Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ обзор декабрьских номеров "Москвы", "Нашего современника" и "Тамбовского альманаха"

"Тамбовский альманах" (№1 — 2005). Пятьдесят лет молчания — и заговорили… О чём? Михаил ГРИШИН — о без пяти минут дембеле Лёхе Ханине ("Паутина", главы из романа), только что пережившем жестокую трагедию потери друзей, погибших от бомбы террористов. О невесте его — Наташе, рекламной фотомодели, на балконе отеля на Мальдивах мечтающей "век бы жить в этой сказке". "Но для этого требуются деньги… Большие деньги… Очень большие… Огромные", — печалится целомудренная русская красавица с косою до пят. И тут подключается вечно живой внутренний Станиславский: вымученная мешанина из пасхальных яиц, крови, отеля на Мальдивах, "демонстративно вихляющего кругленькой попкой" целомудрия — не верю!.. Да и скучно, друзья, ещё и от бесконечной вереницы этого многосерийного хлама на экранах телевизоров: на килограммы плевел — одно-два зёрнышка. Главный же герой пьесы Николая НАСЕДКИНА ("Джуроб", сцены из виртуальной жизни в 20-ти гликах) и не жаждет от читателя (зрителя) какой бы то ни было веры, особого сочувствия и сопереживания даже. Ему не до того — он "гличет" с Джулией Робертс (благосклонный автор с трепетом и слюнками описывает это подробно). Почему-то именно с ней: бедняжка, ей-то зачем эта серая пустота, именующаяся другом Аркадия Телятникова (скажи мне, кто твой друг) — поэта 60-ти лет в "тинейджерском прикиде", с ненормативным пустоблудием через каждые два слова и собственной книгой "Венерические стихи, или Запрезервативье"?!.

В поэзии же мэтресса — Валентина ДОРОЖКИНА. В 20-ти строках — 26 глаголов: дружу, верю, наблюдаю, живу, люблю, встречаю, провожаю, провозглашаю… Стихов — таких — семнадцать. Семнадцать же и книг, изданных. Руководитель — литературного объединения.

И — четыре звездочки из-под вороха "руководителей". Ёмкая, жёсткая метафора рассказа "Орясина" Аркадия МАКАРОВА об "истинном характере русского человека, стремящегося к самоотвязной, разрушительной воле", и его давних, "двести лет вместе", помощниках в этом стремлении. И — совершенно "улётная", как бы сказали современные подростки, поэзия Марии ЗНОБИЩЕВОЙ. Ей — восемнадцать. Человек родится, чтобы терять. Если следовать этой, весьма пессимистической, мудрости, то Марии на столетия хватит того, с чем она родилась: "Стряхнув с ресниц седые стаи рос, Земля воскресла, став добрей и шире. Раз навсегда принявшей всё всерьёз, Мне с этим миром жить хотелось в мире" . Алексей БАГРЕЕВ, чьё поэтическое мироощущение, впитавшее, кажется, всю боль мирового несовершенства, трагичное до "сломанных крыльев", до бьющего "по рёбрам тяжёлого набата", одновременно и болезненно-чуток: "Слышу, падает крик с высоты, А за окнами воет зверьё. Ну когда успокоишься ты, Сумасшедшее сердце моё?!" , и светло-верующ: "Родина моя чистая, Родина моя нежная" . Поэту — двадцать семь.

Юношескую запальчивость, ёмкость, языческую метафоричность и упругую энергетику стиха отмечают критики и у Геннадия ГРЕЗНЕВА. "Балладой о священной жертве" дебютирует он в альманахе ( "Когда костлявою десницей Меня сдавил предсмертный страх, Я отдал всех картин царицу… Я выбрал жизнь — самоубийца!.. Я имя погубил в веках!!!") Имени — не погубленному в веках — тамбовским молодым талантам! Ни больше ни меньше... И свежего сильного ветра — на плевелы.

Пьяняще загадочен поэтический мир Марины ЛОБАНОВОЙ ( "Москва" ), весь сотканный из тончайших ассоциаций: "Цвет осени и цвет болезни — провалом в меркнущих зрачках. След охры оползает с лезвий осин в ржавеющих кустах". И прозрачно-призрачное переплетение с ранним, лучшим цветаевским:

Не знать — предчувствовать, не ждать — измерить

Стук пульса скрытого. Скорей забыть

Привычный лепет слов, дыханью верить,

Веленье голосов не проронить.

Собою предвещать все перемены,

В себе услышать кровь и ток времён,

Войти в огонь, разрушить страхов стены

И чувствовать с природой в унисон.

Алгеброй поверять гармонию — задача неблагодарная, но в самом загадочном и музыкальном — "На чётках истин — золото в лазурно-вечном небе…", на 24 строки — 92 существительных и 35 прилагательных. И каких: "узорная хрупкость стекла", "рассвета паводки", "тлен и половодье крова", "медвяный звон строки", "мякоть слова", "острожный шорох рифм", "блеск девственный пустой страницы", "сиреневая зябкость пауз", "медлительная струйность строк и смысла полынья"… И ни одного — глагола. А может разгадка головокружения — в этом.

Классическая выверенность и простота — смысловая и формы, вовсе не мешают глубине мысли Лидии ЛУТКОВОЙ: "У неба просили совета. Дождались. И Слово Завета, Прошедшее сквозь времена, Проявлено Вечностью было. Увы, поглотила могила Способных прочесть письмена…"

Герой повести Александра МИШАРИНА "Решение" вроде бы не относится к категории "способных прочесть письмена", но и он не может поступиться принципами своими, честью своею. Устав пятиться и сдавать позицию за позицией он, до конца не терявший надежды, что "период реформ и связанной с ними неразберихи, невыстроенности строгих государственных интересов рано или поздно закончится, и если государство выстоит в борьбе с коррупцией, олигархами, политической чехардой, то ему, государству, снова понадобится мощный, разветвлённый, могучий, как паровоз, военно-промышленный комплекс", тот самый комплекс, ради будущего которого и работает сейчас его концерн, нет, даже не вполсилы, а на 20-30 процентов всего, но работает, — вдруг получает страшный удар. И — принимает решение , может быть, единственно верное в этой ситуации. Спорное, да. Но, кажется, как раз из того самого несгибаемого арсенала, который в данном случае не миновать, — "смертью смерть поправ".

Способна на поступок и решение и героиня новой повести Александра ТРАПЕЗНИКОВА "Возвращение домой", для которой "покой — самое ужасное и нелепое для человека". Окунувшись с "пятьдесят восьмого градуса северной широты" в столичную липкую слякоть, она вдруг ощущает, что "там, по крайней мере, тепло от настоящего, а не мнимого холода". "Некое предгрозовое затишье, готовое полыхнуть молнией, вызвать либо безумную вакханалию, либо мольбу о спасении" окружает Дашу-Розмэри. И порождает его не только она сама. Автор деликатно и тонко пытается разобраться вместе с героиней в том, "что же с ней происходит? Куда уносится вихрь судьбы? Почему так горько и сладко? Где выход из заточения и не плен ли вся жизнь вокруг?"

В сложнейшем жанре поэтической прозы работает петербуржец Александр ПОЛЕВИЧ (новелла "Под зелёной звездой" в "Нашем современнике" ). Тяжкий крест падает на долю тринадцатилетнего мальчика оккупированной белорусской деревни (сразу же оживает в памяти герой фильма Элема Климова "Иди и смотри"). Но с каким достоинством несёт он его, с каким несгибаемым и уже сформировавшимся — мужским. И опять тема решения . Решения, которое даёт силу противостоять всему чуждому и менее крепкому, но более лёгкому и расслабляющему. "А мальчишка стоял на краю деревни и смотрел им вслед. Стоял, пока они не скрылись за бугром. Так его лейтенант и запомнил — стоящего у своей избы под зелёной дрожащей звездой."

В экстремальную ситуацию поставлен и герой рассказа Ивана КОНОНОВА "Расплата": "Сейчас мне предстояло доказать этим горам, этому небу и всему миру, что я имею право на жизнь". Джеколондоновское: "выживает самый сильный, самый достойный этого чуда — жизни" здесь, пожалуй, даже сильнее, чем закон простого естественного отбора, более вялый и срабатывающий, во многом, не для "человеков". Человеков же выносит из бездны несколько иное, может быть, даже вот это — "знал, чувствовал: впереди меня ждала длинная, беспокойная, иногда трудная, но такая интересная и прекрасная жизнь"…