"Жена русского пирата" - читать интересную книгу автора (Шкатула Лариса)

ГЛАВА 19

Черный Паша подошел к неподвижно стоящему Яну и заглянул в лицо.

— Двойная удача! Беглец вернулся. Я-то прежде твоей фамилии не знал, так что и думать не думал… Мир тесен, мой мальчик! Земля круглая, если ты хорошо учился и знаешь об этом. Можно обойти её вокруг и вернуться на то же место. О чем ты хотел со мной поговорить: об арестованной Крутько или о сокровищах духоборов? Ты случайно не нашел их?

— Неужели вы до сих пор думаете об этом? Я, честно говоря, давно забыл. Некогда заниматься игрушками!

Черный Паша усмехнулся.

— Хочешь меня разозлить? Грубишь старшему… Ты же пришел сестру выручать, или я ошибаюсь? Придется, видимо, вызвать охранника и отправить тебя в камеру… Не боишься?

Ян побледнел. Он действительно испугался, представив себе последствия его мальчишеского ерничанья. Вообразил, что знание о прошлом огэпэушника даст ему какое-то преимущество! Да его и слушать никто не станет. Поклеп на майора ОГПУ!.. Почему-то в присутствии этого человека он даже не вспоминал о своих необычных способностях. Сила духа Черного Паши не шла ни в какое сравнение с теми, что встречались ему прежде, и если в свое время Ян не убоялся даже магистра черных колдунов Зигмунда Бека, то его нынешний противник был окружен такой мощной внутренней защитой, что юноша терялся. Спасало одно: кажется, сам он о своей мощи не подозревал. Вернее, он видел, как сила его взгляда лишает других самообладания, но тем и ограничивался.

— Образумился? — довольно кивнул следователь, отметив смятение Яна. Не бойся, я не зверь какой-нибудь. Твоя вина пока не доказана, так что давай побеседуем, как старые знакомые… Можешь звать меня просто Дмитрий Ильич. Или товарищ майор. Сначала о деле: почему ты всем говорил, что Светлана Крутько — твоя сестра?

Юноша смутился.

— Да как-то само собой получилось. Вначале шутили. Мы же с ней вместе в Москву приехали, вместе учиться начали. А потом все привыкли, да и мы сами…

— Молодо-зелено, — с притворным сожалением вздохнул хозяин кабинета. Пойми ты, если Крутько осудят, и тебя как брата не пощадят.

— А кто это будет решать? — поинтересовался Ян.

— Видимо, я, — пожал плечами Черный Паша и вдруг со всей отчетливостью понял, какую власть над людьми имеют его коллеги: граница между осознанным и неосознанным проступком так хрупка, что может трактоваться и как тягчайшее преступление, и как невинная ошибка молодости — там, где вместо буквы закона властвуют человеческие эмоции, для справедливости остается мало места! Вот она, первая ступень к абсолютной власти! Только круглый дурак не станет этим пользоваться! — Тебя, возможно, накажут не слишком сурово: сошлют куда-нибудь посевернее… Правда, диплома врача тебе не увидеть…

— Нет! — испуганно выкрикнул Ян.

— Это будет неприятно, — согласился его мучитель, — ну да советская власть разберется, кто прав, кто виноват…

И дал понять, что и сам знает, как неубедительно это звучит.

— Светлана ни в чем не виновата!

Утверждение Яна выглядело по-мальчишески запальчивым.

Разве он мог знать наверняка? А если она действительно попала в лапы каких-нибудь заговорщиков? Иначе разве стали бы её, безвинную, арестовывать? Она такая доверчивая, её могли обмануть!

— Конечно, её могли обмануть, — точно в ответ на его мысли медленно проговорил Черный Паша, следя за выражением лица юноши: ему нужен был его страх за Светлану, готовность Яна пожертвовать всем ради нее. Насколько дорога Поплавскому арестованная учительница? Ибо Гапоненко пришла в голову мысль простая до гениальности: как следователю в условиях беззакония и вседозволенности в самом центре столицы создать целую армию безусловно преданных ему людей, для которых станет законом одно его слово.

— Товарищ майор! — заглянул в кабинет дежурный старшина. — К вам на прием муж Крутько просится.

— Скажи, пусть минуту подождет, — распорядился Гапоненко и повернулся к Яну: — Посиди пока в коридоре, подумай, как вести себя, чтобы твою названую сестру из-за тебя не расстреляли.

Ян вышел, столкнувшись в дверях с Николаем, который от волнения ничего вокруг не видел…

Вопреки утверждению Петерса, что дело окажется несложным, уже на второй день после ареста Крутько в её камере произошло ЧП.

Охранник, дежуривший в ночь, вдруг исчез из поля зрения караула. Была объявлена тревога, начались поиски. Оказалась приоткрытой дверь в камеру Крутько. Глазам вошедших представилась странная картина. Заключенная, полностью одетая, скрючилась на нарах в глубоком обмороке, а рядом, на полу, с расстегнутыми брюками лежал охранник: он был в сознании, но не мог выговорить ни слова, ни пошевелиться. Вызванный тюремный врач поставил диагноз: инсульт…

Что делал в камере молодой женщины охранник, можно было догадаться, но внезапная болезнь здорового тридцатилетнего мужчины Дмитрия насторожила. Впрочем, только его одного. Остальные сотрудники этого строгого учреждения привыкли к разным сюрпризам судьбы: в этих стенах не один здоровый человек в несколько дней становился дряхлой развалиной, а самые волевые на вид мужчины на допросах ломались и плакали как младенцы. То, что болезнь поразила одного из работников политуправления, говорило о том, какой это тяжкий труд — борьба с врагами народа.

— Садитесь, товарищ Крутько, — услышал муж Светланы голос майора и присел на краешек стула.

— Заметьте, я все ещё считаю вас товарищем, хотя ваша жена обвиняется в принадлежности к монархической организации.

— Господи! — ахнул он и побледнел при мысли о том, как было получено такое признание. — Ее пытали?

— Пока нет, — Гапоненко внимательно посмотрел в лицо военврача; он намеренно сказал "пока", чтобы выбить его из колеи — именно в таком взбудораженном состоянии люди проявляются наиболее полно.

— Пока, — растерянно повторил за ним Крутько, — но ведь она такая юная!

— А уже выступает против государства.

— Послушайте, товарищ Гапоненко, я не стану доказывать невиновность Светланы — вы мне все равно не поверите, хотя более чистого и честного человека, чем моя жена, я не встречал… Но, может быть, моя жизнь государству нужнее?

— Странные вопросы задает советский офицер! Разве ваша жизнь не принадлежит целиком и полностью стране победившего пролетариата?

— Может, я не так выразился… Но дороже жизни у меня ведь ничего нет… Что ещё я мог бы вам предложить?

— Пожалуй, все остальное можно было бы квалифицировать как взятку… Значит, вы готовы принять любое наказание вместо вашей жены вплоть до расстрела?

— Готов!

"Да, теперь он действительно созрел, — удовлетворенно подумал Гапоненко. — Видимо, душу дьяволу продают в такие вот моменты… Слаб мужчина любящий. И одновременно силен. А смог бы я ради Катерины пожертвовать жизнью? Ради Катюши и Пашки? Смог бы?"

Он подал Крутько бумагу и ручку.

— Пишите: я — фамилия, имя, отчество — являюсь членом монархистской организации, — следователь помедлил, подбирая слова: — "За веру, царя и отечество". Пойдет?

Он хотел пошутить, но увидел, что Крутько отложил ручку и застыл весь сплошной вопрос.

— Вы предлагаете мне это написать?

— Я не предлагаю, я требую, — сухо уточнил Гапоненко.

— Да после такого признания и меня арестуют, и Светлану отсюда не выпустят! — военврач с отчаянием взглянул на него. — Это ловушка? Вы хотите нас извести? Но за что? Может, когда-то я не смог вылечить вашего близкого родственника? Мы прежде где-нибудь встречались? Вы за что-то мне мстите?!

Следователь поморщился:

— Aу, Николай Иванович, не ожидал от вас такого примитивного мышления!

— А что я ещё могу подумать? Написать поклеп на самого себя и ждать за это награды? Что вы хотите?!

Тот, кого он так отчаянно вопрошал, обошел стол с другой стороны и, присев на краешек, шепнул ему в самое ухо:

— Вашу душу.

— Что-о?!

— Если вас пугает такая формулировка, тогда — беспрекословное повиновение в случае необходимости, а такая бумага сможет его гарантировать. Как только понадобится, вас об этом известят и, не задавая вопросов, вы будете делать, что прикажут! Условная фраза будет, скажем, такая: "Вам нравится в одежде черный цвет?" Ответите: "Только отдельные детали!"

— Лишь в том случае, если Светлана…

— И никаких условий, слышите, никакой торговли! Слепая вера, и все!

Крутько опять взялся за ручку.

— Как, вы сказали, писать дальше?

Хозяин кабинета смягчился.

— А вашу жену мы непременно освободим. К сожалению, это нельзя сделать немедленно — машина уже закрутилась. Чтобы её остановить, понадобиться денек-другой. В ОГПУ не любят признавать ошибки… Видите, как я с вами откровенен? Это потому, что я знаю: написанное вами заявление свяжет нас крепче кровного родства!

— Предлагаете мне всю оставшуюся жизнь прожить с дамокловым мечом над головой? — он сгорбился и как-то съежился, как будто из него выпустили весь воздух.

— А у вас есть выбор? Впрочем, есть: лишить жизни и себя, и жену… Могу вас успокоить — этот самый меч уже висит над всей Россией, причем большинство граждан об этом даже не подозревает!

Какая-то мысль пришла в голову Крутько: он оживился, поднял голову и посмотрел в глаза следователя.

— Кто знает, может, я буду ждать слов вашего пароля с нетерпением?

— Такое настроение мне больше нравится!

Черный Паша мысленно поздравил себя: первый воин его гвардии вызывал уважение и надежду, что со временем он обретет верного соратника. Однако каких преданных гвардейцев он себе ни подберет, для нужд гвардии генералу требуются деньги. И немалые.

Гапоненко распрощался с военврачом и вызвал из коридора изнывающего от долгого ожидания Яна Поплавского.

— Продолжим нашу дружескую беседу, — бывший разбойник и контрабандист, поднявшийся до немыслимых для простого студента высот, указал ему на стул. — Дела-дела, некогда поговорить, расспросить… Например, почему ты, Ян Георгиевич, не побоялся прийти в наше скромное заведение? Насколько я знаю, большой популярностью у населения оно не пользуется. Вознамерился освободить свою названую сестру Светлану? Не поделишься своими планами каким образом? Не мог же ты вот так, без рассуждений, по первому движению души сунуть голову в петлю?!

— Не знаю, — Ян повесил нос, только сейчас осознав безнадежность своего прихода: желания отдать жизнь за Светлану у него не возникало. Что же тогда делать? Эта мысль так взволновала юношу, что он произнес её вслух.

— Вопрос вполне своевременный, — хмыкнул Гапоненко и посерьезнел: Давай пока, друг мой, вернемся на пять лет назад к нашей первой встрече. Тогда Батя — мой друг и помощник — обнаружил в твоих вещах цветные алмазы. Помнишь?

Ян вздрогнул. Зрелище, открывшееся им с Марго на далекой лесной поляне, даже теперь, спустя столько лет, леденило кровь при одном воспоминании. Двенадцать трупов: взрослые, дети — таинственные убийцы не пощадили никого. Там, в тряпичной детской кукле, он и нашел эти самые алмазы…

— Кое-кто из моих высказывал предположение, что это сделали солнцепоклонники — они всегда наказывали смертью беглецов, — продолжал допытываться следователь, который вместо расспросов о Светлане вдруг вспомнил о каких-то сокровищах!

— Не знаю, солнцепоклонники или как там их зовут, но знак солнца на стенах и на их одежде я действительно видел.

— Ну вот, а ты говоришь, что не знаешь, где их искать!

— Я и правда не знаю, — устало проговорил Ян, настраиваясь на непонимание и бесплодные объяснения. — Видел их издалека, на расстоянии… Если я захочу, то у меня это получается. Как? Долго рассказывать!

— Я и не тороплюсь, — спокойный, доброжелательный майор на глазах юноши превратился в сурового и жестокого Черного Пашу, — так что давай не спеша, по порядку, рассказывай о себе и о том, что у тебя получается, если захочешь!

Слушал он молча, не прерывая Яна вопросами, только однажды уточнил:

— Много, говоришь, золота у них?

— Бездна! И камни, которые на свету блестят и переливаются. Такого богатства я даже в музее не видел!

Юноша закончил рассказ и некоторое время ждал, пока слушатель переварит его в голове.

— Н-да-а… Видеть видел, а где находятся — не знаешь?

— Не знаю.

— Может, помнишь подробности: особенности пейзажа, лес, степь…

— Вспомнил! Гора… Подземелье, где они молятся и сокровища прячут, под горой!

— Гора? Тоже мне, ориентир! Постой, а ты чувствуешь, когда отдаляешься от такого места или приближаешься к нему?

— Конечно, чувствую. Я уже пробовал: когда я иду в другую сторону, например, от грибного места, то мне его труднее видеть, понимаете? Для ясности образа больше напряжения нужно. И еще. Я потом опять пробовал этих солнцепоклонников увидеть — не получилось. Как будто мешал кто-то. Как бы мысленный щит выставил, чтобы другой ничего увидеть не мог…

— Сам не знаю, почему я тебе верю, — задумчиво проговорил Черный Паша. — Со стороны посмотреть, такого и быть не может, а поди ж ты…

— Мы с вами все о солнцепоклонниках, Дмитрий Ильич, а что будет со Светланой?

— Ничего с нею не сделается, она же в камере. Сама виновата. Могла бы вести себя поосторожнее. Пусть посидит, подумает…

— Но это опасно! В вашей конторе с нею что угодно могут сделать! Была одна попытка, будет и другая. Такая-то красавица! У нас студенты, на неё глядя, дара речи лишались.

— Что же ты такую кралю упустил? Считаешь, братом быть лучше?

— У меня другие планы.

— Ну хорошо, другие так другие… А откуда ты все же узнал?

— О чем?

— Не притворяйся. О том, что была попытка! Хочешь сказать, охранника… Как же ты пробрался в камеру? Отвечай!

— Я же вам объяснял: я могу видеть сквозь стены и большие расстояния.

— Видеть… Но кто-то же его… ударил?

— Как бы я смог? — соврал Ян; ему вовсе не хотелось признаваться в нападении на охранника.

— Мне надо подумать, — Гапоненко почти упал на стул. Какое страшное оружие можно получить, имея несколько таких Поплавских… — Ты никогда не встречал людей… с такими же способностями?

— Встречал.

Следователь опять вскочил со стула.

— Где? Когда?

— Пять лет назад. В цирковой кибитке, которую ваши ребята потом сожгли.

— И кто это был? Тот здоровый атлет? Аристократка? Синеглазая?

— Ее звали Ольга. Как оказалось, мы с нею были дальними родственниками. Надо думать, сейчас она в каком-нибудь гареме?

— Получается, что до гарема её не довезли, а тот, кого я все эти годы считал погибшим, живет и здравствует в Москве! Неужели Флинт — предатель? Думает уйти от возмездия?..

Черный Паша продолжал разговаривать сам с собой, так что Ян даже обеспокоился: здоров ли он?

— Дмитрий Ильич!

— Не мешай! — он сел за стол и стал быстро писать. — Поставь свою подпись вот здесь… Да не бойся, я написал, что ни в чем предосудительном Светлану Крутько ты не замечал. Думаю, её завтра выпустят, если, конечно, что-нибудь новенькое не откроется… Послушай, а её директора школы случайно не ты… того?

— Его убили?

— Нет, он сам вроде как с ума сошел. Ни с того ни с сего…

Он посмотрел на юношу.

— Раз не ты, так что и говорить на эту тему? Видишь, какие странные вещи случаются в этом деле! Правда, никто не связывает их между собой, но, по-моему, все неспроста. Директор написал на Светлану донос, а теперь так кстати с катушек съехал! Получается, единственный свидетель был, да и тот, как выясняется, сумасшедший… Ты, конечно, ничем мне помочь не можешь? Ладно, не делай такое невинное лицо, все равно не поверю… Так и быть: иди пока, учись! Стране нужны хорошие врачи, а ты, как я узнавал, учишься на "отлично".

Едва за Поплавским закрылась дверь, майор приказал дежурному привести к нему арестованную Крутько. До сих пор он знал её только по материалам дела, теперь нужно было познакомиться воочию.

— Товарищ майор, арестованная Крутько доставлена, — проговорил охранник, пропуская в кабинет женщину неописуемой красоты: Гапоненко от неожиданности даже привстал, его привел в чувство лишь вид топтавшегося у двери охранника.

— Спасибо, идите, — отпустил его следователь и предложил женщине, указывая на стул: — Садитесь!

Несомненно, двое суток ареста сказались на внешности Светланы Крутько не лучшим образом, но её яркую, какую-то дикую красоту стереть было невозможно. Темные круги под глазами от перенесенных страданий и бессонницы — после попытки охранника изнасиловать её она боялась закрыть глаза — ещё больше увеличивали их. Необычной миндалевидной формы, но не как у кореянок или башкирок, а широкие желто-зеленые глаза степной кошки. Волосы её, даже без расчески, почти не примялись, а пушистым медным облаком обрамляли её усталое осунувшееся лицо. Курносый нос придавал ему несвойственную обстановке задорность, а великоватый, с точки зрения знатока классической красоты, рот был по-девически припухлым и свежим. Давно Черный Паша не получал такого удовольствия от созерцания красивого женского лица! И в Наркомате иностранных дел, и здесь, в ОГПУ, женщины чаще всего старались походить на мужчин: были строгими, деловитыми, беспощадно уничтожали в себе даже намеки на женственность; многие курили папиросы, отчего выглядели лишь товарищами по работе, а никак не представительницами прекрасного пола.

Оказывается, он подсознательно тосковал по женственности. Прежде Дмитрий находил её в Катерине, жене и любимой женщине, но постоянная занятость сделала и её сухой и неэмоциональной. Теперь, чтобы добраться до ещё тлеющего внутри огонька, ему приходилось сгребать сверху все больше пепла…

"Интересно, — вдруг подумал он, — согласилась бы эта красавица стать моей любовницей в обмен на свободу?"

Представил её в своих объятиях и тут же устыдился: дожил! Покупать женскую признательность, точно низкий торговец. Или он сам как мужчина уже и неинтересен? Потому только спросил её, странно неподвижную и безучастную:

— Вам плохо?

Она подняла на него полный душевной муки взгляд:

— А разве в этих стенах кому-нибудь бывает хорошо?

Он порадовался за нее: не сломалась, держится, но уже устала. Дорогая хрупкая игрушка попала в равнодушные жестокие руки!

Между тем Светлана, почувствовав его интерес, решила, что её опять ждет унижение. Страх было взялся за нее, но она до крови закусила губу, чтобы прийти в себя и приготовиться дать отпор.

— Я читал протокол вашего первого допроса, — спокойным будничным голосом сказал следователь без всякого намека на флирт. — Вы сказали, что прочли ученикам всего одно стихотворение, которое нашли в каком-то старом журнале, и не знали, что этот поэт запрещен.

— Да, я так говорила, — кивнула Светлана, удивленно глядя на него: она представляла себе всех огэпэушников такими, как допрашивающий её прежде капитан — наглый и самоуверенный; он делал ей всяческие грязные намеки, уверенный в своей полной безнаказанности. Неужели этот следователь не будет вести себя так же? Собственно, про старый журнал она придумала уже на допросе и про то, что не знала, кто такой Гумилев… Она повнимательнее взглянула на сидящего по другую сторону стола мужчину. Говорят, у неё кошачьи глаза, но и у этого майора глаза такие же дикие, желто-карие, блестящие, той же породы, что и у нее… Он смотрит и ничего не говорит, но Светлана уже отразилась в его зрачках — почему это вдруг её обрадовало? Впервые за всю жизнь её взволновал взгляд не мужа, а постороннего мужчины!

— Как мне вас называть? — запинаясь, спросила она.

Ее волнение передалось и ему. Он хотел сказать сурово: "Гражданин следователь", а сказал мягко:

— Дмитрий Ильич.

— Дмитрий Ильич, — молодая женщина помедлила, прежде чем задать ему вопрос, — вы тоже считаете меня виноватой?

Следователь пожал плечами.

— Разберемся, — он твердо решил держаться.

— Вот что… напишите-ка на бумаге это самое стихотворение.

— Полностью? — изумилась она.

— Полностью.

Он уже знал, что ему делать. Скрепя сердце отправил Светлану в камеру — до ночи ей вряд ли что-нибудь угрожает! — и поспешил в кабинет самого Петерса, оправдываясь своей неопытностью: потревожил такого человека! Подробно доложил ему обстоятельства дела. Так, как он его видел. Директор школы подслушивал под дверью класса… То, что он сошел с ума, Гапоненко придержал на крайний случай.

— Под дверью? — брезгливо переспросил Потере.

— Видимо, учительница ему нравилась, а взаимности он от неё не дождался, вот и решил отомстить. Услышал фамилию — Гумилев. Знал, что она из запрещенного списка, и настрочил донос… А Крутько рассказывала детям о пиратах и в качестве иллюстрации прочла стихотворение, увиденное ею накануне в каком-то старом журнале.

— Что за стихотворение? — спросил Потере.

Майор молча подал ему листок. Тот быстро пробежал его глазами.

— И только-то? Это я и сам знаю наизусть.

Он выразительно продекламировал:

— Теперь я понимаю: молодая идеалистка, романтик, что ей какой-то там запрещенный список… Освободите немедленно, я сам распоряжусь! Кстати, Совнарком на последнем заседании рекомендовал нам бережнее относиться к интеллигенции, разъяснять непонимающим нашу точку зрения, беречь таланты… — он довольно усмехнулся. — В таких случаях на помощь должна приходить интуиция. К примеру, года два назад одна молодая поэтесса Ирина Одоевцева написала "Балладу о толченом стекле". Наша революционерка и блистательная журналистка Лариса Рейснер выпустила об этой балладе фельетон — мол, "изящнейшая поэтесса" возвела клевету на красноармейца, обвиняя его в подмешивании стекла к соли, а попутно и в мешочничестве. Кое-кто из наших товарищей предлагал Одоевцеву арестовать, чтобы прекратить её вредную деятельность, но я распорядился не трогать и теперь с гордостью могу сказать, что спас для мира хорошего поэта!

Гапоненко шел домой пешком. День выдался напряженный, даже в теле ощущалась усталость, как если бы он работал физически… Осенний воздух московских улиц струей вливался в его будто свернувшиеся от душной накуренной атмосферы управления легкие — даже ощутил слабое покалывание в груди.

Решение об освобождении Светланы ему захотелось сообщить ей лично. Что он и сделал, опять с трепетом почувствовав, как забилось сердце…

Обычно он не допускал себе поблажек в области чувств. Всякому движению души он давал определение, отчего флер таинственного и туман романтики рассеивались на ярком свету реальности. Но сейчас… "На старости лет!" — усмехнулся он.

Первый раз это случилось с ним пять лет назад. В его жизнь вошла Катя. Чувство к ней на первых порах напоминало безумие — тут уж не до определений, когда сердце не слушает доводов рассудка. Он видел в её глазах отчуждение, страх, протест, и ему хотелось сломать её защиту, заставить нырнуть с головой в кипящий котел эмоций, в котором барахтался он сам. Случались моменты, когда он был готов схватить её за горло и душить до тех пор, пока она не запросит пощады. Конечно, это были моменты неуверенности и отчаяния, но в конце концов он заставил её кричать, стонать и извиваться поневоле в его руках, позабыв обо всем на свете, даже о бывшем любовнике. Заставил понять, что она бессильна перед такой стихией, как страсть. Но, видимо, не вечно то, чего добиваешься силой. Даже силой страсти.

Зарождавшееся чувство к Светлане никак не напоминало пламя, буйство, ярость. Это было теплое мягкое горение костра в степи, дуновение весеннего ветра или нежность к спящему ребенку. Оно было легким и невесомым, как мечта.

Дмитрий снова и снова повторял в памяти картину: он сообщает ей, что она свободна, а она, не отрываясь, смотрит на него, шевеля губами, будто повторяет про себя его слова. Он не выдержал и проводил её до ворот господи, это уже ни на что не было похоже! Светлана вложила ему в руку свою маленькую ладонь, и она, прохладная, точно огнем опалила его.

— Спасибо, — прошептала Светлана и застучала каблучками по тротуару.

Чтобы не смотреть ей вслед, он резко повернулся и пошел к себе, но в ушах её каблучки все равно цокали, пока она не завернула за угол.

"Дмитрий, ты сошел с ума! — мысленно одернул он себя. — Ты женат, у неё муж, у тебя уже сыну пять лет, а ты все на молоденьких засматриваешься? Ей двадцать два, а тебе — тридцать восемь…"

Он зашел в коммерческий магазин и купил банку греческих маслин — Катя их любила, а Пашке — большого шоколадного зайца: то-то радости будет! И пошел домой, как всякий приличный семьянин, но теперь глубоко, на самом дне его души, лежал маленький золотой ключик от дверцы к мечте…