"Перейти грань" - читать интересную книгу автора (Стоун Роберт)

4

В такси по дороге из Ла-Гуардиа Стрикланд не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Еще в баре аэропорта Майами он заметил, что за ним наблюдает мужчина, севший в их самолет в Белизе. После Майами он перебрался в первый класс, но и здесь обнаружил того же самого длинного метиса — тот расположился в кресле через проход. Когда такси въезжало на мост Триборо, Стрикланд приметил «форд-фалкон», который прямо перед ним выехал с Гранд-Паркуэй. За рулем сидел темноволосый мужчина в солнцезащитных очках. Второй рядом с ним был как две капли воды похож на первого. Пока они ехали через мост, Стрикланд не спускал с них глаз, думая при этом, во всем полушарии вряд ли найдется зрелище более зловещее, чем являла собой эта пара крупных латиносов в «форде-фалконе». При виде них хотелось начать причитать. Когда «форд» проходил мимо них, чтобы съехать с федерального проезда на Сто шестнадцатую улицу, он отвернулся.

По дороге в деловую часть города Стрикланд бросил взгляд на шофера, которого звали, если верить означенному в лицензии на перевозку, Кязим Шокру. У него была совершенно лысая голова, островерхая, как снаряд, а в свирепых глазах полыхало пламя фанатизма или наркомании, а может, просто безумия.

— Ну ч… что, Кязим? — поинтересовался Стрикланд. — Нравится тебе Нью-Йорк?

Кязим Шокру уставился на него в зеркало с нескрываемой злостью.

— Нет? — Они свернули с Сорок восьмой улицы и углубились в джунгли центра. Стрикланд уже жалел, что завел этот разговор. — Тогда где же тебе нравится?

Шофер игнорировал его вопрос. Стрикланд обитал в Хеллз-Китчен, западнее Девятой авеню. Он вышел на углу, достал из багажника свой чемодан и расплатился с Кязимом. На дороге к нему подошел оборванец с пластмассовым стаканом в руке. Стрикланд хотел было бочком пройти мимо, но передумал и, вернувшись, наполнил его стакан мелкими монетами, которые надавали ему на сдачу в Центральной Америке.

Миновав входную металлическую дверь, он прислонился к аляповато-зеленой стене первого пролета и вызвал лифт. Неизменный лифтер, колумбиец Архимедео, при виде Стрикланда отступил назад, изобразив на лице крайнюю степень удивления.

— Эй, где это вы пропадали?

— В Атлантик-Сити, — сообщил Стрикланд.

— Да уж. — Архимедео уступил ему дорогу. — Я знаю, где вы были.

Стрикланд занимал в доме половину восьмого этажа, на котором когда-то располагалась фабрика музыкальных инструментов. У него были здесь оборудованы две монтажные комнаты и небольшой офис. Просторное чердачное помещение и было, собственно, жильем.

Из-за дверей его мастерской доносились звуки радио. Когда он постучал, к двери кто-то подошел и стал прислушиваться.

— Да, пожалуйста? — раздался наконец гнусавый голос, в котором явственно звучали нотки наглости.

— Это я, Херси. Открывай.

Загремел замок «медеко» с задвижкой, и перед Стрикландом предстал кланяющийся и потирающий руки Херси. Это был похожий на школьника неуклюжий и хлипкий юнец, которого Стрикланд взял себе в помощники.

— Добро пожаловать, мистер, — кривляясь, произнес Херси. Ему доставляло удовольствие изображать чудаковатого лаборанта из фильма ужасов. Впрочем, он вполне годился на эту роль.

— Что происходит? — спросил Стрикланд. — Пленка пришла вся?

— Думаю, вся. Сто восемьдесят роликов. На тридцать часов.

— Ты проявил ее?

— Ну конечно.

— Хорошо, — одобрил Стрикланд.

Он прошел на свой чердак, принял душ и переоделся, слушая одновременно сообщения, оставленные ему на автоответчике. Сплошная скукотища, у него не было настроения заниматься сейчас телефонными разговорами.

Вернувшись в монтажную, он застал Херси работающим за «стинбеком» под столь обожаемую молодежью современную музыку, от которой его бросало в дрожь.

— Выруби, Херси. Я хочу посмотреть, что я наработал.

— Момент истины, — провозгласил Херси и, подскочив, принял карикатурную позу лакейской услужливости.

— Правильно, истины, — подтвердил Стрикланд. Они уселись и стали смотреть отдельные куски хроники из документального фильма, снятого Стрикландом в Центральной Америке. Это были сцены политических сборищ, проводимых правящей партией, религиозных процессий и отправки добровольцев на уборку урожая. Были моменты, когда камера внимательно приглядывалась к трупам людей. Были виды, заснятые из дверцы летящего вертолета, догоняющего свою тень над саванной, и это чем-то напоминало Вьетнам. Фламинго, тысячами взлетающие над озером в горах, и доколумбовые руины, мрачные, таящие в себе смерть. Были также разного рода интервью.

— Господи Иисусе! — вырвалось у Херси, когда он смотрел на американского дипломата, пытавшегося объяснить происходящее. — Вы раскалываете их, как орехи.

— Я лишь подвожу их к этому, а раскалываются они сами, — усмехнулся Стрикланд. — Вот что я делаю.

На экране перед ними был брат премьер-министра, который говорил более чем странные вещи, пытаясь объяснять то, чего нельзя было объяснить камере.

Херси приглушенно хихикнул.

— Он что, не знает, что его снимают?

— Знает, конечно. Но в то же время как бы и не знает. Примерно через час Стрикланд нажал кнопку выключателя.

— Я смогу взять почти все, — обратился он к Херси. — Тут есть пикантный аромат настоящей вещи. За дело! — хлопнул он в ладоши.

— Я склоняю перед вами голову, мастер, — отозвался Херси.

Стрикланд подумал, как часто он и Херси оказывались настроенными на одну и ту же волну. Несносный до ужаса, Херси, однако, был поразительно одаренным профессионалом. Он мог редактировать, работать с камерой или писать звук и одновременно терпеть присутствие Стрикланда. Хозяин не мог нарадоваться на своего помощника.

— Они и без того одиозные фигуры, — восторгался Херси, — а перед камерой просто из кожи лезут, чтобы продемонстрировать это. Как вам удается такое?

— А ты не понимаешь, да? Ты что, действительно думаешь, что это я заставляю их казаться такими гадкими на экране? Как раз наоборот. Они сами охотно вываливают себя в дерьме, да так, что мне даже приходится отмывать их.

Умерив пыл, Херси снял очки и протер их.

— Тут совсем непросто отличить хороших людей от плохих.

— А вот это буду решать я. Когда научишься монтировать, наступит твоя очередь.

— Правда?

Собираясь уходить, Херси надел пиджак поверх своей черной футболки с восходящим солнцем на груди. Для солидности в переднем кармане он носил три шариковые ручки. Стригся он, как правило, в «Асторе» и предпочитал костюмы из миланской ткани.

— Как насчет этого Хайлана? — спросил он, направляясь к выходу. Хайлан был яхтсменом, о котором они собирались делать следующий фильм. Стрикланд уже назначил встречу с ним.

— Трудно сказать, — ответил Стрикланд. — С одной стороны, он наш патрон, а с другой, у него жестокое и примитивное лицо.

Смех Херси эхом прокатился за дверью.

Оставшись в монтажной, Стрикланд принялся просматривать еще один ролик, пропуская какие-то кадры и внимательно вглядываясь в другие. Сцены с птицами производили особое впечатление. Взлетающие фламинго, ласточки на кактусах, голуби и грифы на пальмах — он потерял счет пленке, изведенной на пернатых. Перед глазами возникали мифические и геральдические видения. Губы сами собой шептали: «Палома». Птицы были своеобразным символом страны.

Самыми непостижимыми были кадры с мертвецами. Трупы в фильме приковывали внимание не только потому, что они являлись наглядными свидетельствами драмы и насилия. Стрикланд задумался над тем, что мертвые всегда кажутся смирившимися со своей судьбой. Где бы ни настигла их смерть и как бы далеко ни зашел процесс разложения, их вид действует чуть ли не утешительно, как бы показывая, что если они смогли принять это со смирением, то тебе это тоже будет по силам.

Он поднялся в свое логово, достал марихуану и соорудил самокрутку. Потягивая кисловатый дурман, еще раз прогнал пленку, которую смотрел вместе с Херси. Интервью поразили его. Люди были лишены всякой осмотрительности. Он сидел за аппаратом, обхватив себя за плечи, и сотрясался от смеха. А воображение уже накладывало на экран тени мелькающих в беспорядке птиц, которые будут комментарием к лепету и неразберихе в стане людей. Предстоящая работа воодушевляла Стрикланда. "Какая работенка у тебя впереди, старина", — с удовольствием говорил он себе.

Поздно вечером, докуривая в кровати остатки марихуаны прошлогоднего урожая, он решил позвонить Памеле Коэстер, провинциальной субретке, которая удачно снялась три года назад в нашумевшем документальном фильме Стрикланда о жизни низов нью-йоркского общества. Время от времени он приглашал ее для различных услуг, и их отношения постепенно сделались постоянными.

— Привет, Памела, — сказал он, когда на другом конце раздался ее голос. — Старый дружок вернулся.

— Эй, старый дружок! — оживленно воскликнула Памела. — Когда приехал?

— Только что, — ответил Стрикланд. — Сегодня.

— Только что, — удивилась Памела, — и уже звонишь мне. Какой ты умница.

— Так что подгребай ко мне. И прихвати что-нибудь.

— Часа в два, может быть, в три, так пойдет? Правда, я не смогу остаться надолго. Мы посмотрим что-нибудь?

— Мы побеседуем, как обычно. Ты не могла бы чуть раньше?

— Угу-у, — задумчиво протянула Памела. — Мне, право, неудобно, и, пожалуйста, не сочти за вредность, но я вынуждена спросить номер твоей кредитной карточки. Ужасно, правда?

— Ради Бога, — пробормотал Стрикланд и, вынув кредитную карточку, продиктовал ей номер.

Через несколько часов, когда он уже видел во сне птиц, снизу позвонили и ему пришлось спуститься, чтобы открыть входную дверь.

— Эй, ты не меняешься, — заявила ему Памела. Она повернулась и, подав знак, отпустила такси, на котором приехала. — Позвонил сразу, как только вернулся.

На ней были черный берет, кожаная куртка с меховым воротником и дорогие ковбойские сапоги, расшитые затейливым узором. Берет, в сочетании с большими очками в оправе и кожаным портфелем в руках, придавал ей пристойный вид представительницы мира высокого искусства. В фильме Стрикланда она имела огромный успех благодаря своей необычной внешности, довольно хорошо поставленной речи и непохожести на привычный образ проститутки, сложившийся в кинематографе. "Изнанка жизни" — так он назвал фильм.

Пока они поднимались на лифте, Стрикланд спросил, что у нее нового.

— Я была дома. В Коннектикуте. Наблюдала, как мой отец готовится к смерти.

— Да-а? — не сдержал удивления Стрикланд — И что же он делает?

— Растит цветы, пишет письма в городской кладбищенский комитет.

— Ну надо же, какой молодчина!

— Ну, а ты был в Южной Америке, да? И как там? Все так же танцуют и промышляют кокаином?

— Птицы там великолепные.

Ей понравилась фраза, и она повторила ее.

— "Птицы там великолепные!" Ты витаешь в небесах, Стрикланд. Эй, мне правда неудобно из-за карточки, — добавила она. — Я должна была успокоить Людмилу.

Людмила, русская иммигрантка, владела туристическим бюро, где работала Памела. Бюро для нее было ступенькой наверх. Во времена, когда снимался фильм Стрикланда, ею вертел один отвратительный тип по имени Джуниор, которого все считали недостойным ее.

— Как там Джуниор? — спросил Стрикланд. — Я хочу знать все об этом.

— Правда? Хорошо. — Она засмеялась, радуясь возможности потешиться, и протянула Стрикланду пакетик с двумя унциями слежавшейся в ее портфеле марихуаны. Затем извинилась и прошла в ванную. Он мог представить, как ее пальцы шарят там в его шкафчике с лекарствами. Когда она вернулась, они прошли в кабинет Стрикланда. За его столом находилось огромное круглое окно с фирменным гербом музыкального фабриканта. Такое же окно было и в спальне. Над крышами Клинтона и Челси они могли видеть башни Всемирного торгового центра и даже несколько слабо мерцающих звезд на зимнем небе. Стрикланд закурил сигарету с марихуаной и включил магнитофон.

— Джуниор — конченый тип, — произнесла Памела. Перед магнитофоном ее охватило какое-то дикое возбуждение. — Он — параноик. Ему кажется, что, с тех пор как он снялся в твоем фильме, судьба отвернулась от него. Во всем этом он винит тебя.

— Но это же смешно, — удивился Стрикланд.

— Он часть моего прошлого. Теперь он все время твердит мне: "В тебе нет ни капли благодарности". — Она задержала дыхание на вдохе. — А я и соглашаюсь: "Правильно. К тебе — ни капли". Так что с ним, похоже, все кончено.

— Бедный Джуниор.

— Я слышала, что он курит крэк и подцепил какую-то заразу. То ли сифилис, то ли спид, как говорят его сучки. Во всяком случае, им это не нравится.

— Очень хорошо, Памела.

— Он хуже паршивого ниггера. Ему крышка. — Голос ее взвизгнул, а рука резко рубанула воздух, словно вбивая последний гвоздь в крышку гроба с Джуниором. — Да-а! Он стал кучей дерьма! Наконец-то мы выбрались из-под него! — кричала Памела. И вдруг, выйдя из роли на полуслове, спросила: — Ну как?

Стрикланд аплодировал, беззвучно сводя ладони.

— Чудесно, — одобрил он вполне серьезно. — Жаль, что этого нет в моем фильме.

— Ты, Стрикланд, — по-детски протянула она, — всегда пялишься на меня. Я чувствую это задом.

— Знаешь, что я вижу? — Стрикланд пропустил «зад» мимо ушей. — Я вижу, какие зеленые и холодные у тебя глаза.

— Не говори так. — Она закрыла глаза рукой.

"Как хищная рыба", — подумал он. Работа с ней была опасной, но он держал ситуацию под контролем.

— Как насчет того, чтобы я снял тебя на пленку, Памела?

— Нет, — захныкала она. — Хватит.

— Всего лишь видеокамерой.

— Что это будет? — жалобно спросила она. — Взгляд на проститутку? Нет! Хватит!

— Понимаешь, в чем дело, Памела. Из-за всех этих наркотиков, которыми ты пичкаешь себя без разбора, в голове у тебя невообразимая каша. Я хочу опять снять тебя в фильме, старушка.

Она вновь надула губы.

— Нет.

— Может быть, мне надо запугать тебя? Может быть, мне называть тебя сукой?

Памела стиснула зубы и затрясла головой.

— Может, мне следует сказать: "Погнали, сука!" Заорать на тебя. Может быть, тогда мы сможем работать.

Она отвернулась.

— Связать тебя, что ли? Ты ведь любишь подобные штучки.

Она счастливо, как ребенок, заулыбалась, от страданий не осталось следа. Ему все же удалось развеселить ее.

— Стрикланд! — в ее голосе уже чувствовалась нежность. — Рон, черт тебя побери!

— Ты пойми, я предлагаю тебе картину, которая будет полностью твоей. Мне хочется смешать в фильме все жанры и приемы. И все будет о тебе. Назову фильм «Памела». Не находишь, что это было бы здорово?

— Я не верю.

— Ах! — воскликнул Стрикланд. — Тогда ты глубоко ошибаешься. Потому что я никогда не шучу по поводу своих замыслов.

— Правда?

— Памела, как мне убедить тебя?

— Послушай, Рон, — она вдруг переменила тему. — Мне, правда, жаль, что я взяла с тебя деньги. Ты даже представить не можешь, с какими ужасными людьми мне приходится иметь дело.

— Я никогда не против того, чтобы заплатить за разговор, — заверил ее Стрикланд. — Я не плачу только за секс.

Она поджала губы и состроила скорбную мину.

— Тебе не нравится секс, Рон?

— Ну что ты! — засмеялся Стрикланд. — Секс есть секс.

Она опять отправилась в ванную. Пока она чем-то там занималась, Стрикланд рылся в своих запасах, стараясь найти что-нибудь такое, что могло бы поразить ее воображение. В нижнем ящике шкафа с бумагами ему попалась древняя запись радиобеседы, в которой он принимал участие еще будучи ребенком. Чтобы раздобыть эту вещь, ему пришлось немало попотеть в позапрошлом году. "Жаль до чертиков, но все же запущу", — подумал он и, сдув пыль, поставил бобину на магнитофон.

Памела вышла из ванной с румянцем на лице и повлажневшими губами.

— Мне надо идти, — объявила было она, но тут же навострила ушки. — Эй, что это, Стрикланд?

Они слушали мягкий говор покойной матери Стрикланда, рассказывавшей о том, как она заботится об образовании молодого поколения. В репликах ведущего слышался стародавний сельский акцент и угадывалась давно исчезнувшая манера разговора, со скрытыми интонациями и переходами. Стрикланд услышал свой собственный детский голосок.

Памела слушала, раскрыв рот.

— Что это? — живо спросила она.

— Это надо долго объяснять, — заметил он.

"Я хочу поблагодарить всех здешних л… л… людей за помощь нам", — произнес детский голос Стрикланда.

— Кто это, Рон?

— Это старое радио, Памела. Голос принадлежит мне. Женщина — моя покойная мать.

— Что? — вырвалось у нее.

Он вдруг устал от этой затеи. На самом деле идея была не такой уж блестящей. Только идиот мог предположить в ней подходящую слушательницу. Он остановил запись.

— Она была сделана в старой студии чуть севернее Нью-Амстердама, — устало пояснил он. — Всего в к… к… квартале отсюда. Мы с матерью были нищими и побирались на улицах. Это было "Шоу Макса Льюиса". Люди звонили во время передачи и предлагали нам кто доллар, кто пару.

Она смотрела на него с отвисшей челюстью.

— Что мне еще сказать тебе? Все это происходило, когда тебя еще не было на свете.

— Но это же потрясающе, Стрикланд. Ты и твоя мама, да?

— Я и моя мама.

— Это так прелестно. Вы двое на радио. Кто бы мог подумать, что у тебя была мать?

— Знаешь, Памела, — сказал Стрикланд, — есть такая старая театральная поговорка: легче умереть, чем сыграть комедию.

Она уставилась на него.

— Это угроза! — Она, похоже, была довольна. — Ты угрожаешь мне.

— Чепуха.

— Я не боюсь тебя, ты знаешь.

— Да, я знаю.

— Ты правда намерен сделать картину, где буду только я?

— Да, — подтвердил он, запасаясь терпением. — Это будет мое следующее детище.

— Где буду только я? Дальние планы? Крупные планы? И ничего, кроме меня?

— Они назовут ее "Памела".

— Это звучит авангардистски.

Стрикланд скромно пожал плечами.

— Я не знаю, — колебалась она. — Я не знаю, что делать. Можно, я посмотрю свои фрагменты?

— Я думал, что тебе н… н… надо идти.

— Ну пожалуйста, — взмолилась она, и ему не оставалось ничего другого, как поставить подборку отходов от монтажа "Изнанки жизни", созданную специально для ее созерцания. Он оставил ее в кабинете наблюдать себя на "стинбеке".

Вернувшись на свой жилой чердак, он сбросил ботинки и рухнул в кровать. Из монтажной, где Памела смотрела себя в фильме, доносились визги и возгласы, перемежаемые громкими стонами, которые, достигнув пика, переходили в сплошное завывание.

"Интересно, — думал Стрикланд, — а можно ли вообще сделать еще одну документальную картину на одной Памеле". Ему всегда хотелось попробовать снять такой фильм — об одном человеке. "С ней, — подумал он, — это будет нелегко. Как продраться сквозь эти полчища слов с жестами и обнаружить блестящего зверька внутри? Как вытащить его, оглушенного и дрожащего, на свет Божий? Но зато какой бесценный урок получит мир, взглянув на то, что таит в себе лишенный воздуха внутренний мир всего лишь одной конкретной проститутки. Это будет похлеще, чем ваши фильмы о кладбищах для любимых кошек. Не Меньшим будет смущение при виде того, что кишит в ее черепной коробке. Тени этого лягут на ее приятное лицо и станут видны всем".

Но его могут обвинить в том, что он повторяется. "Опять проститутки". Ведь чаще всего они не понимают того, что смотрят.

Тяжелые раздумья Стрикланда уступили место такой же тяжелой дреме. Вскоре он очнулся и увидел в своем жилище Памелу. Она стояла у окна, приблизив лицо к стеклу. В небе над Нью-Йорком занимался рассвет. В слабом утреннем сиянии на ее лице трепетало по-детски чистое выражение. "Она стоит там, — подумал он, — и смотрит на мир так, словно надеется, что утренний свет спасет ее". Игра света и тени на ее лице делала его еще более преисполненным надежды и ожидания. Зрелище было захватывающим, и он подумал о том, как бы пригвоздить его в кадре.

Памела обернулась и поймала его взгляд.

— Посмотри, — попросила она, — это рассвет. Нельзя ли немного музыки?

Он посмотрел на нее и промолчал.

— Мне холодно, — пожаловалась она — Можно я сяду на кровать?

— Нет, — ответил он. — И тебе вовсе не холодно.

— Ох, — вздохнула она, — какая же ты крыса, Стрикланд.

Перед ним вновь было испещренное прожилками лицо наркоманки с той самой отрешенной, мерзкой и деревянной улыбкой во весь рот. Но сквозь него все равно проглядывало подлинное отчаяние. Проститутка утром, с вожделением взирающая на постель.

— Ты крыса, Рон. — Она играла в игрушки. — Неужели ты не подойдешь и не возьмешь меня за руку?

— Памела, куколка, что ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы кто-нибудь взял меня за руку, — объявила она.

"Нет сомнений, что ей этого хочется", — подумал он. Глаза ее зияли пустотой, и вся она казалась печальной и потерянной в своей беззащитности. Таким уж для нее было это время суток.

— Дай мне отдохнуть, — попросил он.