"Бал для убийцы" - читать интересную книгу автора (Буянов Николай)Глава 8— Следственный эксперимент? — Следователь нахмурился, полез в стол, кинул в рот таблетку, пояснив: «Сердце жмет», запил водой из графина. — Вообще-то я думал над этой идеей… Чего вы хотите достичь? — Мне почему-то кажется… — Майя тряхнула волосами. — Нет, я уверена: мальчик видел убийцу. — Деда Мороза? — Возможно. — Но он молчит, — грустно заметил Колчин. — Возможно, напуган: в его положении — если он действительно был свидетелем убийства — это естественно. Майя с сомнением закусила губу. — В магазине он совсем не выглядел испуганным. Отрешенным, задумавшимся, сосредоточенным — знаете, словно он решал задачу по математике… Но его испуга я не почувствовала. — Он сказал, будто играл в разведчика, то есть следил за охранником. — А охранник тоже следил… — взволнованно подхватила Майя. — Да. Следовательно, Гриша мог видеть (а мог и не видеть) со спины какого-то человека в маскарадном костюме. — Вы думаете, это был не Гоц? Колчин пожал плечами: — Я привык опираться на факты, уж простите за банальность. Мы обследовали его посох и ничего не обнаружили, а по идее должны были остаться следы: кровь, волосы, мозговое вещество (как ни замывай, все равно лаборатория нашла бы). Таким образом, против школьного директора говорит тот единственный факт, что он отсутствовал на дискотеке с десяти до половины одиннадцатого. Официальная часть с поздравлениями к тому времени завершилась, дети из особо продвинутых могли саморазвлекаться до одиннадцати и тактичный уход начальства восприняли как должное. — Где же он был эти полчаса? — По его словам, переоделся и уехал домой. — И никого не предупредил? — Его право. В школе оставался охранник и дежурный преподаватель… Хреновый дежурный, как оказалось. Настроение у Майи резко упало. Улики против Гоца, до сего момента выглядевшие неопровержимыми, вдруг потускнели и стали рассыпаться на глазах. Однако она упрямо повторила: — Гриша видел преступника. Видел дважды: первый раз в коридоре на третьем этаже, второй — сквозь витрину магазина. Гоц был в толпе, он наблюдал за нами… — Что же вы не подошли, не окликнули? — Не успела, — сердито призналась она. — Но лицо Гриши в тот момент… Он смотрел — и Колчин задумчиво побарабанил пальцами по столу. Какая-то мысль не давала ему покоя. — Алиби на момент убийства Гоц не располагает, впрочем, как и остальные. — Он выразительно взглянул на Майю. — Нет также ни улик, ни мотива. Единственный свидетель — девятилетний мальчик, заметивший какую-то фигуру в полутемном коридоре — она мелькнула на секунду-две, не больше. — И что это значит? — А не мог ли ваш гном видеть кого-то еще, одетого точно так же? — вдруг спросил он. Майя нахмурилась. — Но на дискотеке был только один Дед Мороз. — Откуда такая уверенность? Вы «дежурили» двумя этажами выше (Майя опустила глаза долу). Впрочем, показания учеников, бывших на дискотеке, совпадают с вашими: Дед Мороз действительно был в единственном числе… Однако существует одно узкое место… Вернее, целых три: небольшая каморка под лестницей, туалет для мальчиков и ответвление коридора на третьем этаже, которое ниоткуда не просматривается (и не освещается) и заканчивается тупиком. Кстати, охранника убили именно там — мы установили это по следам крови. — То есть… — Там убийца мог переодеться. Не обязательно было толкаться в вестибюле или в зале в карнавальном наряде — можно было принести его с собой. Но в таком случае преступник должен был знать, как именно директор будет одет на вечере. — И ему было нужно совершить убийство — неважно какое, — выпалила Майя, пораженная сумасшедшей догадкой. — Спалить музей, сделать еще бог знает что, лишь бы во всем заподозрили Гоца! Колчин молчал, с интересом наблюдая за собеседницей. Некоторое время она раздумывала над собственными словами, потом осторожно спросила: — Но вы ведь не думаете, что… — Что все это устроил ваш приятель Бродников, чтобы свалить конкурента? Между прочим, мысль возникла у вас, а не у меня. Каковы его шансы на выборах? — Лучше бы вам спросить у него, — буркнула Майя. — Как-то не верится, чтобы тот или другой дошли до убийства ради кресла в Думе. Следователь хотел ответить избитой фразой («Убивают иногда и из-за бутылки водки»), но сдержался. — Ну что ж. Мысль насчет эксперимента — так сказать, насчет реконструкции преступления — я поддерживаю. Надежда, правда, слабовата… Однако надо же с чего-то начинать (пока-то мы с вами продвинулись вперед слабовато). Возьмите на себя остальных участников, хорошо? Я снабжу вас телефонами… Погруженная в невеселые думы, странным образом уживающиеся с новыми надеждами (коли удастся получить улики против Гоца, Ромушку скоро выпустят из заточения!), она брела вдоль знакомых провинциальных улиц, одетых в легкий снежок и бумажные новогодние украшения, — здесь прошла ее жизнь… Отчего же — прошла? Жизнь только начинается: новая профессия, новые чувства и взаимоотношения. Все устроится, лишь бы… Да, лишь бы удалось снять с Романа подозрение. «Вот так же шла я, не разбирая дороги (где же разобрать, если очки — тю-тю?), босая и в порванном свидетельском платье, оставив неудачливого партийного любовника в его евроспальне с водяным матрасом, когда прыщавый юнец Эдик нагнал сзади и набросился с кулаками („Босс велел кое-что передать…"). За что он так ненавидел меня? Нет, не так: почему он возненавидел меня раньше, в машине, увидев впервые в жизни? Не потому ли…» У дверей собственной квартиры Майю ждал сюрприз. Возле стены, привалившись к ней спиной, сидело практически бездыханное тело и мерно посапывало, источая терпкие алкогольные пары. Оно было одето в исключительно грязную дубленку (бывшую бежевую, как догадалась Майя по маленькому незапачканному участку), мокрую вязаную шапочку и мокрые сапожки на меху. Рядом валялась средних размеров пластиковая емкость из-под «Белого медведя». Странно, но тоненькая, как бамбуковая флейта, Келли была не дура вдарить по пиву. — Ты что тут делаешь? — растерянно спросила Майя. Анжелика с трудом подняла сонную мордашку и приложилась к бутылке. Поняв, что бутылка пуста, она тяжело вздохнула и попыталась сконцентрировать взгляд на Майе. — А ты? — задала она встречный вопрос. — Я здесь живу. — Да? Никогда бы не подумала. — Почему же? — Место тут нехорошее, — доверчиво пояснила Келли. — Чувствуешь, как пол раскачивается? Она сделала попытку приподняться, но тут же, навалившись на собеседницу, обмякла, как тряпичная кукла. Мать твою, сердито подумала Майя, усиленно отворачиваясь: алкогольный дух так и шибал в нос. — Не боишься, что родители засекут? — спросила Майя. — Боюсь, — пробормотала девушка. — Я посижу у тебя, о'кей? Дай мне какую-нибудь жвачку. — Зачем? — Зажевать, — терпеливо пояснила она. — А то мамка запах учует. — Это точно. — Майя обреченно вздохнула, подставляя плечо, точно мужественная санитарка на поле боя. Так, вдвоем, они ввалились через порог и доплелись до гостиной, перевернув по дороге стул и собрав в гармошку половичок. — А ваш дворник большой пошляк, — процитировала Майя классиков. — Разве можно так нализаться на рубль? — На какой рубль? — оскорбленно возразила Лика. — На пятьдесят баксов! У тебя есть выпить? — По-моему, тебе хватит. — Ничего подобного, — веско сказала она, легла на диван и уснула. Моментально, как это умеют делать только дети и профессиональные разведчики. Бесцельно побродив по квартире и переставив с места на место кофеварку на кухне, Майя вернулась в гостиную. Лика мерно посапывала на диване, укрыв ноги пледом, — лицо ее было сосредоточенное и как-то очень по-детски обиженное, точно ей пообещали купить конфету в ближайшем ларьке, да не купили. Майя вздохнула (тяжек все-таки труд воспитателя, свой ли ребенок, чужой ли, а Келли являлась как бы сразу и тем и другим одновременно), поправила клетчатое одеяло (наследство от мамы), села в кресло и, кажется, задремала перед наряженной елкой. — Тебе его жалко? — вдруг услышала она. Лика смотрела на нее с дивана осмысленно и почти трезво. — Тебе жалко Эдика? — Не знаю, — пробормотала Майя. — Разве что в общечеловеческом смысле. Почему ты спросила? — Потому что я его ненавижу. Сказано это было совершенно равнодушно, даже сонно, и Майя оторопела. — За что? — Ненавижу, — повторила Лика. — Подожди. — Майя, согнав остатки сна, помассировала лоб и удивилась неожиданно пришедшей мысли. — Он что, приставал к тебе? — Он трахнул меня. В школьном гардеробе, в переменку. — В гардеробе? — Она пересела на диван, поближе к собеседнице (дура я, дура, ведь мелькала догадка, да я отмахнулась). — Когда? — В сентябре. — Келли зевнула. — Сентябрь — жаркий месяц, гардероб закрыт… Никакого риска. Не может быть, подумала Майя. Нет, меня разыгрывают, это точно: слишком уж равнодушный голос, без всяких интонаций, и — недостающее звено в цепочке. Не может быть… — Но ты могла закричать, позвать на помощь… Келли, Келли, почему ты этого не сделала? Почему ты призналась только сейчас? — Не понимаешь? Ты, — Лика приподняла голову с подушки и обвиняюще ткнула пальцем Майе в грудь. — Что ты подумала первым делом? Правильно: никто не сможет изнасиловать девушку, если она сама этого не захочет. Что уж говорить об остальных. Она помолчала. — Представь, если бы это выплыло наружу… Гуд бай, Америка, о-о. — Ну, хоть отцу-то ты рассказала? Или Рите? — Тебе первой. (Майя хмыкнула про себя: слабое утешение и неслабая ответственность.) Хотя, мне кажется, папка что-то такое подозревает. Недаром прет грудью на амбразуру с таким усердием. — Что значит «прет на амбразуру»? — Он меня защищает, — пояснила Келли, сама того не подозревая, продублировав выводы Риты. — От тебя, от следователя, от черта с дьяволом. Он же понимает, что я тут же… как это говорится в детективах… Буду первой в списке подозреваемых. А ведь девочка права, пришла безжалостная мысль. Безжалостная — как смертный приговор. Или не оставляющий надежды диагноз. Риткин диабет имеет довольно солидный возраст (практически совпадающий с возрастом Келли), а в пору его начала одноразовые шприцы были еще в диковинку… Значит, где-то у Бродниковых вполне могла сохраниться парочка стеклянных… Плюс (Майя отчетливо увидела внутренним взором) — пластырь на Ликиной ладони, плюс мотив — шикарный мотив, мотив — мечта прокурора (и адвоката: «Посмотрите сюда, ваша честь. Кого вы видите перед собой? Хладнокровного, не знающего жалости убийцу? Или хрупкую девочку-школьницу, жертву насилия, самого гнусного из всех преступлений?»). Майя снова прошла на кухню, заварила кофе — пахучий колониальный аромат не прибавил радости жизни, но вернул мыслям некоторую стройность. В одном Лика ошибалась: Сева не подозревает ее в убийстве (слишком уж чудовищное предположение), он просто ограждает ее от возможных жизненных осложнений. Например, разбирательств насчет наркотиков: Келли, правда, с пеной у рта утверждает… Да мало ли что она утверждает! Хорошо. Оставим на время Лику в покое и вернемся к исходной версии. Итак, Василий Евгеньевич Гоц в роли Деда Мороза выходит из актового зала и поднимается по лестнице. Эдик сопровождает его равнодушным взглядом поверх «Русского транзита» — директор есть директор, по вверенному учреждению имеет право разгуливать свободно. Но вот через несколько минут следом бежит девочка в костюме Домино (Эдику отлично известно, кто под маской), нервы мгновенно начинают дребезжать: уж не жаловаться ли побежала, мерзавка? Догнать немедленно и вправить мозги! Отсюда и знаменитый блокбастер под ножкой стула… Свидетельница. Вот оно, ключевое слово. Остаются два вопроса. Первый: чей шприц разбился возле двери музея. Второй: зачем, черт возьми, убийце нужно было устраивать пожар? Уничтожить улику (трость, с которой ходил Ромушка)? Но к чему такие сложности? И главное, я видела эту трость, прежде чем запереть дверь, — Роман стоял посреди комнаты, возле стеллажей, и растерянно улыбался, а в его правой руке… — …Я бы сама его убила. Я бы убивала его каждый день вместо завтрака, обеда и ужина. Я мечтала о его смерти с того самого сентября, я даже число запомнила: девятое, мы только-только отучились первую неделю. А на уроках, особенно на математике, я придумывала разные способы, один другого слаще. Самой пристойной идеей была посадить его голой жопой на муравейник с рыжими муравьями — биологичка говорила, будто рыжие муравьи могут загрызть человека до смерти. — Голос, приглушенный и ровный, как патефонная пластинка, возник в гостиной. Келли, должно быть, опять задремала, вернее, впала в некое подобие похмельной нирваны — сладкое ощущение вседозволенности, когда можно блевать на чужой ковер и говорить что на ум взбредет, никто не поругает и не выгонит на улицу. — Ну почему я всегда и везде опаздываю? Я ведь могла убить его тогда, на дискотеке. Если бы мне пришло в голову… — Келли. — Майя умоляюще опустилась на корточки рядом с диваном и дотронулась до щеки девочки — она была влажная: то ли слезы досады или раскаяния, то ли растаявшая снежинка. — Милая, скажи, ты видела его? Длинный звонок в дверь. О, черт! Майя в растерянности похлопала Келли по щеке (никакой реакции), заметалась по квартире, наконец растянула плед и накрыла Лику с головой — вроде неплохо, издалека не разберешь, есть ли тут кто-нибудь. Снова звонок. Она подскочила к двери, открыла ее и нос к носу столкнулась с Севушкой. Он выглядел угрюмым и невыспавшимся (ну да, вчерашний визит соратников по партии). — Эта паршивка у тебя? — вместо приветствия осведомился он. — Рита? — Не притворяйся. Лика, черт бы ее побрал. — Эк ты о собственной дочери. Сева молча отстранил Майю, широким шагом пересек гостиную, оставляя мокрые следы на ковре, подошел к дивану и сдернул с него плед. Никого. — Ну, признавайся, где ты ее прячешь? Друг детства, стремительно сатанея, смерчем прошелся по комнате, коридору, кухне и совмещенному санузлу. Потом, секунду поколебавшись, заглянул в шкаф. — Может, скажешь, что случилось? Он взглянул на Майю, устало вздохнул и опустился на стул. — Не понимаю, что с ней творится. — Переходный возраст, — успокаивающе сказала она. — Ни черта подобного. Я заметил: с нынешнего сентября она как с цепи сорвалась. До этого была ребенок как ребенок. Я уж и в школу ходил, допрашивал учительницу… Очень хорошая девочка, говорит. Умная, начитанная, эрудированная. Дружит с другими девочками и мальчиками. Награждена пожизненным ношением переходного красного знамени… Хотя я забыл, что красное знамя отменено. — А почему ты ко мне… — Соседи насвистели в уши, — пояснил Сева. — Вот, мол, вы приличный человек, депутат, а дочурку-то, лыка не вяжущую, какие-то темные личности волокут в подъезд под белы руки. Майя, увидев в углу, возле торшера, смятую и грязную Ликину шапочку, осторожно, носочком, отправила ее под диван. — И часто за ней такое замечалось? Сева чуточку подумал. — Да нет, пожалуй. До этого безобразия на вечере она спиртным так сильно не увлекалась. — Ты заходил к Вере Алексеевне? — К теще? — Он хихикнул. — Само собой. Изобразил визит вежливости: на самом деле у нас отношения весьма добрые, вопреки массе анекдотов. Но не буду же я спрашивать, не прячет ли она под диваном пьяную внучку. Да и не станет Лика… Короче, я подумал в первую очередь о тебе, уж извини. Уже на пороге Сева обернулся и неожиданно мягко сказал: — Если сна появится — сделай одолжение, свистни. Торжественно обещаю, что пальцы ей в дверь совать не буду и горячим утюгом между лопаток водить тоже. Разве что отшлепаю для профилактики. — И ушел, несчастный баловень жизни. Майя аккуратно прикрыла за ним дверь, прошла в комнату и сказала: — Вылезай, отбой воздушной тревоги. Откуда-то снаружи, из снежного месива, вдруг зашуршало, стукнула балконная дверь, и появилась дрожащая Келли, облепленная инеем, словно Снегурочка. — Бог мой! — испугалась Майя. — Ты жива? — Н-н-нет, — честно ответила та, лихорадочно пытаясь завернуться в украденное одеяло. — Папк-ка ушшшшелл? — Ты же слышала. Лика покачалась из стороны в сторону — маленькое трогательное существо, грустный гном со взъерошенными волосами. Как бы не простудилась, с тревогой подумала Майя. — Он ни о чем не догадывается, — сказала она. — Он не знает, какой праздник ты сегодня отмечала. — А если бы знал? — как-то очень по-взрослому отозвалась Келли и хлюпнула покрасневшим носом. — Вся эта игра… — Артур покачал головой. — Отдает чем-то гнилым, не находишь? — Зто не игра, — ответила Майя, искоса взглянув на Гришу — «гномик» с независимым видом молча семенил рядом. Следователь встречал их у дверей школы в компании с новым охранником (тот кивнул Майе как давней знакомой) и милиционером в шинели и шапке-ушанке. Его Майя тоже узнала: всего сутки назад они встречались здесь же, чтобы вместе обнаружить труп в кабинете истории. Вся честная компания (те, кого Майя сумела обзвонить и кто дал согласие участвовать в «реконструкции») собралась в вестибюле — Лера, Валя Савичева, Лика и Сева Бродников во главе (должно быть, просочился на закрытое мероприятие, воспользовавшись высоким общественным положением). — Черт меня дернул согласиться, — пробормотал Артур. — Гришка еще ребенок, еще начнет заикаться… — Он точно будет заикаться и вздрагивать от каждого шороха, если убийца так и останется на свободе, — огрызнулась Майя. — Ладно, не заводись. Накануне Майя почти весь вечер провела в обществе телефона, обзванивая и уговаривая участников маскарада — и пришли все, правда, без карнавальных костюмов и с крайне озабоченными лицами, отчего сборище в вестибюле напоминало не новогодний бал, а канувшее в Лету комсомольское собрание. — Веселый вечерок, — озвучила эту мысль Лера Кузнецова. — Может, хоть музон врубят? Для достоверности. — Заткнись, — беззлобно пробормотала Келли, мучившаяся головкой после недавнего демарша. Она заметно нервничала. Собственно, нервничали все, только с разным оттенком: одни боязливо жались к родителям (те стояли отдельной кучкой и сдержанно гудели, точно потревоженный улей), другие, наоборот, демонстрировали полное пренебрежение к готовящемуся действию. (А мне плевать, я ни при чем. Так и запишите в протокол.). Обстановка способствовала: та же темень за окнами, но тогда в ней не было ничего зловещего, наоборот — канун праздника, детское ожидание чуда (рука Романа на талии), Снегурочки, принцы (для каждой Снегурочки — свой), драконы, ведьмы, павлины… И одинокий маленький гном — Майя только сейчас разглядела, что Гриша единственный был одет в новогодний костюм: желтое трико и красный капюшончик меж острых лопаток. — Не бойся, — тихо сказала она, ласково взлохматив его вихры. — Ну не все же мы преступники. — Я и не боюсь, — отозвался тот, однако по-прежнему настороженно поглядывая вокруг. Нового охранника, заменившего на посту убитого Эдика, звали Андреем. Он подмигнул Майе, подошел к Колчину и встал рядом в позе киношного эсэсовца, расставив ноги и затолкав кулаки за ремень. — Приступим, — произнес Николай Николаевич, выйдя на середину, точно фокусник на арену. — Сейчас мы попытаемся восстановить события вечера двадцать восьмого декабря — приблизительно с того момента, как вы, Василий Евгеньевич (кивок в сторону Гоца), закончили представление и удалились за кулисы. Андрей Стрельцов сыграет роль Эдуарда Безрукова. Вы, ребята, постарайтесь вспомнить и проделать то же самое, что делали на дискотеке. Послышались неуверенные смешки: «То же самое? Катька, тогда давай целоваться». — «Обойдешься». — «Как это? Дяденька милиционер велит, чтоб все взаправду…» — «А по морде тоже взаправду?» — «Ой, девки, а я и не помню ничего…» — «Ты ж на бровях была, неудивительно». Они продолжают играть, с раздражением подумала Майя. Они не могут осознать, что убийца сейчас наверняка тут, среди них, и улыбается, и шутит, а нервы у него на пределе — неверный шаг, намек на опасность, и… Эдика, между прочим, он бил уже мертвого — двенадцать раз, там, где хватило бы и одного-двух ударов. Бил остервенело, с яростью… — А музыка будет? — А какая была музыка? — «Демо». Убойная группа! — Это потом, а в начале… — Василий Евгеньевич, — тихо окликнул директора Колчин. Тот растеряно оглянулся, нахмурился, сделал шаг по направлению к задней двери. — Ну, я вышел за кулисы, задним коридором прошел к черному ходу, сел в машину… — Нет, — вдруг выкрикнул кто-то из учеников. Следователь тут же поймал его за плечо. — Что значит «нет»? — Мы с Мариной Лязиной и Венькой Катышевым играли в снежки… Ну, решили проветриться: в зале духота. «Волга» стояла на месте. — Может быть, это была другая «Волга», похожая? — Да нет, там и обезьянка на переднем стекле… — В котором часу? — Без двадцати одиннадцать. Марина спросила, а я посмотрел на часы — ей родители велели к одиннадцати домой явиться. Колчин вопросительно взглянул на директора. Тот почти спокойно произнес: — Возможно, я задержался: выкурил сигарету, переоделся… — Где вы переодевались? — Не помню, — отрезал тот. — Не на третьем этаже? — С какой стати? — Вас видели поднимающимся по лестнице. — Кто видел? — заорал Гоц. — Восьмилетний пацаненок? — Девятилетний. — Плевать. Я официально заявляю, что не буду в этом участвовать. Хоть на куски режьте. Он, пошатываясь, сделал два шага по направлению к лестнице, взялся за перила, отразившись в зеркале. Гриша во все глаза смотрел вслед директору — та же картина, повторенная в мельчайших деталях: Гоц, сам того не осознавая, шел туда, куда направлялся (Майя была почти уверена!) в ночь убийства… — Гришенька. — Николай Николаевич присел на корточки. — Расскажи, как ты играл в разведчика, пока взрослые были на дискотеке. Ты видел, что делал охранник? Мальчик почему-то перевел взгляд на собственную сестру, застывшую в небрежной позе возле зеркала, и кивнул. Странная улыбка вдруг промелькнула на его лице — то ли лукавая, то ли торжествующая: видишь, мол, и я могу быть в центре внимания, вон сколько людей собралось тут ради меня, а ты все «малышня, малышня…». Впрочем, глаза оставались серьезными, хотя губы разъехались по всем правилам… — Так ты видел охранника? Скажи нам, не бойся. — Видел. Он вскочил со стула и бросил книжку на пол. А потом побежал наверх. — За кем он побежал? — Там кто-то был. — Кто? — Кто-то в карнавальном костюме. Лера Кузнецова вдруг оживилась: — Валька, а ведь ты тоже должна была заметить… — Я? — беспомощно отозвалась та. — Почему? — Потому что ты тоже выходила в вестибюль. Как раз перед самым концом, у Вадьки еще кончилась пленка в кассетнике… Похоже, Лера просто заболевала, если случайно выпадала из центра всеобщего внимания. — Не выдумывай, — слабо запротестовала Валя. — Я выдумываю?! Да вы с Келли в дверях чуть лбами не стукнулись! — Валюша, — умоляюще проговорила Майя. Та смутилась еще больше. — Тетя Джейн, я не уверена. Ну, мне действительно показалось, будто у лестницы мелькнуло что-то красное… — Как язычок пламени? — Нет, не такое яркое. Не алое, понимаете? Что-то красное… Красная шуба, красный мешок с подарками — как преддверие пожара, в котором чуть не сгорел Роман. Красные брызги крови на полу в коридоре, красное пятно на линолеуме, мозги и кровь… — Где вы были после того, как вышли из актового зала? — жестко спросил Колчин, стоя в наэлектризованной толпе. — Ваша машина, гражданин Гоц, в двадцать два сорок еще стояла на стоянке возле черного хода. Он сделал паузу и добавил: — Вы можете превратиться в основного подозреваемого, Василий Евгеньевич. Подумайте. Тот упрямо молчал, отвернувшись к стене. — Хорошо, — наконец сдался следователь. — Попрошу внимания. Сейчас в присутствии понятых несовершеннолетнему Григорию Кузнецову будут предъявлены несколько человек, одетых в карнавальные костюмы. Они по очереди поднимутся по лестнице на второй этаж, то есть воспроизведут действия подозреваемого… На что он надеется, подумала Майя почти с ужасом, внезапно очутившись внутри некоего театра абсурда, недалеко от сцены: возможно ли узнать человека со спины, в длиннополой шубе, которого видел два дня назад, всего несколько долей секунды, в полумраке… «Но я-то узнала! В тот самый вечер, сидя в коридоре на подоконнике, увидев его в совершенно другом ракурсе и в другой одежде (кашемировом, отнюдь не карнавальном пальто нараспашку и белом шарфе — классический „прикид" преуспевающего мена)». — Геннадий, давай сюда статистов, — распорядился Колчин с видом заправского режиссера. — У нас всего один костюм… — Значит, будут по очереди переодеваться за сценой. …Дед Мороз номер один был похож на загримированного Гоца, как две капли воды, но — Майя увидела это сразу — ходил совершенно иначе: немного косолапя и наклонив голову вперед, как это часто делают люди плотной комплекции. Он поднялся по ступенькам наверх, охранник Андрей, повинуясь знаку следователя, уронил многострадальную книгу на пол и вскочил со стула… Колчин вопросительно взглянул на Гришу. — Ну, что скажешь? Похоже? — Ага, — солидно кивнул тот. — Только не очень. — То есть — Кадр пять, дубль два, — дурашливо прокомментировал кто-то из задних рядов (Майя пригляделась: ага, девица-десятиклассница нагло-циничного облика, раскрашенная, как индеец на тропе войны, в короткой норковой шубке и с распущенными волосами). — А гонорар нам выплатят? — Держи карман шире. — Как это «держи карман»? Это что же, я тут должна за бесплатно… Ай!!! «Ай!» она сказала потому, что Майя, преисполнившись ледяной ярости, молча снялась с места, рассекла толпу, точно нож — подтаявшее масло, и отвесила девице тяжелый подзатыльник. Та изумленно вскинула выщипанные брови, округлила рот, готовясь немедленно вступить в дискуссию, но Майя опередила. — Тихо, — прошипела она, глядя девице в лицо. — Ти-хо, поняла? Свои идиотские реплики засунь себе… Иначе огребешь у меня статью, как два пальца об асфальт. Я доступно излагаю? — Доступно, — икнула девица. — А за что статью? — За оказание сопротивления следственным действиям, — рыкнула Майя, нимало не смутившись безграмотности собственной формулировки. — Вы разве… тоже из милиции? — Из ФСБ, — веско пояснила она. Эта грубая инсинуация произвела фурор. Разговоры вокруг мгновенно смолкли, все посмотрели на Майю уважительно и слегка испуганно. Кто-то из ребят даже застегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Майя встретилась взглядом с Колчиным — тот улыбнулся уголками губ: браво, Киса, далеко пойдете, коли вовремя не остановить… — Ладно, — сказал следователь уже в полной тишине. — Начнем сначала, по моей команде… Однако второго Деда Мороза ждала та же участь. У него была не та пластика и не та посадка головы («Не зря я пять лет пахала в спортзале, — мелькнула у Майи горделивая мысль, — уж что-что, а движения человека я научилась „срисовывать" влет»). — Бесполезно, — сквозь зубы произнес Сева Бродников. — Или этот пацаненок все выдумал, или его запугали до полусмерти. Майя посмотрела на Гришу с изрядным сомнением. Странная улыбка промелькнула и исчезла (уж не привиделось ли, появилась мысль, — все эти полутемные коридоры, маски, фигуры в гротескных костюмах, трупы и пожары… Немудрено, если будет чудиться бог знает что). Теперь Гриша смотрел внимательно и отрешенно, как тогда, в магазине. Майя машинально перевела взгляд на Анжелику… И замерла, увидев перед собой… Нет, не лицо. Это нельзя было назвать лицом — тем более детским. Мертвенная кожа, без движения, без жизни, напоминала жутковатую маску. Черные глаза с расширенными зрачками смотрели на плакат с драконом и Снегурочкой — будто увидели привидение. Но вот взгляд скользнул ниже — там, где у зеркала стояла Лера Кузнецова, грубовато-изящная рокерша в неизменной черной коже («Вы едва не столкнулись лбами в дверях…»). Столкнулись — стало быть, Валя направлялась из зала в вестибюль, а Келли — наоборот… Она едва не вскрикнула от неожиданной догадки, но тут Дед Мороз № 3, взошедший на ненавистную лестницу, как на эшафот, сорвал фальшивую бороду и с ненавистью швырнул ее на ступени. — Это вы подстроили всю эту мерзость, — прошипел он, указав на Севу Бродникова. — Как же я раньше не понял… — Что вы себе позволяете? — отшатнулся тот. Но Гоца было не остановить. — Вы решили столкнуть меня с дороги, да? Наняли громилу, который устроил пожар и ухайдакал охранника, — и все ради того, чтобы сделать из меня преступника?! — Он похлопал красными рукавицами. — Браво, я польщен. С Клинтоном обошлись и то проще: подсунули в кровать Монику Левински — и вся недолга. — У вас белая горячка, уважаемый, — высокомерно произнес Сева, придя в себя. — Учтите, я подам на вас в суд за клевету. — Руки коротки, — огрызнулся директор. — Гражданин Гоц, — сказал Колчин тихим голосом, и оба кандидата разом смолкли, будто кто-то отключил фонограмму. — Я спрашиваю в последний раз: что вы делали и где находились с половины одиннадцатого до одиннадцати вечера, то есть с того момента, как вышли за кулисы? На школьного директора было жалко смотреть. Лицо его покраснело, став одного тона с карнавальным нарядом, дурацкая шапка с белой оторочкой съехала набок… — Вы за это ответите, — прохрипел он, тыча пальцем в грудь Колчина. — Вас купили на корню мои противники… Ну да ничего, сейчас не те времена! Майя не выдержала и фыркнула. Вся эта сцена слишком напоминала дешевый фарс, который ежедневно разыгрывали члены парламента перед телевизионными камерами. Теперь, без накладной бороды и в распахнутой выцветшей шубе («Что-то красное, но не яркое, не алое, понимаете?»), школьный директор был похож не на Деда Мороза, а на киношного председателя сельсовета, в которого недобитые кулаки целились из своих обрезов. — Вы сознаете, что своими действиями препятствуете следствию? — спросил Николай Николаевич. — Я вынужден задержать вас, гражданин Гоц. — Вот как? — с иронией осведомился тот. — На каких хреновых основаниях, позвольте спросить? Меня опознали или что? — Да он же нарочно, — презрительно сказал Сева Бродников. — Он нарочно снял бороду и повернулся лицом, разве непонятно? Понятно, ответили вмиг углубившиеся морщины на лице Колчина. Еще как понятно: следственный эксперимент, чуть ли не единственная призрачная надежда на сегодняшний день, накрылся медным тазом, драгоценное время упущено, главный свидетель оказался липовым… — Довольны? — буркнул он, подойдя к Майе. — Что с ним будет? — спросила она. — С кем? А, с Гоцем… Собственно, ничего. — Как? — возмутилась она. — Вот так. Доказать умышленный характер его действий невозможно. Ну, повел себя по-идиотски, ну, снял бороду — «извините, гражданин судья (если дело еще дойдет до суда), нервы расшатались на этой лошадиной работе. Убийство, нелепое подозрение, а тут еще выборы на носу…» Конечно, я могу задержать его на сорок восемь часов. И попытаться накопать что-нибудь за это время: еще раз расспросить школьников насчет «Волги» на заднем дворе, обследовать посох (его, правда, уже обследовали вдоль и поперек, но чем черт не шутит)… А главное — необходим хоть какой-то мотив… — Мотив убийства? — Нет, Майя Аркадьевна, — Так уж и не узнает! — Во всяком случае, не сразу. У Майи вдруг сжалось сердце. — Он что, хотел сжечь Романа? — прошептала она. Колчин покачал головой: — Нет, нет, опять вы совершаете ту же ошибку. Пусть убийце было известно (к примеру, от кого-то из Бродниковых), что Роман пригласил вас на школьный вечер и вы согласились. Но как он мог предположить, что вы запрете своего друга в музее (милая шалость, нечего сказать), а сами побежите в «историчку» любоваться луной? — Он усмехнулся. — Небось, пили ликер и сочиняли стихи, а? «Бледные звезды плачут в ночном небе, словно трава росой на рассвете…» — Я не сочиняю стихов, — мрачно ответила Майя. — У меня идиосинкразия к рифме. Значит, по-вашему, Гоц… — — Хорошо. — Устраивал пожар, — сказал следователь. — Другого объяснения я не вижу. Он хотел уничтожить школьный музей. — Не укладывается в голове, — призналась она. — Совершенная нелепость. Ведь не Государственный архив, не Эрмитаж, ничего ценного. — Так он и не собирался ничего красть, — возразил Николай Николаевич. — Хотя, если бы у него была такая возможность… — Но Гоц мог попросить ключ у Романа на законных основаниях… — И навлечь на себя подозрение, если бы пропажа обнаружилась. — Какая пропажа? — удивилась Майя. — Пока не знаю. Что-то, что находилось в тот момент в музее. Что Роман принес туда, как часть своей будущей экспозиции. — Не понимаю… — Экспонат, — пояснил Колчин, для верности начертив в воздухе некую замкнутую фигуру. — Документ, письмо, дневник, чью-то фотографию… Нечто, смертельно опасное для убийцы. Вот скажите: что вам особенно запомнилось из экспозиции? Напрягитесь. Майя послушно напряглась, в мыслях восстанавливая картину: вот она в задумчивости ходит меж стеллажей — сначала ей просто скучно, но постепенно, незаметно для себя, она будто растворяется, погружается в темный мир чужих судеб — давних, частью забытых, словно поросшие чертополохом могильные кресты на окраине кладбища, мир пожелтевших фотографий и писем с кокетливыми вензелями. — Кажется, ничего криминального, — наконец произнесла она. — Помню какой-то военный снимок — молоденький солдатик на фоне подбитого немецкого танка… — Знаю, прадед одного сорванца из второго «Б». Родители делали ремонт в квартире, наткнулись на древний альбом, решили: чем выбрасывать, лучше подарить школе. Что еще? — Письмо на французском. Любовное послание: «Mon amour, j'embrasse les pointes de tes cloigts et je plie le genoi devant tes traces sur la cote…» — «Моя любовь, я целую кончики твоих пальцев, смиренно припадаю к следу твоему на песке», — задумчиво перевел Колчин (ого! — изумилась Майя). — Очень изысканно. — Вы знаете французский? — спросила она. — Только в объеме средней школы. Что еще? Майя покачала головой: — Ничего не идет на ум. Мне казалось, я провела в этом чертовом музее половину жизни. — Вы были заняты другим. Я была занята другим, покаянно думала она. Если отвлечься от мотива (версия-фантазия, выдвинутая следователем), то в наличии остается один-единственный факт, улика, камень преткновения. Карнавальный костюм. Шуба, шапка, валенки, накладная борода — пожалуй, если сложить, набьется целый абалаковский рюкзак. Майя снова попыталась сосредоточиться, возвращаясь в новогодний вечер, в вавилонское столпотворение из принцев, павлинов, снежинок-пушинок-балеринок, двух Дам Пик, четырех Царевен-лягушек, одного Домино (Келли) и одного гнома (Гриши). При массе сумок, пакетов, рюкзачков (один такой болтался за плечами Вали Савичевой, но он был явно мал для шубы и валенок). — Значит, Гоц имел в своем прошлом… — Беда только в том, — сказал Николай Николаевич, — что Роман не обращался к нему с просьбой предоставить что-нибудь в качестве экспоната. Гоц ничего не передавал в музей. Так что если в его прошлом и было нечто криминальное (это мы выясним непременно), то ОНО попало в экспозицию другим путем. — Каким? — тупо спросила Майя. Колчин пожал плечами: — У нас есть сорок восемь часов, чтобы узнать. |
||
|