"Бал для убийцы" - читать интересную книгу автора (Буянов Николай)Глава 7Новый охранник на входе был плотный, похожий на кубик, с черным коротким «ежиком» на голове, перебитым носом и сексуальной ямочкой на подбородке. Единственное, что роднило его с женоподобным Эдиком, — это та же пятнистая униформа с фирменной нашивкой на нагрудном кармане (оскаленная морда кого-то из семейства кошачьих на фоне стилизованного щита и надписи «Эгида» в красивом полукруге из лавровых листьев), кобура на поясе и квадратик рации. — Привет, — сказал он Майе, заинтересованно пройдясь взглядом по ее фигуре сверху вниз и опять вверх. — Что вы хотели? — Я жду одного мальчика. — А я вам не подойду? — Увы. — Жаль, — охранник непритворно вздохнул. — Вы-то как раз, наоборот, в моем вкусе. И в каком же классе этот счастливчик? — В третьем. Он посмотрел на часы. — Урок заканчивается через двадцать минут. Придется подождать… А вы мама? — Что? Ах, да… В некотором смысле. Жаль, он не пропустит ее наверх — Майю как магнитом тянуло подняться по каменным ступеням и вновь, из какого-то извращенного наслаждения, ощутить атмосферу того вечера (свежеокрашенные деревянные перила, ряд широких окон, освещающих пятна крови на полу…). Не выдумывай, одернула она себя, пятна давно замыли, убрали осколки стекла и опечатали двери в сгоревший музей и ни в чем не повинный кабинет истории… Она присела на банкетку под плакатной Снегурочкой, сняла шапочку, тряхнув волосами, и вдруг услышала: — А вы кто? Папа? — Папа, папа, — отозвался знакомый голос. Она повернула голову и в очередной раз подумала, что мир тесен, словно пригородный автобус. Артур, ее бывший тренер, бывший любовник (звучит пошло, но верно), чемпион мира и окрестностей, второй дан айкидо, приветливо улыбнулся, блеснув влажными очками, и присел рядом. — Вы кого-то ждете? — опять встрял бдительный охранник. — Сына. Он учится в третьем «Б». — Так вы муж и жена, что ли? — В некотором смысле. Майя вдруг рассмеялась и хлопнула себя по лбу. — Как же я не сообразила! Гриша Кузнецов — твой сын? — Да, — невозмутимо отозвался Артур. — А Лера — моя дочь. — Я и забыла, что ты тоже Кузнецов. Вернее, не сопоставила: слишком распространенная фамилия. Понятно, почему маленький гном показался ей тогда знакомым: те же, только немного уменьшенные черты лица, тот же поворот головы и манера удивленно поднимать правую бровь… — Он точная твоя копия. — Ага, — он фыркнул. — И буквы пишет так же коряво, и даже ошибки сажает те же. А ты похорошела. — Ну уж! — Правда. И новые очки тебе очень идут. Как тебя угораздило вляпаться в историю с убийством? Майя пожала плечами: — Вот так… Оказалась в плохое время и в плохом месте. — Надеюсь, тебя не подозревают? — А тебе известны подробности? — Следователь просветил. Он очень ненавязчиво расспрашивал о тебе… — И что? — Я попытался втолковать ему, что коли охраннику размозжили череп десятком ударов, то это сделала уж точно не ты. — Почему? — заинтересованно спросила она. — Ты, дорогая моя, нанесла бы один-единственный удар. Вот сюда. — Он торжествующе ткнул себе указательным пальцем в середину лба. — Техника мэн-учи, если помнишь. Этого оказалось бы более чем достаточно. Такая мысль не приходила ей в голову. Она с некоторым удивление посмотрела на собственные ладони и подумала: я помню. По крайней мере, вспомнила бы при случае (к примеру, если бы Эдик прижал ее к темной стеночке), и руки, послушные наработанному рефлексу, сделали бы все сами… Прозвенел звонок (последний в этой четверти и в этом году), и будто открылись некие шлюзы: радостные вопли прокатились по коридору, и орда малышей ввалилась в вестибюль (старшеклассники, видимо, еще маялись за партами, ожидая, когда отпустит учитель). Гриша (Артур в уменьшенном варианте), одетый в новенький вельветовый костюмчик и с рюкзачком за спиной, вылетел из общего потока, как пробка из бутылки, и подскочил к папе. — А Нелли Григорьевна мне поставила «пять» по русскому, — заорал он, стараясь перекрыть шум. — А ты мне сказал… — Скажи тете Майе «здравствуйте», — строго перебил Артур, завязывая шарфик на сыновней шее. — Здрассь! Пап, а ты обещал купить Бэтмена, если по русскому будет… — Не тарахти и не вертись. Нелли Григорьевна не ругала тебя, что пропустил математику? — Нет. Она сказала: раз такое важное дело… — Вас вызывали в прокуратуру? — спросила Майя. Артур хмуро кивнул: — И похоже, без тебя не обошлось: это ты доложила следователю, будто Гриша гулял по третьему этажу во время дискотеки? Майя покаянно посмотрела на него. — У меня не было выхода. Я надеялась, Гриша подтвердит, что Роман не мог убить охранника, он сидел взаперти в музее… — Гришка еще ребенок. Что он понимает? — Все понимаю, — солидно произнес Кузнецов-младший. — И вас я запомнил. Вы подружка учителя, который ведет уроки в старших классах. Он называл вас тетей Женей. Артур удивленно поднял бровь. — Не Женей, а Джейн, — пояснила Майя. — Детское прозвище, из фильма про Тарзана. — Папа, а кто такой Тарзан? — Это дикарь из джунглей. Вроде тебя. — Вовсе он не дикарь, — заступилась она и присела перед малышом на корточки. — Гришенька, скажи, ты видел кого-нибудь в тот вечер, когда в школе была дискотека? Я имею в виду, на третьем этаже? — Только вас и дядю, который охранял дверь. — Дядю Эдика? Гриша беспечно пожал плечами и попытался улизнуть, но Майя проворно поймала его за рюкзачок и притянула к себе. — Когда ты его видел? — Когда бегал по коридору. На дискотеке мне надоело, и Дед Мороз уже ушел… Я стал играть в разведчика. — То есть ты за кем-то следил? — Я же незаметно. — А что делал охранник? Мальчик немного подумал и выдал оригинальную мысль: — Наверное, тоже играл в разведчика. — Почему ты так решил? — Потому что он крался по коридору. Тихо-тихо, только кроссовки у него были скрипучие. Потом выскочил и закричал… — На тебя? — Нет, меня он не заметил. — На кого же? — Здравствуйте, тетя Джейн! Майя повернула голову. Теперь, кажется, все были в сборе: Келли — в короткой юбочке (и куда только учительница смотрит!), с сумкой через плечо, уже заметная грудь гордо выпирает из белой водолазки… Валя Савичева, одетая в светлые брючки и длинный свитер с широким горлышком. Третьей, как догадалась Майя, была Лерочка Кузнецова — дитя своего века: коротко, почти наголо остриженная головка с грациозным затылком, громадные серьги в ушах, кожаная «рокерская» курточка и черные ботинки на рифленой подошве, стиль «милитари», не хватает американской штурмовой винтовки и подсумка с гранатами. — Ну как? — спросил Артур. — Все в порядке, отстрелялась, — доложила «рокерша», с интересом взглянув на Майю. (Ничего, мол, батя, у тебя подружка. Старовата, правда, уже за тридцатник, но если новую фуфайку и костыли поприличнее…) — Последнюю задачу, правда, пришлось «содрать» у Веньки Катышева (сама бы в жизни не решила). Ну да с него не убудет. — Троек много? — Математика и физика. Терпеть их не могу. — А собиралась в политех… — Ничего, еще только вторая четверть. Зато у Вальки — все тип-топ, все пятерки, даже по физкультуре. Как это она нашу Тумбу уговорила, ума не приложу. — Брала бы пример, — глубокомысленно заметил Артур. — У нее стимул: они с Келли после школы в Штаты собрались рвать. — Правда? — удивилась Майя. Валя шутливо (но чувствительно) ткнула подружку локтем под ребра. — Выдумщица. Майя Аркадьевна, скоро отпустят Романа Сергеевича? Трогательная забота. — Не знаю. Много неясного… — Но он же не мог убить! — Не мог, — вздохнула она. — Однако такое впечатление, что кто-то очень хитро его подставляет. Они вышли из школы вместе, и в очередной раз Майя тайком удивилась: всего сутки прошли с недавней трагедии, но — солнечный день, мягкий снежок под ногами, гомонящая ребятня, и у всех, даже самых непроходимых двоечников, радость и возбуждение на лицах в преддверии двухнедельной свободы. Свобода и смерть — понятия несовместимые, особенно в детском возрасте… У ворот папа-Кузнецов озабоченно посмотрел на часы: — Совсем из головы вылетело. Мне еще нужно зайти в магазин за продуктами… Лера, отведи Гришку домой. Та недовольно сморщила носик. — Опять с малышней возиться. Пусть лучше с вами идет, у нас с Валькой дела. — Лерка, перестань, — тихо сказала Валя. — Он твой брат все-таки. Если хочешь — пошли в магазин вместе. Артур пожал плечами: — Ну, если никто не против… Майя, не составишь нам компанию? — Мое положение довольно серьезно. Связь между мной и школьным охранником пока не установлена… — Но она есть, — понятливо закончил Артур. — Никогда не поверю, будто ты с ним спала. — Типун тебе, — ужаснулась она такому предположению. И вдруг, сама не ожидая от себя такого, подробно и обстоятельно выложила ту давнюю историю, приключившуюся по дороге с Риткиного бракосочетания. Артур молча выслушал и присвистнул: — Вон оно что… В гастрономе (супермаркете по-нынешнему) было тепло и многолюдно: они стояли в очереди в кассу, вокруг колыхалась толпа, в праздничной витрине сияла елочка в бумажных гирляндах, и это создавало у Майи ощущение если не праздника, то некоей его иллюзии. Она расслабилась — пожалуй, впервые после полутора суток замордованного бега по кругу: дом — прокуратура — полубезумные диалоги со свидетелями (подозреваемыми) — диалог со следователем (Колчин любезно позволял ей вмешиваться в ход дознания, правда, непонятно из каких соображений) — снова дом… — Значит, меня ты отметаешь? — спросила она. — Я тебе уже говорил. Ты неплохо обращалась с боккеном. — Артур уже укладывал покупки в сумку. — Жаль, что ты бросила занятия. — По-твоему, тот, кто убил охранника, был слабым физически? — Или он потерял голову, или здорово испугался — версий уйма. А возможно, преступник хотел создать именно такое впечатление… Вообще, убийство выглядит как непреднамеренное, в состоянии аффекта — но только на первый взгляд. — Почему? — А откуда оружие-то? И куда оно потом исчезло? — Палка… — Майя задумалась. — Может быть, швабра? — Откуда такая мысль? — Это первое, что пришло на ум. Артур фыркнул. — Ты еще скажи, что убийца — уборщица (пардон, техничка). Ручку швабры обычно делают из мягкого материала — сосны, к примеру. И потом, уж будь уверена, твой следователь каждую мало-мальски подходящую палку в окрестностях школы обнюхал вдоль и поперек. Я видел его в работе: он крепкий профессионал, хотя и выглядит придурком. А самое главное — пожар в музее… Ты не в курсе, что там загорелось? — Эксперт утверждает, бензин. — Значит, имел место поджог, — сделал он неутешительный вывод. — Значит, преступник готовился заранее, и очень тщательно: возможно, хотел убить Эдика и спрятать концы в пожаре. Однако ты вмешалась не вовремя… Да, девушка, пробиваю. Полкило сыра, сметана, шоколад, печенье, два йогурта… Гриша, тебе какой йогурт, с бананом или клубникой? — И с бананом, и с клубникой. И не забудь про сливу. — А в животе не слипнется? — улыбнулся Артур. — Не-а. — Гриша поправил сползающий рюкзачок и отправился гулять вдоль окон, разглядывая выставленные там фигуры из папье-маше (некто небесталанный убрал таким образом магазин к текущим праздникам). Валя с Лерой что-то живо обсуждали возле отдела бижутерии, где дешевые «хрустальные» башмачки, сердечки, сосульки и знаки Зодиака радостно переливались за витринным стеклом. — Они не поссорились? — спросила Майя. — Кто? — отозвался Артур. — А, Лера с Гришей… Это все болезнь роста. Гришка спит и видит себя в их компании: интересно же, старшеклассники как-никак. А тем, наоборот, с малышом неохота возиться. Впрочем, Валя его защищает. — Гришка хороший, — подтвердила Валя, подходя поближе. Они с Лерой, оказывается, успели обзавестись новенькими кулонами: те самые знаки Зодиака, две одинаковые пластмассовые фигурки, вправленные в копеечные камешки на цепочке, два Козерога («У нас дни рождения в один месяц, представляете?»). — И чего его на дискотеку не пустили? У него даже костюм был… — Это не твое произведение? — спросила Майя. — Гном? Нет. — Валя покачала головой. — Но на будущий год обязательно что-то придумаем, да, Гриш? — Валька может, — с уважением подтвердила Лера. — Она знаете какие костюмы придумывает? Закачаетесь. — Удирает, — вдруг тихо сказал Гриша, глядя в окно, — сказал задумчиво, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Кто удирает? — не поняла Майя. Мальчик не ответил. Он смотрел почему-то сквозь витрину, в одну точку… Майя повернула голову и проследила за его взглядом. Там, за стеклом, на улице, обтекаемый возбужденной людской массой, неподвижно стоял человек. Лица было не разглядеть (минус четыре: глаза надо было беречь, а не зарабатывать орден имени Сутулова на лекциях и практических занятиях по педагогике), но — черное кашемировое пальто, и белый шарф, и характерная форма головы… Вовсе он не удирает, хотела сказать Майя, но тут человек, будто поняв, что его засекли, резко развернулся, сделал шаг в сторону и исчез из поля зрения, смешался с толпой, стал ее частью. — Гриша, — зачарованно прошептала Майя. — Ты видел в коридоре кого-то, одетого в карнавальный костюм, да? Это был Дед Мороз? Пока добирались из Пензы в Москву, настроение у Любушки было преотличное. Казалось, сама мысль о том, что она одна, без папенькиного строгого ока, путешествует в настоящем вагоне, по настоящей железной дороге, страшно ее забавляла. Вечером, когда пришел проводник и принес лампу, она попросила, чтобы ей подали чай с сахаром и вазочку с пирожными-эклер из вагона-ресторана. — Только вам, милостивый государь, ничего не перепадет, — лукаво предупредила она Николеньку.— Вы склонны к полноте, вам сладкое вредно. Хорошо, что так получилось. Петя, конечно, был предпочтительнее (чего стоили только глаза, жгучие, как у цыгана, который служил в папенькином имении, а черные волосы, постриженные по последней моде, а столичные усики…). Впрочем, внешность порою обманчива: что под ней-то? Малодушие и готовность отступиться от своего — а как романтично все начиналось! Будто в бульварных романах: неожиданное письмо, таинственный человек в черном, выстрелы на вокзале… Николенька представлялся ей менее завидным: ни Петиной внешности, ни коляски с рысаком в серых яблоках, ни своего имения, лишь непритязательная квартира в доме купца Василия Кузьмина — того, чьи пекарни снабжали хлебом всю губернию. Однако в этом были свои прелести: Николенькой — сразу видно — можно было вертеть как душа пожелает. И ведь не испугался, вызвался ее сопровождать… А потом, после пересадки в Москве, Любушка вдруг резко помрачнела. На вопрос Николеньки она задумчиво поджала губы и неожиданно выдала: — Тебе не кажется, что за нами следят? Он удивился: — Кто? — Господин из соседнего купе. У него еще такие неприятные складки в уголках губ. Он ехал с нами с самого начала и тоже сделал пересадку в Москве. — Это еще ничего не значит, — заметил Николенька. Люба вздохнула: — Ты прав. А я просто дура. Он успокаивающе тронул ее за плечо: — Письмо — вот что виновато. Ты нервничаешь, вот и мерещится всякое. Однако она видела — Коля тоже слегка встревожился. Уже под утро, когда небо стало фиолетовым, она не выдержала. Накинула халатик поверх пеньюара, отворила дверь и тихонько вышла в коридор. Странное беспокойство прочно угнездилось в сердце. Она выглянула в окно — темень и мокрый снег, фонари на станции и какие-то тени в желтых кругах, четко, словно оловянные солдатики, застывшие на платформе. Поезд стоял. — Что там? — спросила она проводника. — Полицейская проверка, барышня. Ищут кого-то. Идите-ка вы, голубушка, в свое купе. Не ровен час, простудитесь. Она постучалась к Николеньке, но тот не отозвался. Потихоньку начиная злиться, она постучала сильнее, потом дернула за ручку — и чуть не упала: дверь оказалась открытой. Почему-то обмирая, Любушка сделала шаг внутрь — зеркало на миг отразило ее бледное, почти белое лицо в полумраке и спутанные волосы. Она наклонилась над постелью и потрогала одеяло, надеясь разбудить спутника. И лишь через несколько секунд сообразила, что Николеньки в купе нет. Только подушка лежала высоко — так, словно под ней- — Вы не должны были так рисковать, — глухо и взволнованно произнес голос за перегородкой. — Разве нельзя было направить другого исполнителя? Вас ищут по всей России! — Это дело чести, — отозвался другой. — Он был предателем, из-за него погиб весь отряд, в полном составе. Там, в Финляндии… Только я спасся, по счастливой случайности. — Тем более вы не имели права… — Сейчас меня интересует другое. Почему он начал стрелять? В кого? — Может быть, он решил, будто организация поручила мне его ликвидацию? — слегка растерянно произнес Николенька. — Нет, невозможно. Он не мог знать меня в лицо. — Где вы спрятали груз? Коля что-то невнятно ответил — Любушка не сумела разобрать, как ни прислушивалась. — Вы с ума сошли! Немедленно… Она сунула руку под подушку. И нащупала небольшой кожаный саквояж. Саквояж был не новый: кожа на боках истерлась и потускнела. Папа, пока не забросил практику, ходил к больным с таким же. Только от папиного чемоданчика пахло по-другому: йодом, карболкой, лекарствами… Те запахи, связанные с больницей, Любушку всегда немного пугали — с тех пор как пришлось две недели провести в хирургическом отделении с приступом аппендицита. Поколебавшись, она щелкнула замочком и извлекла на свет кипу исписанных листов бумаги. Прочесть их в темноте она не могла, а зажечь свет побоялась. Равнодушно бросив их на постель, Любушка снова запустила руку в саквояж. И неожиданно для себя вытащила револьвер. Дневник — Что в саквояже? Жандармский ротмистр взял чемоданчик в руки. Любушка видела, как смертельно побледнел Николенька, и быстро защебетала: — Ах, это мой. Здесь кое-что из личных вещей. — Мне очень неловко, мадемуазель, но я обязан досмотреть. — Но, господин офицер, это вещи… гм… интимного свойства, вы понимаете? — Не волнуйтесь, ваше «интимное свойство» осмотрит женщина-агент. Крайне неприятного вида дама в пенсне, с обесцвеченными волосами, забранными сзади в пучок, проскользнула в купе, змеиным взглядом пригвоздила Николеньку к месту и запустила в саквояж длинную узкую ладонь. Любушка отодвинулась с чувством брезгливого испуга — дама-полицейский удивительно напоминала обликом злющую немку-гувернантку, которую Люба особенно ненавидела в детстве… Гувернантка, впрочем, отвечала ей тем же. Агентесса немного покопалась внутри, выудила на свет кружевной лиф — невзрачные, неопределенного цвета глаза тут же вспыхнули чем-то сладострастным. Любушку передернуло, стало страшно (что стало бы, попади я в руки этой жабы!), однако она пересилила себя и холодно произнесла: — Вы за это ответите. Я дочь профессора Немчинова, моего отца знают в Петербурге… — Больше ничего? — спросил ротмистр у женщины. Та с сожалением покачала головой. Ротмистр коснулся пальцами фуражки. — Вы должны простить меня, сударыня: служба. В вашем вагоне, в одном из купе, ехал опасный государственный преступник. — Боже! — Любушка схватилась за сердце. — Он ведь мог убить нас! Николя, вы слышали? Однако при чем здесь мы? — Не беспокойтесь, мы проверяем каждого в этом поезде, таков порядок. Еще раз прошу простить. — И жандарм ретировался. Девица со змеиным взглядом напоследок улыбнулась Любушке так, что та почувствовала дрожь в позвоночнике. — Он вез бумаги и револьвер, — сказал ротмистр в коридоре, плотно прикрыв дверь за собой. — При нем их не обнаружили, значит, кому-то передал. Кому? Поезд отправили только через час — вместо положенных по расписанию двадцати минут. Люба нашла Николеньку в тамбуре, в вагоне для курящих. Она впервые увидела его с сигаретой — он неотрывно смотрел в окно, в темень и дождь, мутными струйками расползающийся по стеклу. А он симпатичен, вдруг подумала она. Высокий чистый лоб, внимательные серые глаза, и губы, наверное, чудо как хороши… Разве что полнота — но полнота некоторым мужчинам очень даже идет, делает их более значительными. — Кто это был? — Что? — Он резко обернулся — сконфуженный, готовый к отпору, даже испуганный. — Человек, которого арестовали. Ты ведь знаком с ним? — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Любушка вздохнула: — Это я спрятала револьвер и бумаги. Их обязательно нашли бы в саквояже. Николенька вдруг схватил ее за руку и притянул к себе. Глаза его стали колючими. Теперь он совсем не походил на того милого неуклюжего медвежонка, которого она знала раньше. — Откуда тебе известно… — Я слышала ваш разговор через стенку купе. Только не вздумай, будто я следила за тобой, это вышло случайно. — И много ты услышала? — спросил он холодно. — Немного, но… Пожалуйста, отпусти руку, мне больно. Николенька послушно разжал пальцы. Он не отрываясь смотрел на спутницу, будто видел ее впервые. — Где же ты их спрятала? — Револьвер — в бачке для воды, за умывальником. А бумаги… Отвернись, я достану. …Он молчал, молчала и она — в темном купе, сидя рядышком на мягком сиденье. Тихо-тихо, будто боясь спугнуть кого-то, позвякивали на столе тарелочка и ваза с неживыми цветами. Мерно стучали колеса, окружающий мир едва заметно покачивался, и молодых людей то прижимало друг к другу, то отодвигало на некоторое расстояние. — Почему? — задал он нелепый вопрос. — Что? — Почему ты это сделала? Она зябко поежилась. — Потому что вы симпатичны мне, сударь. Приличная девушка не должна говорить такое первой, но… Что же делать, коли сами вы не догадаетесь? — И тебя не смущает, что я связан… — С террористической организацией? Нет, не смущает. Тем более я давно догадывалась. — Давно? — Ну, недавно. С некоторых пор. — Люба твердо посмотрела ему в глаза. — И еще я хочу сказать тебе. В общем, ты можешь на меня рассчитывать. Всегда, что бы ни случилось. До самого окончания путешествия (поезд прибывал в Петербург лишь поздним утром следующего дня) они оба просидели в купе, прижавшись друг к другу. Любу прямо-таки подмывало забросать спутника вопросами, но она сдерживалась, понимая: одним, пусть даже таким смелым поступком полного доверия не завоюешь. И все равно — нервный восторг, дрожь в преддверии чего-то неизведанного и наверняка опасного, странное влечение к Николеньке — от всего этого голова сладко кружилась. А потом наступил Петербург, Любушкин змей-искуситель, город ее мечты и какой-то неизъяснимой любви, почти неприличной страсти… Он плыл, словно гигантский корабль, в холодном полудожде-полутумане — типичная погода для этого Богом проклятого города, возросшего на костях и болотах. Сонечка в письме обещала встретить сестру на вокзале, поэтому та, едва состав достиг перрона, намертво приклеилась носиком к окну, выискивая знакомую фигуру среди встречающих. Сонечки, однако, не было. Вместо нее на платформе к Любе и Николаю подошел какой-то господин в сером кашемировом пальто и старомодном котелке. Лицо его выглядело слегка помятым и отливало нездоровой желтизной (печень, догадалась девушка). — Любовь Павловна? — вежливо спросил он и приподнял котелок. Голос был участлив и немного официален — от такого сочетания Любушка ощутила вдруг неприятный холодок под ложечкой. — Что вам угодно? — Прошу прощения. Пристав следственного управления при Петербургском Департаменте полиции, Альдов Алексей Трофимович. — Он замялся на секунду. — Боюсь, у нас для вас плохие новости. Не угодно ли будет проехать со мной? Они узнали, что я спрятала револьвер, пронеслось в голове Любушки. Сейчас схватят, бросят в подвал и начнут пытать… Боже мой, во что влипла, дурочка! — Где Соня? — ледяным голосом спросила она (держаться — так уж до конца!). — Она обещала меня встретить. — Софья Павловна скончалась. …Он что-то сказал, этот странный господин (Любушка попробовала вспомнить его имя — он ведь назвался, перед тем как… Что-то расхожее, русское), но она не осознала, а переспросить постеснялась. Что-то о Сонечке — она должна была приехать на вокзал, да, видно, задержали срочные дела. Или нет? Скончалась. — …во вторник вечером, у себя дома. Мы послали телеграмму от казенного ведомства, но она, видимо, запоздала. — Где Соня? — спросила она. — В морге, на Васильевском. Все поплыло перед глазами, город-корабль закачался на серых волнах, окружающий мир почему-то перевернулся, и сквозь внезапную ласковую тьму послышался испуганный голос Николеньки: — Любушка, милая, тебе плохо? Врача! Кто-нибудь, врача, скорее! Она не могла выдавить из себя ни слезинки. Она лежала на смятых простынях, в той самой спальне, в особняке на Невском, где они с Соней, бывало, перешептывались, давясь смехом, или делились самыми «жуткими» секретами ночь напролет (недовольный голос Вадима Никаноровича, Сонечкиного супруга: «Милые дамы, сколько можно? Как дети, честное слово!»). Неподвижная и бесчувственная, точно деревянная кукла. Только необязательные пустые мысли лениво текли в голове, как в лесном болотистом озере: скончалась. И некому было ей помочь: горничная получила неожиданный выходной, Вадим Никанорович праздновал в «Национале» завершение какой-то крупной сделки. Скончалась. Не дождавшись меня, именно в тот день, когда (нелепое стечение обстоятельств!) прогремели выстрелы на вокзале, до смерти перепугав несчастного Петю. — Тебе что-нибудь нужно? — Николенька вошел, прикрыв за собой дверь, сел рядом, на краешек постели, и положил ладонь на Любушкин пылающий лоб. Ладонь была приятно прохладной. — Как все прошло? — Ты имеешь в виду похороны? Не беспокойся, прошли как подобает. Отпели в Александро-Невской, народу была тьма-тьмущая, все важные персоны… — Мне стыдно, что я не смогла пойти. — Я бы тебя и не пустил в таком состоянии. Доктор наказал полный покой. На вот, выпей-ка… Она послушно выпила — и покой действительно наступил, краткий, зыбкий, спасительный… На кладбище Любушка попала только через две недели после похорон сестры — все это время она провела дома у Вадима Никаноровича вместе с Николенькой и Павлом Евграфовичем. Большую часть времени она лежала в постели, то мучаясь от непереносимой жары, то кутаясь в три одеяла, то впадая в глубокое, как колодец, забытье. Доктор не находил у нее признаков физической болезни, однако настойчиво рекомендовал постельный режим. На десятый день Люба начала вставать. Голова немилосердно кружилась. Она с трудом, придерживаясь за стенку, добралась до зеркала и вяло ужаснулась: лицо бледное, морщины вокруг запавших глаз, спутанные волосы — она явно напоминала сумасшедшую. Еще полдня ей понадобилось, чтобы привести себя в порядок: наложить легкий макияж, сделать прическу (горничная Донцовых Лиза оказалась великой искусницей), избавиться от головокружения посредством бокала вина… — Приходил полицейский, — сообщил новость Николенька. — Да? — бесцветно спросила Любушка. — Что ему было нужно? — Опять расспрашивал насчет того типа, что стрелял в нас. — В Петю… — Не обязательно. Он мог целиться в меня или тебя и промахнулся. Бред, конечно, я согласен… Почему ты не в постели? Она оперлась о его руку и сказала, опустив голову: — Отвези меня на кладбище. Сквозь голые ветки дубов и кленов светило равнодушное солнце. Под ногами, стоило свернуть с центральной аллеи, стало слякотно, пахло гнилью и перепревшими прошлогодними листьями. Высокую ограду и черную плиту еще покрывали венки и цветы — свежие, Вадим Никанорович распорядился выбросить старые, с похорон, и купить новые, в магазине Благолепова, что на Васильевском. Любушка положила свой букетик, повернулась к Николеньке и спросила: — Что это за человек вон там, у склепа? Кажется, я видела его раньше. — Инженер с судоверфи, знакомый Вадима Никаноровича. — Он был на похоронах? Николай пожал плечами: — Не помню. Да что тебе до него? Она зябко поежилась. — Я стала слишком мнительной. От каждого куста шарахаюсь. Померещилось, будто он следит за нами. «Инженера с судоверфи» звали Всеволод Лебединцев — Николенька поостерегся называть Любушке настоящее имя. За месяц до этих событий он принял на себя руководство Летучим северным отрядом и стал называться Карлом… Они с особой тщательностью готовились к этому покушению. Для всех членов «боевки» успех или провал дела означал одно — жить или умереть организации. От запланированного взрыва здания Государственного совета пришлось отказаться: план стал известен охранке загодя, за несколько недель (главный провокатор, «агент номер один» Евно Азеф, фактически стоявший у руля террора, работал в те времена особенно вдохновенно). Все до одной конспиративные квартиры были наглухо блокированы. Оставшиеся на свободе руководители высказывали мысль об отказе от активной работы, приток в партию новых сил приостановился… — Ты должна подумать, — в который раз повторил Николенька, пытливо вглядываясь в лицо спутницы, — они прогуливались по Невскому, пожалуй, впервые после того, как Люба оправилась от болезни. — Я подумала. — Она подняла глаза к небу, с наслаждением ощутив промозглую ветреную сырость, хотелось идти вперед, сквозь ледяной ветер, сквозь саму Смерть… — Ты не понимаешь. Я никогда не делала… Даже и не пыталась делать ничего полезного людям. Мне доселе было незнакомо это ощущение. А в поезде… — Ты поступила очень смело, — уважительно сказал он. — Фактически ты спасла мне жизнь… — Мне этого мало. Мало, мало, я хочу большего! И я ни за что не отступлюсь. Я привыкла добиваться того, чего желаю. — И чего же ты желаешь? — с улыбкой спросил Николенька. И услышал ответ: — Быть среди вас. Неужели это так трудно? — Сейчас — очень трудно, — признался он. — Все напряжены и растеряны, все подозревают друг друга. Тебе предстоит нешуточная проверка. Несколько секунд Любушка обдумывала услышанное. Потом осторожно спросила: — Скажи, смерть Сони как-то связана с тем, что происходит в вашей организации? — Почему ты так решила? — Не знаю. Ощущение: тот человек на кладбище, убийца, стрелявший в нас на вокзале, господин, которого арестовали в поезде… Мне кажется, все это звенья одной цепи. — Софья Павловна была ни при чем, — медленно проговорил Николенька. — То есть она не была одной из нас. — А Вадим Никанорович? — Он, как говорится, «сочувствовал», но тоже не был посвящен ни во что серьезное. Просто иногда помогал нам деньгами, и его особняк использовался для конспиративных встреч. По-моему, именно в этом была наша ошибка. — Что ты имеешь в виду? Он молчал долго — целую минуту. Потом, решившись, выдал: — Среди нас действует провокатор. Любушка остановилась, пораженная. — Но как… — Он наверняка один из членов организации, много раз бывал на наших собраниях. Софья Павловна была сторонним человеком, но она могла что-то заметить, возможно, не придав этому значения. — А убийца придал, — прошептала Любушка. — Он не мог допустить, чтобы мы приехали, — Сонечка рассказала бы о своих подозрениях. — Нет, — отверг эту мысль Николай. — Кое-кто из наших членов имеет контакт в полицейских кругах. Ему удалось выяснить… Словом, Софья Павловна умерла раньше, чем в нас стреляли на вокзале. «В меня, — мысленно поправился он. — Петю он задел случайно, а пуля предназначалась мне: Яцкевич мне поручил его ликвидацию. А я всего лишь должен был передать оружие и потом забрать. Если бы не Любушка…» |
||
|