"Невыносимое одиночество" - читать интересную книгу автора (Сандему Маргит)

14

На четвертый день они заметили слабое улучшение. К вечеру дыханье его стало заметным.

Они не знали, что способствовало этому: зелье или руки Никласа, или молитвы Анетты, или же силы сопротивления самого Микаела. Главное, что он выжил, — и Никласа наконец-то отпустили с множеством благодарностей.

На пятый день Аре отправился в свой последний путь, Анетта пошла вместо Микаела, понимая, что он бы одобрил это.

Ее очень удивляла эта семья, их взаимная поддержка и внимание друг к другу. Ей вдруг захотелось быть членом этой семьи. Она понимала, что эта общность у них врожденная и что у Микаела это тоже есть, понимала, что, будучи изолированным от них, он чувствовал бездонное одиночество.

Пыталась ли она хоть как-то компенсировать это его одиночество? Нет, она не осмеливалась даже думать об этом. А ей следовало быть более дальновидной.

Доминик тоже был на похоронах. Возможно, у него тоже были эти врожденные чувства, возможно, именно эти чувства и заставили его поехать с отцом сюда? Ведь мальчик сам захотел присутствовать при погребении.

Теперь она узнала эту семью, узнала, кто кем кому приходится. И она не испытывала никакой злобы по отношению к Сесилии, открывшей ей столько горьких истин. Сесилия охотно болтала с ней, и Анетта не перечила ей, выслушивая все с доверчивостью ребенка. Сесилия, в свою очередь, оказала ей большое доверие, поведав о склонностях Александра и его проблемах, считая, что знание об этом пойдет Анетте на пользу, Анетта же, сбитая этими рассказами с толку, стала, наконец, понимать, что мир вокруг нее намного шире и сложнее, чем она думала. Мир этот не казался ей больше накатанной дорогой, как это внушила ей мать. В нем было место для всяких отклонений, для снисхождения и терпимости.

Стоя возле могилы, Лив прощалась с братом. Но мысли ее оказались встревоженными происходящим поблизости.

Она знала, в чем дело: неподалеку стояли люди из Свартскугена.

Они стояли и исподлобья, злобно и самоуверенно наблюдали за ней.

Неужели их ненависть никогда не кончится? Ведь еще Даг так много сделал для них!

Это была давняя история. Даг вынужден был осудить их отца за кровосмесительство. Отцу отрубили голову, а их имение, к тому времени совершенно запущенное, пошло с молотка. Даг не совершал никакой ошибки, это все равно произошло бы, но сыновья свалили всю вину на него. Даг сделал все, чтобы организовать для бездомной семьи новую жизнь. Он передал им небольшой хутор под Гростенсхольмом, на вершине холма, который назывался Свартскугеном. Но их старая семейная усадьба, которую они теперь потеряли, была намного больше. Она находилась в соседнем городке, и люди из Свартскугена не переставали называть ее своей, так что судья Мейден вынужден был…

Теперь в живых остался только один из сыновей казненного. Он стоял на краю кладбища, взирая на скорбящую семью глазами, в которых никогда не угасала жажда мести. Но он только говорил о мести, так никогда ничего и не предприняв.

Куда хуже был его сын, тоже присутствующий здесь вместе со своими двумя детьми в возрасте десяти и одиннадцати лет. Этого сына Лив боялась. Семья эта, казалось, питалась собственной ненавистью, неустанно поддерживая ее, как вечный огонь. Все четверо стояли в толпе провожающих хозяина в последний путь — и вид у них был угрожающий. Они ненавидели своего хозяина — ненавидели Аре, доброго, милого Аре.

Лив старалась забыть о них, превозмогая дрожь.

На обратном пути из церкви Бранд сказал Анетте именно те слова, которые ей больше всего хотелось услышать:

— Не поможешь ли ты, Анетта, Матильде и Лив на поминках? Встретить гостей и проследить за тем, чтобы у каждого все было на столе. Ты ведь теперь наша.

Эти слова так согрели ее! Она горячо кивнула.

Она вспомнила, как впервые поняла, что любит Микаела. Эта было во время его длительного пребывания дома, как раз перед отправкой на войну в Данию. Они были в Стокгольме, на рынке Корнхамн, и он прокладывал дорогу для них обоих в толпе покупателей и продавцов, На миг она потеряла его из виду и сразу почувствовала себя одинокой и беспомощной. Но он вернулся к ней со спокойной, дружеской улыбкой, и у нее появилось ощущение безопасности и глубокой радости. У нее был такой сильный муж, на которого можно было положиться! Сердце ее забилось, когда она увидела его.

Но она не решалась рассказать ему об этом. Вместо этого она провела весь вечер перед ликом Мадонны, прося избавить ее от таких греховных мыслей!

«О, Микаел, почему твоя человеческая любовь не стала для меня путеводной звездой? Вместо недоверия и презрения к людям, которым научила меня мать…»

В Гростенсхольме оставили служанок присматривать за Микаелом, все же остальные участвовали в похоронах. Микаел уже настолько пришел в себя, что мог принимать жидкую пищу.

Но как слаб он был!

Когда все вернулись, чтобы начать поминки, Анетта вошла в его комнату и поблагодарила девушку. Сев возле кровати, она крепко сжала его руку — и почувствовала слабое шевеленье его пальцев. Один-единственный раз!

— Микаел, — взволнованно прошептала она, — я с тобой. Навсегда!

И в этот вечер он открыл глаза и взглянул на нее.

Ей хотелось поделиться своей радостью с остальными, но она продолжала сидеть, держа его руку в своей.

Микаел попытался ей что-то сказать.

— Анетта, — еле слышно прошептал он, — ты… приехала… за Домиником?

— Нет, Микаел, нет! — горячо воскликнула она. — Я приехала из-за тебя!

— Значит… это правда, то, что я… слышал… Значит, это не сон.

Это было все, что он был способен сказать в тот раз. И когда он закрыл глаза, на губах его была улыбка.

Анетта наклонилась и поцеловала его — осторожно, словно она делала что-то запретное. Но потом снова поцеловала его — тихо, с любовью. Улыбка на его губах стала шире.

На следующий день Анетта забрала к себе сына.

— Папа будет жить, — прошептала она, крепко обнимая его.

— Вы рады этому, мама? — серьезно спросил Доминик.

— Конечно же, рада, ты же знаешь!

— Нет, я этого не знаю, — тихо ответил мальчик. — И папа тоже об этом не знает.

Анетта почувствовала угрызения совести. Значит, оба они наблюдали за ней все это время, высматривая признаки того, что она не равнодушна к своему мужу. Тогда как она…

Какой же у нее понятливый мальчик!

— Теперь папа знает об этом. Мы должны быть к нему внимательны, Доминик. Да, ты всегда таким и был, но я… я даже не задумывалась над тем, дать ли ему знать, что…

Она замолчала, так и не закончив предложения.

— Могу я навестить его? — спросил мальчик.

— Он просил об этом.

Доминик пошел к отцу. Испугавшись белого лица с темными, горящими глазами, он остановился в дверях.

— Иди сюда, Доминик, — горячо прошептал он. Мальчик подошел поближе.

Микаел протянул ему руку. Немного поколебавшись, Доминик взял ее.

— Мальчик мой, — с трудом произнес он, — мама хочет, чтобы мы жили в Швеции. А мне так хотелось остаться здесь…

— Мне тоже…

— Я знаю. Мы сделаны из одного теста. Но мы родились еще и для того, чтобы делать добро другим. Поэтому я обещал маме, что, когда выздоровею, мы вернемся назад. Тролль тоже скучает по нас.

— Да, Тролль! — просиял мальчик. — Нам лучше поехать домой! Но мы ведь будем приезжать сюда?

— Так часто, как сможем, Доминик. Ведь здесь наш дом, здесь все свои. У тебя появились друзья?

— Конечно. Никлас, Виллему и я играем вместе. Иногда другие тоже к нам присоединяются. Им кажется, что я высокий и стройный!

Микаел улыбнулся.

— Я тоже так считаю.

— Можно им приехать к нам в Мёрбю?

— Разумеется. Пусть приезжает вся наша родня!

Он закрыл глаза, с него было достаточно.

— Доминик, — прошептал он, — прости меня за то, что я натворил! Это был не я, а какая-то злая сила во мне.

— Злая сила в тебе еще есть?

— Не знаю. Пока что я ее не замечал, но я не знаю…

Доминик положил руку на отцовский лоб.

— Мне кажется, что ее больше нет, папа. Вы теперь не так печальны.

— Да, ты прав. Я снова обрел вкус к жизни. Так много людей помогали мне в этом: ты, твоя мама, Маттиас, Сесилия, вся наша родня, так тепло принявшая нас. Но, думаю, больше всех я обязан маленькому Никласу. Понимаешь, когда я лежал здесь в своего рода обмороке, я чувствовал его руки на своем сердце. Возможно, об этом говорить глупо, но мне кажется, что его тепло прогнало холод смерти из моего тела.

— Я тоже так думаю.

— И под холодом смерти я понимаю не то временное состояние, которое мне удалось преодолеть.

— Я знаю, папа. Вы имеете в виду злую власть?

— Да. Однажды я встретил призрака. Он коснулся меня. Призраки пытаются утащить за собой живых людей.

Доминик не совсем понимал это.

— Возможно, — сказал он. — Но я думаю, что Вы сами… Нет, я не знаю, что сказать на это.

— Хорошо, Доминик, ты, пожалуй, прав. Было бы малодушием с моей стороны обвинять во всем привидения. Мне кажется, я просто был на распутье. Я ничего не умел, никто во мне не нуждался. Меня спасло одиночество Тролля. Потом ты спас меня, потому что тебе нужен был отец. Когда же я понял, что… Нет, об этом не стоит говорить, теперь с этим покончено.

Ему не хотелось говорить о том, что Анетта хотела видеть отцом своего сына Анри. Не стоило тревожить этим разум ребенка.

Их беседу прервал голос Сесилии, стоявшей в дверях вместе с Маттиасом и Анеттой.

— У тебя умный сын, — сказала она. — Доминик считает — хотя он и мал еще, чтобы знать точное значение слов, — что в тебе есть всепоглощающая страсть, тоска по смерти. Это она, а не какое-то одухотворенное существо, постоянно преследует тебя.

— Нет, это не тоска о смерти, — поправил Маттиас. — Это слово не подходит. Вернее всего, это страх перед жизнью.

Микаел посмотрел на них и медленно кивнул.

— Вы оба правы. Но все же нельзя не учитывать того, что я встретил Магду фон Стейерхорн и что ей удалось пометить меня.

— Ты уверен в том, что говоришь? — мягко спросил Маттиас.

— Конечно, я же…

— Подожди немного, Микаел! К тебе пришел гость. Танкред вернулся из Акерсхуса вместе с одним шведским унтер-офицером. И тот рассказывает удивительные вещи.

Микаел вопросительно посмотрел на них. Сесилия выглянула за дверь и помахала кому-то. Вошел Танкред вместе с одетым в шведский мундир человеком.

— Свен! — вырвалось у Микаела. — Что ты тут делаешь?

— Это долгая история, поговорим об этом позже. Теперь же ты узнаешь, что я видел в ливландском имении. Думаю, это тебе интересно.

Все замолчали в ожидании.

— Итак, мы отправились туда, как ты того хотел, чтобы взглянуть, что там происходит. Внешне там все было пристойно, законный владелец снова вернулся в имение, и нам стало жаль тех прихлебателей, которых выставили за дверь и на которых власти наложили штраф. Но пока мы находились там и дискутировали со всеми членами семьи, появилась какая-то дама.

— Что?.. Красивая, неопределенного возраста дама, одетая в черное, с бледным лицом?

— Вот именно.

— Значит, ты тоже видел ее?

Свен улыбнулся.

— Все ее видели. Она была тетей хозяина. Собственно говоря, ей и принадлежало имение, а ее племянник управлял им. Семейство нахлебников отказывалось разговаривать с ней. Они были смертельными врагами и до этого пытались схватить ее и тоже посадить под замок, но это им не удавалось. Она оказалась слишком хитрой.

— Но… этого не может быть! Я искал ее следы — и я не видел на снегу никаких следов! Она была духом.

— Мы уже размышляли об этом, — сказал Танкред. — И мы решили спросить тебя: вы шли рядом к воротам?

Микаел задумался.

— Не помню… Нет, этого не было. Она шла следом за мной.

Сесилия кивнула.

— Потому что она была хрупкой женщиной в легких туфельках. Ей не хотелось идти по глубокому снегу, и она ступала по твоим следам. Наверняка она и обратно шла по твоим следам — я бы так и сделала на ее месте. Она была изящной и легкой, следы ее были незаметны. Разве не так?

Микаел молчал. Он думал и думал о чем-то. Значит, это не Магда фон Стейерхорн? Похоже, похоже, что…

— Нет, — сказал он, — если это не был призрак, тогда как вы объясните мои последующие видения? Туман, непрерывно сгущающийся и темнеющий, вызывающий во мне тягу к смерти. Ведь то самое было именно чудом, чем-то желанным, манящим…

— Мы это поняли, — сказала Сесилия.

— Микаел, — убежденно произнес Маттиас, — разве ты не понимаешь, что несешь в себе саморазрушительную силу? Всю свою жизнь ты бежал от жизни, бежал от всех трудностей. Ты склонялся перед чужой волей, потому что так тебе было удобнее: никто не сердился на тебя. Но ты столкнулся с большими трудностями, этого никто не станет отрицать. Детство без родителей, несчастливый брак, неприязнь к навязанной тебе профессии. Трудности, связанные с нахождением своего призвания. Ты использовал Магду фон Стейерхорн в качестве предлога для своего бегства от всего на свете.

Растерянно выслушав все это, Микаел сказал:

— Неужели все это столь убого? Это выглядит просто… трусостью!

— Я не стала бы называть это трусостью в угоду другим, — мягко сказала Сесилия. — И ты теперь наверняка устал, так что мы пойдем. Подумай об этом и попытайся взглянуть на все по-новому, Микаел! Анетта сказала сыну:

— Давай оставим папу в покое, Доминик. Папа многое понимал неправильно. Когда он выздоровеет, нам с ним будет, о чем поговорить. Мне многому нужно у него поучиться.

Улыбнувшись Микаелу, она вышла вместе с мальчиком.

Микаел лежал и долго думал об этой улыбке. В ней было заключено так много: мольба, прощение, понимание, обещание и — он был уверен в этом — робкая любовь.

Они пробыли в Норвегии все лето. Микаелу потребовалось время, чтобы прийти в себя. Его физические и душевные силы были настолько истощены, что фактически начинать приходилось с нуля.

Но туман, пустое пространство, страх больше не преследовали его,

Доминик блаженствовал. Он играл на Липовой аллее, в Гростенсхольме и в Элистранде с пятью своими братьями и сестрами: Лене, которая была на год старше его, пятилетними Никласом и Ирмелин, четырехлетней Виллему и маленьким Тристаном. Находясь под постоянным присмотром дома, всегда одинокий, Доминик теперь был счастлив.

Анетте устроили еще одну взбучку — и на этот раз это сделал Александр. Речь шла о писательском даровании Микаела.

— Скальд? Поэт? — со страхом и отвращением произнесла она. — И это — занятие для Микаела? Такие люди живут по милости других, это же просто шуты и скоморохи! Нет, такого стыда я не переживу!

Александр был в ярости.

— А кто же, по-твоему, вносит в нашу повседневность красоту? Кто создает все те прекрасные вещи, которых так много в твоем доме? Кто описывает жизнь и мир в словах и красках? Кто радует и волнует тебя до слез, когда у тебя появляется потребность заглянуть за серый, унылый горизонт повседневности? Художники или, если тебе угодно, шуты. Что отличает обстановку замка от обстановки лачуги? Изысканные произведения ручной работы, драпировки, деревянные конструкции, украшения из металла. Если бы на земле не было творческих людей, не было бы никакой разницы между замком и сараем. Все было бы одинаково серым и печальным. Пойдем со мной!

Он взял ее за руку и повел в прихожую.

— Взгляни на эти портреты! Их написала прабабушка Микаела, Силье. Я сам увез отсюда одну картину, написанную ею, и теперь она украшает одну из стен в Габриэльсхусе и вызывает всеобщее восхищение, в том числе восхищение короля и королевы. Моя теща Лив тоже очень способная художница, но она бросила рисовать с тех пор, как один тип с такими же негативными взглядами, что и у тебя, убил в ней радость творчества. В роду Оксенштерна, который ты так высоко ценишь, были, насколько мне известно, скрытые скальды. Они не осмеливались заявить о себе. Ты, что, совсем не читаешь книг?

— Конечно, читаю! Я получила очень хорошее воспитание!

— Значит, читать книги это хорошо? А писать — плохо? Вот здесь лежат записи Микаела, сделанные им до того, как он решил покончить с собой именно по той причине, что не мог найти своего места в жизни. Прочитай их — и после этого называй его шутом! Кстати, профессия шута не относится к числу презираемых.

Анетта задрожала. Она питала большое уважение к происхождению Александра, и получить от него такой нагоняй…

Покорно, со слезали обиды на глазах, она села и начала читать.

В тот же вечер она пошла в Элистранд к Александру, взяв с собой записи.

— Микаел нашел свое место в жизни, — смущенно произнесла она. — Я буду поддерживать его во всем.

Александр радостно обнял ее.

— Я так и думал, Анетта! Это не легко для тебя, отбросить все, чему тебя учили в детстве. Ты позволишь мне поговорить с ним завтра об этих записях?

Она горячо кивнула, не в силах ответить, уставясь на его роскошный халат.

И Александр сказал Микаелу, чтобы тот продолжал писать. О Людях Льда и обо всем, что было у него на сердце. Микаел страшно обрадовался, и в течение всего периода выздоровления собирал детальные сведения о своей родне. Он писал и писал, переделывал и переписывал начисто, так что к концу дня у него просто отваливались руки. Когда же он собрал все, что мог, он начал писать семейную сагу, целиком полагаясь на свою фантазию. Он читал вслух избранные отрывки, ужасно гордясь этим, сверкая глазами. И все хвалили его — ведь писал он в самом деле прекрасно. Маттиас не протестовал против неумеренного потребления бумаги: он втихомолку заказал еще дорогостоящего материала.

Семья переживала в это время материальные трудности, как и само государство. Запасы прошлых лет изрядно истощились, тем более, что приходилось помогать мелким фермерам и арендаторам в Гростенсхольме.

Маттиас спокойно относился к тому, что его врачебная практика не давала ему абсолютно никаких доходов.

Всех выручал Александр Паладин. Никто напрямую не обращался к нему, но он сам видел, как обстоят дела, да и Габриэлла намекала на это отцу в особенно трудных ситуациях. Поэтому он выделил им солидную сумму из своего огромного состояния. После этого все с облегчением вздохнули, а Лив бросилась на шею своему зятю.

Микаел понемногу возвращался к жизни. Если позволяла погода, Анетта шла с ним гулять по живописным окрестностям. Они начали с небольшой прогулки по Липовой аллее, потом стали уходить подальше. Между ними не произошло еще решающего разговора, проясняющего их отношения. Вместо этого Анетта старалась показать ему свою заботливость и внимание. Собственно говоря, им осталось преодолеть самый последний барьер.

Сесилии было совершенно ясно, что их тревожит.

— Напои ее допьяна, Микаел, — как всегда, прямолинейно, сказала она однажды, — иначе ты никогда не наведешь порядок в ее чувствах.

Он был шокирован. А она продолжала убеждать его в этом.

— Анетте нужно расслабиться, чтобы преодолеть торможение. А это тебе никогда не удастся сделать с твоей чрезмерной деликатностью.

— Ты что, хочешь, чтобы я ее изнасиловал?

— Нет, это было бы хуже всего. Напои ее так, чтобы она ничего не соображала. Больше нечего тебе посоветовать. И я уверена, что все пойдет, как по маслу.

Вскоре датская семья уехала, а вслед за ними стало подумывать об отъезде и шведское семейство. В один из последних дней, проведенных на Липовой аллее, Анетта сказала:

— Микаел… Доминик привык играть с детьми. А когда он вернется домой, то снова будет один… Не хочешь ли ты прогуляться немного и поболтать?

На лице ее была написана озабоченность, он хорошо это видел. «О, нет, Анетта, — подумал он, — у меня другие планы».

— С удовольствием. Не попросить ли нам лодку у Калеба? Мы могли бы покататься по озеру.

Это предложение Анетта восприняла с растерянностью. Она не рассчитывала на водную прогулку, но почему бы не попробовать? В лодке она будет в относительной безопасности…

Нет, что это за мысли? Неужели она никогда не освободится от своих комплексов?

Похоже, что нет.

Им, конечно же, сразу дали лодку, и они поплыли по небольшому озеру, расположенному неподалеку от церкви.

Каким галантным был Микаел! Он прихватил с собой вино и печенье, и всю дорогу, пока они плыли по озеру, был таким предупредительным. Анетта почувствовала сладкое опьянение.

День был теплым, но пасмурным. Над озером висела дымка, постепенно сгустившаяся в туман. И внезапно Микаел и Анетта оказались в сером облаке, за пределами которого ничего не было видно. Все вокруг было серым, все контуры были размыты, голоса их звучали приглушенно, нигде не отдаваясь эхом. Вода и туман сливались в единую безбрежную стихию.

Все это создавало удивительное настроение. Анетта прилегла на корме, подобрав слегка свою роскошную юбку, чтобы не замочить ее в воде, что была на дне лодки.

— Мы одни в целом мире, — сказал Микаел.

Она смотрела на его сильные руки, держащие весла. Голос его был таким басовитым, сам он был таким рослым и мужественным… И прежний страх снова охватил ее.

— Да, — прошептала она и покраснела.

— Анетта, — нежно произнес он, — мы с тобой так сблизились здесь, на Липовой аллее…

С чисто французской непосредственностью она выпалила:

— Да, но это было, пока ты…

Она испуганно замолчала.

— Пока я был слабым и беспомощным? Ты это хотела сказать?

Еще больше покраснев, она опустила голову.

— Ты здесь в безопасности, — будучи несколько задетым, произнес он.

— Я не это имела в виду, Микаел.

Но он с невозмутимым видом переключился на нейтральную тему.

— Посмотри, сколько красок в этом тумане!

— Красок? — ничего не понимая, произнесла она. — Но я вижу здесь только молочно-белый цвет, немного серого…

— Но разве ты не видишь пастельные тона? Там, где сквозь туман пробивается солнце, появляется розовый цвет. На фоне же неба туман кажется светло-бирюзовым.

Анетта смотрела по сторонам, для нее все было серым. «Нужно быть художником, чтобы видеть это», — подумала она.

У нее появилось ощущение легкости, ей вдруг стало все равно, что она говорит и что делает. Так на нее подействовало вино. Ей не следовало пить его.

И снова она посмотрела на его руки, о чем-то задумалась. Посмотрела на его сильные плечи, на его бедра с напрягшимися под тканью мышцами…

«Я была в объятиях этого мужчины, — растерянно подумала она, — и он был в моих… Я родила от него ребенка. Неужели это и в самом деле так?»

Его прекрасные, преисполненные любви глаза на мужественно очерченном лице, его неизменная приветливость в противовес ее холодности…

Ни о чем больше не думая, Анетта упала на колени, бросилась к нему, спрятала лицо у него на груди.

— Дай мне побыть с тобой, любимый, — плакала она, — научи меня своему благородству, своему пониманию и любви! Я продрогла насквозь, Микаел!

Неуклюже отложив весла, он посадил ее к себе на колени. Их не беспокоило, что юбка ее была мокрой. Анетта свернулась клубком, закрыв лицо руками, прижалась к нему, дрожа всем телом.

— Дорогой друг, — ласково произнес он, — я же люблю тебя!

— И я люблю тебя, Микаел! Мне было так трудно сказать тебе об этом.

— Но теперь ты сказала.

— Да. Это чудесно. Мне нужно попросить у тебя прощения.

— Мне тоже.

Она убрала с лица руки.

— Ты меня прощаешь?

— Ты же хорошо знаешь об этом. Разве я сам не погряз в своей меланхолии и напрасных мечтаниях? Это тоже одна из форм эгоизма, хотя и не осознанная.

— Мне вовсе не хотелось держать тебя на расстоянии, как я это делала. Но внутри меня что-то оказывало сопротивление.

— Я знаю, Анетта.

Он взял ее за подбородок. Взгляд ее был подавленный, щеки пылали. Их окружал мир тишины: они были одни в своей маленькой лодке. Вне поля их зрения ничего не существовало.

Тихо и осторожно, почти невесомо, он поцеловал ее в губы. И он по чувствовал, как задрожали в ответ ее губы. Микаел обнял ее, чувствуя, что ее руки сплелись на его шее.

Анетта ответила на его поцелуй! Без всякого принуждения, с явным удовольствием!

Он мысленно поблагодарил Сесилию и вино. Он сильнее прижал ее к себе, не осмеливаясь, однако, заходить слишком далеко. Не спугнуть бы ее сейчас, когда она сама готова отдаться!

Вдруг они почувствовали, что лодка обо что-то ударилась. Анетта тут же прижалась к нему, испуганно, словно лесной зверек.

— Мы причалили к берегу, — прошептал Микаел.

— А там могут быть люди!

— Ну и что же? Разве мы не муж и жена?

— Да, но… Не следует… Прости! Я никогда ничему не научусь!

— Подожди-ка, я посмотрю, где мы.

Он ступил на маленький, покрытый травой островок. Впереди виднелись заросли можжевельника. Микаел скрылся в тумане, но вскоре вернулся.

— Никакой опасности, — усмехнулся он, — мы причалили к острову посреди озера. Мы теперь далеко-далеко от людей.

— Ой!.. — вырвалось у нее.

— Здесь никто нас не услышит. Даже если ты будешь кричать, что тебя насилуют!

Она испуганно уставилась на него.

— Ты думаешь…

— Конечно, нет. Я же сказал, что ты в безопасности.

— Просто мне вдруг показалось, что это прозвучало скучно… — изумляясь собственным мыслям, сказала Анетта, — я думаю, что…

— Не надо никаких объяснений! Дважды я лежал в твоих объятиях, Анетта, и оба раза я замечал, какое это мучение для тебя — и я чувствовал себя самым одиноким человеком на свете. Мне было тогда так стыдно, и я не хочу переживать это снова. Так что ты можешь оставаться в полной неприкосновенности.

— Но, Микаел, я так хочу этого! Просто я не могу показать свои чувства!

Он помог ей переправиться на островок.

— Нечто подобное ты высказала однажды в разговоре с Сесилией.

— Ты слышал? — с ужасом спросила она.

— Да. Но я не мог пошевелиться. Ты тогда призналась в том, что вынуждена подавлять в себе страсть?

Он расстелил на траве свою накидку и пригласил ее сесть. Изрядно поколебавшись, она села. Микаел сел рядом а ней.

— Но ведь я не могла говорить об этом с тобой! — торопливо произнесла она.

— С кем же ты могла об этом говорить? С Анри?

— О, не называй больше его имени! Он просто милый соотечественник, он даже не брат для меня, а, скорее, сестра!

— Это успокаивает меня. Но… Значит, ты считаешь, что можно попробовать?

— С тобой? Конечно! Моя мать никогда не желала…

— Твоя мать была чувственной извращенкой, испорченной женщиной. Она разрушила не только свою жизнь и жизнь своего мужа, но также нашу с тобой жизнь. Забудь все, чему она тебя учила. Все!

— Сесилия тоже так говорит. Но это не так легко.

— Да, я знаю. Но ты ведь говорила, что любишь меня. Попытайся дать мне то, в чем я нуждаюсь.

— А в чем ты нуждаешься?

— Я хочу знать, видеть, чувствовать, что тебе нравится держать меня в своих объятиях. Требовать, чтобы ты наслаждалась этим, было бы преждевременно, но попробуй не выглядеть такой страдалицей, словно тебя положили на скамью пыток!

— Я так совсем не думаю! Но смогу ли я?.. Имею ли я, действительно, право показывать свои чувства?

— Ничто бы не сделало меня более счастливым. Мы были бы с тобой заодно…

Она с трудом глотнула слюну.

— Я попытаюсь. В следующий раз. Сейчас ты слишком слаб для…

— Что ты понимаешь в этом? Ты трусишь, Анетта?

— Да… — стыдливо прошептала она.

— Хорошо, если ты не хочешь, мы вернемся.

— Нет, дело не в этом, — торопливо сказал она, видя, что он собирается вставать. Он притянул ее и себе. С плутовскими намерениями он налил ей еще вина. Она выпила с кокетливой миной на лице, положила бокал обратно в корзинку.

— Милая Анетта, об этом ты хотела поговорить со мной сегодня, не так ли?

— Да. В некотором роде. Но я не рассчитывала, что разговор окажется таким конкретным, таким осязаемым.

— Ты уверена в том, что не имела в виду именно это?

— Нет, — всхлипнула она, — я уже больше ни в чем не уверена. Я считала, что мы должны поговорить о чувстве, но не о чувственной любви.

— Разумеется, это очень важно. Но разве мы уже не познали такую любовь? Ты прекрасно знаешь, Анетта, в чем состоят наши проблемы.

— Да, конечно. Это так трудно, Микаел, лишиться своих жизненных принципов.

— Ты хочешь продолжать делать на них ставку?

— Нет, ни за что! Но на что же мне теперь опереться?

— На меня, — с оттенком грубоватой силы произнес он.

Он снова поцеловал ее, решительно повалил на землю и принялся отчаянно соблазнять — свою собственную жену!

Когда же ей удалось на миг высвободить свое лицо, она прошептала:

— Ты уверен, что у тебя это получится?

Микаел засмеялся.

— Если дело касается тебя, у меня еще и не то получится!

Анетта обещала себе не сопротивляться. Она лежала, совершенно тихо, принимая его ласки. Она чувствовала лишь приятное оцепенение от вина — и еще что-то. Теперь ей было безразлично все, кроме близости Микаела. Никто их не видел, никто не мог сюда прийти — и Микаел любил ее. Он хотел, чтобы она отдалась ему свободно, с нежностью. Она же лениво подняла руки и уронила их на спину Микаела. «Ни о чем не думай, Анетта, — мысленно говорила она самой себе, — забудь обо всем! Забудь весь мир!»

— Блоксбергские скачки… — вдруг произнесла она. Он поднял голову.

— Что?..

— Нет, это просто моя мать… — с улыбкой произнесла Анетта.

Микаел понял. Он снова поцеловал ее — горячо, чувственно. Анетта засмеялась счастливым, переливчатым смехом.

— А что, если туман сейчас рассеется?

— Будет скандал, — улыбнулся он.

Жизнь казалась Анетте такой чудесной, такой чудесной! В удивительном, счастливом опьянении она чувствовала, как он раздевает ее. И вот он овладел ею. «Глупое выражение», — подумала она, но именно это пришло ей в голову в данный момент. Она была женщиной Микаела! Этого высокого, мужественного Микаела с серьезной улыбкой. Он хотел обладать ею — и никем другим.

Мысли струились в ее голове приятным потоком.

— О, Микаел, Микаел, — шептала она, прижавшись лицом к его шее. И она заметила, что ее слова еще сильнее распаляют его. Она почувствовала, что полна им — и это было удивительное, фантастическое чувство. Со слабым вздохом она еще теснее прижалась к нему.

«Спасибо, Сесилия, за напоминание о вине, — думал Микаел, — без него никогда ничего бы не получилось».

Но в будущем он не собирался больше употреблять вино, потому что Анетта теперь узнала, как он ценит ее доверие. Она узнала, что его любовь чиста и искренна и что он вовсе не грязный самец, совративший ее.

Поддавшись внезапному порыву, он воскликнул:

— Анетта! Я мог бы быть сейчас мертвым! И никогда не испытал бы… этого. Не узнал бы твоей нежной доверчивости…

Она сжала его плечи в знак того, что все поняла.

Но тут перед глазами у него поплыл красный туман — и он не мог уже больше ни о чем думать.

Доминик шагал по дороге к Гростенсхольму вместе с тремя своими товарищами.

— Дядя Александр сказал, что следующим летом мы встречаемся в Дании, в Габриэльсхусе, — произнес на ходу Никлас.

— Это будет здорово, — улыбнулся Доминик. — Скорее бы пришло это время!

— Мне тоже не терпится, — сказала Виллему. — Вон идут эти гнусные подонки из Свартскугена! Они всегда говорят всякие мерзости: о том, что поймают нас, разрушат Гростенсхольм и Липовую аллею.

— Они только болтают, — сказала Ирмелин.

Двое подростков весьма хулиганского вида преградили им дорогу. И, будучи старше всех четверых, они воспользовались этим.

— Сопляки! — сказала девчонка. — Вы что, отбились от своей мамаши? Как бы ей не пришлось по вас плакать!

Виллему, которая ничего не боялась, особенно, если рядом с ней были двое больших и сильных мальчиков, посмотрела девчонке прямо в лицо.

— Почему бы тебе не отправиться домой, в свой свинарник, где тебе самое место?

— Виллему, ты что? — испуганно произнес Доминик. — Ты не должна так разговаривать с этой девочкой! Она же не виновата в том, что бедная!

— А кто виноват в этом? — молниеносно отреагировала девчонка. — Вы же сами! Ваши чертовы засранцы из Гростенсхольма!

Мальчишка подошел к ним угрожающе близко.

— Среди вас затесался швед? Путаетесь, значит, с врагами? Я расскажу об этом отцу!

— Война уже закончена, — сухо заметил Никлас.

— Заткнись, желтоглазый черт! Все знают, что твоя мать путалась с дьяволом!

Ирмелин потихоньку подошла к мальчишке и, глядя на него своими мягкими глазами, грустно сказала:

— Тебе нравится ранить других?

Оба подростка растерянно уставились на нее. А Ирмелин продолжала:

— Почему бы вам не прийти к нам в Гростенсхольм и не поиграть с нами? Вас угостят сиропом и печеньем…

Мальчишка растерянно моргал, не зная, как ответить на это. Сестра же оказалась находчивее.

— Вы думаете, нам охота играть с сопляками? Пошли вы все к черту!

Схватив за руку брата, она перебежала с ним через дорогу.

— Подождите, — крикнула она через плечо, — подождите, отец знает, как с вами со всеми справиться!

— Уфф… — с дрожью произнес Доминик.

— Не обращай внимания, — успокоил его Никлас, — они только трепятся…

Виллему стояла и смотрела им вслед сверкающими глазами.

— Когда-нибудь, — произнесла она сквозь зубы, — когда-нибудь мы подрастем и повзрослеем, мы, трое желтоглазых. И тогда уж мы покажем вам, свартскугенцы! Мы вам покажем!