может быть, я предчувствую, что начнется что-то необыкновенное и неожиданное? Видимо, сейчас Сандалов протравливает нас химией, но по логике после этого он начнет сеять, и я впервые окажусь в сырой земле. Это что, меня настораживает или увлекает? А если я не взойду? Если доза химии окажется выше нормы и отравит меня до смерти? Какой новой субстанцией я окажусь? Аграрной, рыхлой землей для посева? Глиной для кирпича или керамики? Песком для стекла или пляжа? Где эта дама Несыкайло, у нее бы спросить, как там с нормой протравки? Я вот смотрю на моих соседей. Одни ну совсем красные, другие вроде розовые, а те, которых едва коснулся фунгицид, выглядят бледно-желтыми. Может, обтереться об нижних соседей, чтобы сбросить с себя толстый слой химии?" — "Эй, Наталья, где вы? Посоветуйте, как поступить, каким лучше выглядеть? Красным, розовым или бордовым? Кто подскажет?" — прокричал Семен Семенович. Не дождавшись ответа, господин Химушкин пролез почти к дну ванны и стал старательно обтираться о своих бледненьких соседей. Именно тут его подхватил черпак фермера и, словно с американских горок, бросил с ветерком в небольшой мешок. Семен Семенович вскрикнул от боли: коленки покрылись ссадинами, в пояснице заломило, рот заполнился пшеницей. Пакостное ощущение взбудоражило до нельзя. Он сплюнул, отдышался, простонал, а странные видения продолжали посещать его. На первый взгляд, они были ребяческие, и тем не менее в них можно было бы обнаружить любопытные мысли самого удивительного свойства. Ведь, по существу, Семена Семеновича никто, собственно, не знал, ни одна душа не заглядывала в сокровенные тайники его разума, а, значит, заподозрить можно было практически все. Особенно учитывая богатое воображение нашего русского народа, гораздого на дерзкие выдумки и падкого на все невероятное. Действительно, куда податься: в незначительные чиновники, в разночинные капиталисты, в нищие, разбросанные по всей России, или в смутьяны извращенного разума? Для многих эти вопросы наитруднейшие, всю жизнь тычутся человеки по сторонам, без заметного успеха и обретения собственной столбовой дороги. Смешно и любопытно: но наш чудаковатый столичный житель давно определился в избранном пути, шаг за шагом проникал в его тайны, не чувствуя себя потерянным, более того, даже утверждаясь в своем отчаянном выборе. Ругань и критику себе вослед никогда не слыхивал. А тут с незнакомой дамой такие чудеса: "Отберем лицензию на проживание". Как это понять? Впрочем, тут он замешкался, опять простонал, и застрял в чем-то другом. С трудом, через плотную мешковину, Семен Семенович стал напряженно наблюдать за работой коренастого агрария, без опасения быть обнаруженным. Того протравка семян сильно занимала. В какой-то момент фермер даже бросил лопатку и стал смешивать пшеницу с химией руками. Так получилось, что несколько раз он тяжело заехал Химушкину то по уху, то по ушибленной пояснице. От сильной боли Семен Семенович аж ахнул. Он поймал себя на том, что хочется дать пинка или даже в глаз этому Сандалову. "Москаль поганый, спiлкуется зi мною, як нiби я стара пiдбора, — мелькнуло в его голове, — в другий раз обернусь в мiсцеву суддю, щоб дати цъому фермеру один мiсяць арешта в пiдвалi з пацюками.”

Аграрий Тарас Ярославович наполнил мешок, поднял лямки на плечо, плотно прижав ношу к бедру, другой ремень он пристегнул на поясе и вышел из амбара. Сентябрьский низкий туман молочным ковром закрывал землю. Стояла полнейшая тишина. Лишь под ногами лопались капли росы. Солнечный диск алым шаром отрывался от горизонта, медленно поднимаясь над ним. Под праздник Воздвижение Креста Господня фермер Сандалов решил засеять полгектара собственной земли. Он подошел к самому краю своего надела, с минуту постоял молча, подумал, что с посевом в этот год не опоздал, до Покрова еще больше двух недель, и с решительным видом взял в кулачок пшеницу, сплюнул на нее и бросил от себя слева направо. После первого взмаха он сделал четверть шага и опять разбросал семена. Так мелкими шажками, осторожно, чтобы не сбиться и не упасть, Сандалов начал сеять озимые. Сеялку, за прокат которой надо было отдать в день пятьсот рублей, фермер не мог себе позволить. На вспашку запрягал старенькую корову, лошади не было, а плугом управлял сам. Денег едва хватало на нищенскую жизнь, а кормиться приходилось с земли. Что она родит, то и съест семья. А рожала она в последние годы все меньше. Как будто обозлена была. Всеми силами старалась черной работой крестьян замучить. Навоза нет, животноводство в полном упадке, аммиачной селитры почти нет, азот, фосфор, калий — за все надо платить, а деньги никак не заводились. Он их так редко вообще видел, что когда они появлялись, то разглядывал купюры с большим вниманием, словно открытки. Сосед Тараса Ярославовича по кличке Качан, будучи в должности кладовщика федерального предприятия, подворовывал на фирме удобрения и химию. Он уже несколько лет спал с дочерью Сандалова и потому иногда подбрасывал фермеру агрономические гостинцы. Без них аграрий вообще разорился бы. Поскольку в селе да и в округе никакой другой работы найти было невозможно: ни плотником, ни кровельщиком, ни каменщиком, ни водителем, ни бухгалтером. Почти коллапс царил в здешних местах, да, впрочем, и по всей сельской России. "Откуда об этом Сандалове такие подробности мне известны? — удивился Семен Семенович. — Ведь прежде никогда с ним не встречался. Да и сельское хозяйство от меня так далеко, что никогда в голову не пришло бы о нем размышлять. А был ли я вообще в деревне, спросил бы кто. Нет-с! Никогда не бывал в ней. И наваждения из далекого прошлого не может быть, тогда их быт был более благополучным. Это что-то другое. Интуиция… Тут размышления Семена Семеновича прервались — он почувствовал себя зажатым в кулаке агрария. Чудаковатый москвич вдруг оказался между фалангами большого и среднего пальцев. "Ой, ой, что это? — озабоченно мелькнуло у него в голове. — На коже милиарные узелки белого цвета с воронкообразным вдавлением в центре. В середине они заполнены чернотой. Вокруг гнойных высыпаний резко выражен внутриклеточный отёк. Это же фолликулярный псориаз. Или даже каплевидный? Соседствующие бляшки создают фигурные очаги. Все розовое! Да-с! Псориаз! Он любит поселяться на сгибающихся поверхностях. Злая штука. Противно-то как! Но здесь и очень влажно. Как в тропиках в сезон дождей. Это от болячек или потливости агрария? А заразен ли чертов псориаз?" В этот момент, ускоряя поток фантазий, господин Химушкин почувствовал, что его швырнули с другими семенами куда-то по воздуху. Описав дугу, он шлепнулся на вспаханное поле. С восторгом, он почувствовал землю. Она была мягкая и холодная. "Бр-бр-бр!" — вырвалось у столичного жителя. Сверху был молочный туман, но под собой Химушкин мог разглядеть много нового и любопытного. Семен Семенович вдруг увидел множество причудливых аммонитов из триасовых отложений, которыми можно было восхититься. "Такие типы принадлежат к числу редчайших окаменелостей, — мелькнуло у него в голове. — Природа как бы старается создать подобные замечательные, но неправильные формы, однако попытки оказываются неудачными, и новообразования погибают, исчезая в истории. Так превратились в ничто красивейшие головоногие белемнитиды, самые восхитительные животные во всем мезозойском периоде, особенно в юрском и триасовом. Они улетучились, как исчезли миллионы других видов, некогда населявших нашу планету. Может быть, та же участь ожидает меня. Природа грубо ошиблась, создав Химушкина из биологической массы, я просуществовал бы куда больше, если бы был сотворен из губчатого известняка. Тогда можно было бы рассчитвать как минимум на пару тысяч лет безмятежной жизни, не то что сейчас. Всего восемьдесят лет, и то сам не свой, а все время ищешь для себя новое платье. Угол или раковину! Что это на меня нашло? Какие еще аммониты или белемнитиды? Что за чудовищные наваждения. Здесь ничего такого нет! Бессовестно оскорблять самого себя какими-то болезненными фантазиями. Надо срочно прийти в себя. Ты же совсем в другой эпохе, Химушкин!" Страшным усилием он овладел собой полностью и осмотрелся. "Да, вот передо мной дождевой червь. Цвета разбавленного водой вина. А тут фрагменты перепаханной сорной травы — лебеды, донника, а еще, видимо, с неба, кусок птичьего помета, похож на огрызок школьного мела. Пернатых вокруг много. А этот червь обладает богатым аминокислотным составом. Если проголодаюсь, то обязательно испробую. В нем есть все необходимое для собственной утробы: аспарагин, пролин, метионин, лейцин, триптофант. Так что с голода никак не помру. Да и сам механический состав почвы, соотношение глинистых и песчаных частиц предполагает, что и воды здесь достаточно. Жажда никак не замучает. Кстати, и утренний туман подтверждает это предположение. А кто это рядом со мной? Видно, общество немалое. И все молчат. У них что, запрет на общение?

— Где вы, Несыкайло? Наталья? Инспектор! Посланец Онищенко! — закричал Семен Семенович.

— Да тут я. Если ты не перестанешь кричать, то я окучу тебя гербицидами — и каюк Химушкину. Избавлюсь от надоедливого соседа. Рядом с нами уважаемые люди находятся. Они потребуют вмешательства моего шефа в твой вопрос. Ты вот от плохой жизни спрятался, а они от замечательной, роскошной, в тишине мечтают побыть. Так что заплатят на радость оперативникам, и от тебя одна моча останется. Молчи! Или говори, но шепотом…

— Да что за "уважаемые"? Генералы или другие крупные чиновники? Я-то министров лишь по ТВ видел. Если хотите, чтобы я молчал, а у вас, наверное, задание такое имеется, то вы рассказывайте. Одному страшновато, — понизив голос, признался Семен Семенович.

— Ты почему спрятался? Чтобы поболтать или уединиться?

— Тяжело жить, вот и спрятался.

— А я тут в командировке. О своем задании уже рассказывала.

— Так кто же рядом с нами?

— А зачем тебе?

— Поразмышлять, представить невозможную картину, как я общаюсь со значительными лицами. Я-то сам могу кого угодно вообразить, вступить в беседу с ним, но конкретное имя, конкретная фигура привносит особый интерес, цимес, так сказать. Так кто же вот этот, самый ближайший?

— Борис Гайдуров, а рядом с ним — Егор Красноухов, около меня Генннадий Яблонский, еще вижу Алика Хичкова… Хватит? Только на меня не ссылайся, еще пожалуются Онищенко. От него пощады не жди, а мне долгосрочное рабочее место необходимо.

— Да-с! Примечательные россияне. Так я начну?

— Ты меня не спрашивай. У меня тут чисто производственный проект. Как типичный русский человек, я сама по себе.

— Пока, Наталья Несыкайло! Спасибо, что открыли глаза на соседей. — Тут Химушкин с затаенным восторгом обернулся к господину Гайдурову.