Николай Переяслов ЭПОХА СБРЕНДИЛА

Большакова А. Феноменология литературного письма. О прозе Юрия Полякова. М., МАИК-Наука, 2005. — 319 с.

Творчество интересных писателей обладает удивительным свойством — оно, точно огромный сообщающийся сосуд, способно переливать свою энергию в каждое посвященное ему исследование. Даже плохая статья или монография, посвященная интересному автору, ценна тем, что в ней встречаются цитаты из рассматриваемого произведения, которые, как оазисы в пустыне, дают читательской душе радость и эстетическое наслаждение. И тем более приятно знакомство с книгами, написанными не только о талантливых писателях, но и талантливыми исследователями.

Начиная читать книгу Аллы Большаковой "Феноменология литературного письма. О прозе Юрия Полякова", я опасался, что она будет перегружена терминологией, понятной лишь специалистам. Но хотя отдельные "сверхумные" обороты в монографии встречаются, в целом она написана доступно и интересно. Много любопытных наблюдений, не замеченных авторами оперативных критических откликов, — например, таких, как допелевинское открытие Поляковым формообразующей сущности "пустоты" или знаковая роль аббревиатур в изображении изменяющегося мира. Надо сказать, первая глава "Идеология и фразеология", рассматривающая символику и семантику аббревиатур, показалась мне одной из самых любопытных — и не потому, что я не осилил остальные, а потому, что наложилась на ряд из моих собственных наблюдений. Ведь что такое аббревиатура? Это — пускай и сокращенное, но — ИМЯ, т. е. ЗНАК эпохи, ее СИМВОЛ или, как теперь принято говорить: БРЕНД. И вот — Алла Большакова, по-моему, первая, кто обратил внимание на то, что в романах Юрия Полякова "бренды" советской эпохи с середины 70-ых годов прошлого века начали подменяться иным содержанием, а то и вытесняться новыми. Здесь уместно вспомнить такое, известное на Руси еще до всяких брендов, словцо, как "сбрендить", т. е. "свихнуться", "сойти с ума", "чокнуться" — короче, "утратить самоидентичность". Но ведь утрата самоидентичности — это и есть потеря своего имени, бренда, своей личности, нации, культуры. И, таким образом, подмеченная А. Большаковой смена аббревиатур в произведениях Полякова как раз и говорит нам: наша эпоха сошла с ума — "сбрендила", потеряла свой нарабатываемый десятилетиями бренд, свое имя (как аббревиатуру СССР) и свою сущность: "В таком жестком свете процесс аббревиации — в частности, образования от ФИО партийного лидера (Бусыгина Михаила Петровича, "просвещённым" словом заигрывающего с народом) аббревиатуры БМП — с полной перекодировкой семантического ядра (Боевая Машина Пехоты) — воспринимается как нездоровая речевая мутация: признак затяжной болезни страны, сначала переименованной из Российской империи в СССР, а потом и вовсе в усечённое РФ, знаменующее упрощение, разуподобление".

Подобных моментов, подталкивающих к серьезным выводам, у исследовательницы очень много: к примеру, ее размышления над парадигмой слов "по-рыночьи выть"; "поры ночь" и "выть" (диалектное: "участь", "рок", "судьба"): "звуковая парадигма смыслообразования, — пишет исследовательница, — выявляет идею… времени, как времени, зашедшего в тупик. С утратой духовно-нравственного содержания оно превращается в Кроноса, пожирающего своих детей". Хотя не могу забыть о ложке дегтя, без которой всякий критик не был бы критиком. Я имею в виду обороты типа "темпоральная деформация в соединении начал и концов", "свернутая доминанта объективированного времени" и некоторые другие.

Но в целом книга, безусловно, удалась. Особенно хотелось бы отметить ее разноплановость. Если первые разделы посвящены тому, как проза Полякова отразила причины и последствия распада советской цивилизации, диалектику "русскости" и "советскости", России и Запада, то два срединных дают неожиданное — для критических и литературоведческих работ по современной прозе — погружение в онтологию бессознательного, ментальные переживания, несущие в себе не только меты прошлого, но и неведомого и угадываемого грядущего. Конечно, применяемый Большаковой — причем по-своему, весьма нетрадиционно — феноменологический метод задаёт определенный ракурс восприятия. Однако этот ракурс (на первый взгляд, отвлеченный, сугубо теоретический) позволяет увидеть своеобычные, сущностные черты писателя-современника, еще слишком близстоящего, а потому трудноуловимого в аналитическом фокусе. Скажем, такие поляковские категории, как знаменитый уже "апофегизм" (наплевательское, презрительное отношение к миру и людям — всему, что не "я") и типы, как тот же БМП — герой-"апофегист", за которым скрывается узнаваемая ельцинская фигура.

Поставь автор книги о Полякове только на этом точку, читатель все равно был бы "заряжен" на прозу неординарного, остро актуального писателя. Но Алла Большакова весьма героически идет дальше и глубже, посвящая два последних раздела своей большой книги поэтике. Отмечу значительность рассмотрения современного писателя в широком художественно-эстетическом контексте, включающем и полемику с эстетически несостоятельными фигурами... КАК их теперь называть? Слово найдено: нет, не постмодернисты — "китчисты". Короче, Большакова дает бой за эстетическое качество. Интересен и разговор о типе художественного мышления, попытка выйти за рамки предлагаемого самим писателем определения по ведомству "гротескного реализма" (термин М.Бахтина).

Не скрою, многое в книге А. Большаковой показалось мне спорным, побуждающим к полемике, к дальнейшим неоднозначным размышлениям. Но, ловлю себя на мысли, — не в том ли и была задача этого литературоведствующего критика: затронуть за живое, привлечь внимание к проблеме, не оставить равнодушным...