"Парадиз Ланд 2-1" - читать интересную книгу автора (Абердин Александр)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зазеркалье. Россия, город Кисловодск. Дом Вячика. Четверг, 02 июля, утро. Двадцать седьмой день.

Всю минувшую неделю Вячик был сам не свой. Не в том смысле, что на него внезапно навалилась апатия и жуткая хандра, а как раз наоборот. Начиная с понедельника он работал в бешеном темпе. То, чем он так долго болел до этого дня, - венком сонетов, который мечтал когда-нибудь написать, выперло из него само собой и полностью захватило все его мысли и чувства. Стихия поэзии захватила его полностью и он строчил строчка за строчкой, черкал, рвал в клочья уже исписанные листы и снова принимался писать. И так с утра и до ночи, с ночи и до утра, почти без сна и отдыха.

Будучи и без того худощавым по своей природе, он за эти несколько дней похудел еще больше и его глаза, с покрасневшими от бессонницы веками, горели яростным огнем. Вячик был счастлив и горд собой. То, чего он до этого дня так боялся, свершилось и теперь перед ним лежала стопка разноцветных листков бумаги, исписанных то шариковой ручкой, а то и просто карандашом, содержащий в себе венок сонетов.

Работа была окончена и поэт бережно и ласково поглаживал рукой автограф своего очередного детища, цикла из пятнадцати стихотворений, каждое из которых состояло из четырнадцати строк. При этом первое и последнее стихотворения, как бы замыкали цикл в кольцо, чем и превращали его в венок сонетов, а последняя строка каждого сонета была первой следующего. В смысле поэтическом, форма чертовски сложная и редко применяемая современными авторами.

Вячику оставалось сделать только одно, сесть за пишущую машинку и придать венку сонетов его окончательный вид, превратить его в четкие, чеканные черные строки на белом листе бумаги. Вложив в пишущую машинку три листа бумаги и два листа копирки, Вячик пробежал пальцами по клавишам, радуясь быстрому и веселому, дробному стрекоту своего "Роботрона", оставившего на бумаге четкую строчку:

ВЕНОК СОНЕТОВ

Малость поубавив свой пыл, чтобы случайно не сделать "очепятку", он принялся печатать не спеша:

Казалось бы, в Отечестве больном не лекари ликуют, а лакеи. И души православные, говея, мечтают, право слово, об одном. Какому бы вальяжному вельможе успеть быстрее всех облобызать лоснящуюся рожу либо зад, что так на привилегию похоже! Природное растратить вдохновенье и выразить свое благоговенье немыслимо в условиях толпы. Того гляди, развяжутся пупы! Отчаялись придворные поэты: пустая блажь - создать венок сонетов.

Первый сонет вылетел из-под пальцев поэта огромным, черным, вещим вороном и, словно бы сел на письменный стол, глядя на суетный мир людей строго и пронзительно своими горящими глазами. Как грозный и мудрый судия тайных пороков и мелких страстей, беспомощного вздора и пустого славословия, он громко закаркал, произнося свой суровый приговор времени перемен, прожитому людьми так глупо и бездарно. Сердце Вячика, отчего-то бешено заколотилось, но он сдержался и размеренными, отточенными движениями принялся печатать второй сонет, думая о том, в каком облике он представится его мысленному взору:

Пустая блажь - создать венок сонетов... Достанет ли ума и мастерства, чтоб уровнять обычные слова и Боговдохновенные куплеты? Увы, увы... Бездарная пора блаженную Россию осеняет, и не гордятся матери сынами, а дочери дуреют до утра. И умывают руки проходимцы, сумевшие неплохо породниться, привить свое понятие основ. Жующая, опухшая от снов, плюющая на Вечные Заветы, эпоха похотливо канет в Лету.

Вторая птица была еще более зловещей. Она походила уже на огромного орла со стальным клювом и острыми когтями, готовая впиться в тело своей жертвы и начать терзать её безжалостно и остервенело, заходясь яростным клёкотом. Ах, как жаль, что это были всего лишь его мечты о справедливости, а не настоящие крылатые мстители. Поэт не мог смотреть на этот мир без слез и страдания, но, вместе с тем, ничего не мог и поделать, так как он был всего лишь поэтом, а отнюдь не пророком. Впрочем, в том Отечестве, в котором он жил и страдал, к пророкам относились еще жестче.

Дальше работа пошла несколько веселее, так как тон сонетов и их настроение стремительно менялись, ведь они были посвящены тому, что всегда так ранило, мучило и одновременно исцеляло его душу, великому таинству Любви. Он даже мысленно произносил это слово с большой буквы, хотя далеко не каждый раз так было в жизни. Ведь что ни говори, не смотря на то, что в его жизни было уже множество романов, в Любви ему не очень то везло. Зато стихи о Любви он писал от всей души и с огромной страстью. Вот и сейчас он даже замирал от волнения, когда печатал:

(3.4.) 5.

Но впитывая таинства любви, которыми колдуешь ты, нагая, - навечно я себя в тебя влагаю и присягаю клятвой на крови! Впиваясь в тело раскаленным телом, пронизывая ласкою насквозь от губ до мягко колющих волос - о, Господи, как ты любить умела!! Не смея отшатнуться ненароком, напитывая плоть любовным соком, а поцелуем осушаю рот... ...Ты помнишь все. Опять - который год! - ты ждешь любви. И как бы между прочим, надеешься - хотя бы между строчек...

Эти сонеты выпорхнули из-под его пальцев уже не птицами, а какими-то коралловыми рыбками дивной, причудливой расцветки и поплыли по его комнате-аквариуму, пронизанной солнечными лучами, кружась в медленном танце. Вячик, в окружении этих рыбок-бабочек, почувствовал себя Посейдоном с длинной бородой небесно голубого цвета, сидящем не на скрипучем стуле, а на троне, изготовленном из огромной раковины, украшенном огромными жемчужинами. Размахивая своим огромным трезубцем, он дирижировал оркестром и тот играл для его рыбок громкую и торжественную мелодию.

Вволю налюбовавшись столь дивной и красочной картиной, он встряхнул головой и вложил в пишущую машинку очередные листы, удивляясь тому, с чего это его сегодня так расперло на грезы. Что ни говори, но в нем как-то умудрялись совмещаться такие вещи, как романтика и поэтическая, страстная натура с одной стороны и практицизм с другой. Ведь даже перепечатывая сонеты, он делал сразу три закладки для того, чтобы у него под рукой всегда имелась резервная копия.

Переходя к шестому сонету, Вячик сурово нахмурил брови, ведь он поднимал в нем очень серьезные для самого себя темы и был к себе предельно критичен. От этого сонета он даже не ждал никакого визуального образа, потому что боялся заглянуть в ту бездну своего собственного раскаяния, которая, порой, открывалась перед ним. Так что этот сонет был для него неким мерилом самоистязания. Может быть он был слишком строг к себе, но, тем не менее, предпочитал казнить себя сам и не допускать к этому больше никого.

Надеешься - хотя бы между строчек, но кто-нибудь сумеет распознать, какой судьбы была достойна мать, каким он был философом - твой отче. Когда ты им всемерно докучал, тебя, почти пропащего, прощали. Года проминовали и в печали в конце концов отдали свой подчал. Ты не нажил достойного горба - и вывели тебя за грань добра, и от благопристойных отделили. От отчего порога отдалили - ты выдюжил! И все же, черт возьми, воспомнятся восторги визави!

Воспомнятся восторги визави, делящего содружескую чарку! Такую нить прядет портниха-Парка, пороки продлевая до зари! И женщины, не падкие на лесть, всесовершенны и всемилостивы - по сущности, они тебя растили, как хлеб насущный, даденный им днесь. Все было... Улетучилось: как небыль. Попотчуешься на ночь черствым хлебом да теребишь почтовые листы... О чем душой смиренно молишь ты? Пусть чем-нибудь, хоть сказкою восточной восполнятся египетские ночи!

Восполнятся египетские ночи российской дымкой бледно-голубой, А звезды возникают над тобой, как будто это праведников очи. И так они глядят спокон веков и видят, как апостол Первозванный убогих утешает: "Вместе с вами я к заповедям Господа влеком..." И всем, кто не в грехе и не во зле творил свой путь тернистый по земле - положена небесная награда. А здесь и в утешение, и в радость даны тебе и утренний багрец, и Женщина - творения венец.

И Женщина - творения венец, твое мировоззренье и прозренье - семейным очагом тебя согреет и вложит в руки мастерский резец. И будешь ты до срока приречен не ждать, а созидать себе подобных, пока они тебя на Месте Лобном не разопнут, целуя горячо! Вся мудрость заключается в простом - и даже сын попробует перстом твои уже хладеющие раны. Ты недвижим. И, как это ни странно, за краем неба ждет тебя отец, даруя и Начало, и Конец.

10.

Даруя и Начало, и Конец, вся жизнь твоя пройдет в воспоминаньях, о самых изощренных наказаньях, каким тебя подверг любовный жнец. О, женщина, забвение даруй, когда настанет Тайная Вечеря, чтоб каждый мог, в который раз поверя, подставиться под ложный поцелуй. И пребывать в неведенье лечебном, не думая, кого бы, где бы, чем бы благодарить за дарственную ночь? Ты жив. Ты повторить ее не прочь. И плоть - почти божественная глина, - всегда в любви окажется невинной.

11.

Всегда в любви окажется невинной пусть самая раскованная мысль. И возвести в рискованную высь возлюбленную - вот он, смысл единый! Да не упасть, да не разбиться на смерть, а раствориться в чудо-облаках! ... Но если не достанет сил в руках - не торопись, а то поднимут на смех. Ты не послушал дельного совета. Решил, что так любовь тобой воспета, как не дано Петрарке самому! Да что там мелочиться? - Никому!! Ты погребен любовною лавиной и этой совершенной половиной.

12.

И этой совершенной половиной вдруг оказалась, брызгая слюной, в покрытых толстой коркой соляной разбитых туфлях старая дивчина. Она брела куда-то до заката, на посох опираясь через шаг. И дрогнула засохшая душа - ведь это ты её любил когда-то! Её ты взял, как собственный надел, когда на руку правую надел колечко гравированное в храме... В ворованном тряпье, в каком-то хламе - и как с таким обилием седин ты держишься под тяжестью годин?

13.

Ты держишься под тяжестью годин единственно надеждою и верой. За это и воздастся полной мерой, хотя ты нелюбим и нелюдим. Ты сам себя обрек на бездну бед, уйдя в пучину жизни дерзновенно! И все же избежал шального плена - иллюзий чужеродных в сорок лет! И снова выбор - быть или не быть? Какой ты удостоишься волшбы и что произойдет с тобою вскоре? ...И выбросило жизненное море тебя среди торосов, плит и льдин. И до бессмертья - только шаг один.

14.

И до бессмертья - только шаг один. И ты готов к последнему покою. Заря застыла плотью золотою над краем неизведанных глубин. Ах, как твоя душа возбуждена в преддверии давно желанной двери! За нею прекращаются потери, за нею возвращается Она! Та самая, что есмь всегда Любовь, живая воскресительница снов, что мне в далекой юности явилась! О, Господи! Яви же миру милость. Не помышляю больше об ином казалось бы, в Отечестве больном.

15.

Казалось бы, в Отечестве больном пустая блажь - создать венок сонетов. Эпоха похотливо канет в лету, как запись в приснопамятный альбом. Но впитывая таинства любви, надеешься - хотя бы между строчек воспомнятся восторги визави, восполнятся египетские ночи! И Женщина - творения венец - даруя и Начало, и Конец, всегда в любви окажется невинной. И этой совершенной половиной ты держишься под тяжестью годин, и до бессмертья - только шаг один.

Вынув из пишущей машинки три листа бумаги с напечатанных на них пятнадцатым сонетом, Вячик аккуратно разложил их по стопкам и откинулся назад. Работа последних дней и чуть ли не всей его жизни была завершена. Муза Эрато, присутствующая в его комнате с раннего утра, невидимая и неосязаемая, подошла к поэту сзади, положила руки ему на плечи и нежно поцеловала его в затылок. Поэт вздрогнул от неожиданности, а потом замер, пораженный тем дивным блаженством, вдруг, снизошедшим на него не иначе, как с небес.

Он встал, медленно подошел к своему холостяцкому ложу и обессиленно рухнул на него, уткнувшись лицом в потертую плюшевую подушку. Муза, сбросив с себя свой белоснежный пеплас, по прежнему невидимая для поэта и бесплотная, легла рядом с ним и прижалась к этому мужчине всем телом, уже мечтая о том дне, когда сможет сделать это наяву, а не в его грезах. Вячик перевернулся на бок и с мольбой посмотрел в глаза этой солнечной девушки, которую он не видел и она снова поцеловала его в губы, пахнущие табаком и коснулась рукой полузакрытых глаз мужчины, побуждая его ко сну.

Поэт уснул, словно младенец на руках матери, и во сне ему сделалось удивительно хорошо, тепло и покойно. А муза продолжала лежать рядом с ним, крепко обнимая его за плечи и обвивая его ноги своими ногами. При этом муза испытывала очень острое чувство блаженства и наслаждения, хотя поэт не ласкал её тела своими руками и не целовал её губ, чего ей так хотелось. Не помня себя от вожделения, Эрато постепенно стала извиваться всем телом и двигаться вверх и вниз, ощущая жар тела Вячика, и даже заставила его вновь перевернуться и лечь лицом вниз, чтобы оказаться под ним, но вскоре поняла что она хочет слишком многого и просто прилегла рядом.

Пожалуй, впервые за многие тысячи лет муза подумала о том, а что же она, собственно, давала поэтам. Чем она отблагодарила ту же Сафо или Петрарку, Гёте и Пушкина за все то, что они сделали по её милости, больше похожей на властное требование. Обегая по кругу десятки, сотни, тысячи поэтов, она из века в век делала одно и то же, - целовала их, спящих безмятежным или тревожно-мучительным сном, в лоб, принуждая тем самым к творчеству, порой полному мук, и потом уже не делала для них ничего.

За все эти времена она не ввела в Парадиз Ланд ни одного поэта, ни с одним из них она не встретилась лично, пожалуй, кроме Александра Сергеевича, который, войдя в сговор с Алексом, мстительно позволил себе нагрубить ей. Впрочем, это уже не был тот прежний Саша Пушкин - лицеист или Александр Сергеевич Пушкин, признанный мэтр русской поэзии. После смерти поэта от руки какого-то поганого иноземца, когда душа его вырвалась из узилища телесной оболочки и воспарила к небесам, в ней проснулась память о всех её прежних четырех жизнях, прожитых с ничуть не меньшим накалом. Так что у него было вполне достаточно оснований для того, чтобы обозвать её фифочкой с фантазиями.

Только теперь, став женщиной и получив первые уроки любви, Эрато стала понимать, что в глубокой древности она, вместе со своими сестрами, сделала очень большую глупость, когда, уже осознав свою власть над определенными людьми, в ответ на вопрос Создателя Яхве: - "Что ты выбираешь, Эрато, быть такой же, как все женщины, любить и быть любимой, но при этом стариться с каждым годом или ты желаешь, чтобы я наделил тебя даром вечной молодости, но отяготил его несокрушимым барьером столь же вечной девственности и тем самым лишил плотских утех?" - ответила тем, что выбрала для себя вечную молодость. Какая же она была тогда дура.

Хотя, с другой стороны муза прекрасно понимала и то, что только благодаря ей жизнь поэтов, живущих, по большей части, одними только стихами, была наполнена высшей радостью и самым высоким смыслом существования, ведь все они были Творцами и им была доступна радость творения, чего, зачастую, напрочь лишены все остальные люди. Ведь далеко не каждого прыщавого юнца или девицу, которые брали в руку стило, она целовала в лоб.

Знавала она и графоманов, которые изводили впустую целые тонны бумаги, но не могли положить на лист ни одной, действительно поэтической, строчки. Тот же Создатель Алекс, который писал весьма недурственные повести и рассказы о всяких космических приключениях, все-таки не выдержал и, сжимая её в своих объятьях, спросил о том, что она думает о его собственных стихах, которые были написаны им отнюдь не в юношеские годы. Муза ответила ему тогда предельно честно, вначале спросив со смехом: - "Ах ты паршивец, ты требуешь от меня, чтобы я приняла за поэзию твои экзерсисы, которые были направлены только на то, чтобы отточить свое умение элегантно и красиво оформлять свои мысли? Нет, мальчик мой, ты был самым обычным рифмоплетом. Да, ты и сам имел наглость частенько заявлять об этом вслух и даже не стеснялся говорить о своих гнусных проделках в присутствии настоящих поэтов, которым потом и кровью давалась каждая строка. О, если бы ты знал, как же я ненавижу таких напыщенных типов!"

Впрочем, в разговоре с Алексом она лукавила. Однажды она, все-таки, чмокнула этого парня в его высокий лоб мыслителя, но, увы, промахнулась. Написав два отменных стиха, он сурово задушил в себе поэта и продался банальной прозе. Но, похоже, другого и не могло быть, ведь в своих фантазиях он всегда заходил так далеко и писал о таких невероятных вещах, о которых большинство её подопечных даже и помыслить не могли. Алекс, при всей его пылкости, был философом и интеллектуалом, а еще настоящим художником, но истинным творцом он станет только тогда, когда выйдет в Абсолютную Пустоту и сотворит там свою собственную Вселенную.

Когда Эрато вспомнила о своем удивительно бесстыжем и потрясающе изощренном любовнике, который научил её столь невероятным вещам, да, ещё и был таким озорным парнем, она, тотчас, вспомнила о том, что находится в Зазеркалье не только для того, чтобы изнывать от вожделения, лёжа рядом с поэтом. Поэтому она, ещё раз поцеловав Вячика в лоб, тихо встала с его дивана и, потянувшись всем своим телом, так жаждущим плотской любви, взмыла ввысь.

Поднявшись на огромную высоту, туда, где в безвоздушном пространстве удивительные творения людей, называемые космическими аппаратами, уже не проносятся стремительно над этой планетой, а висят над ней неподвижно, муза вернула себе обычный вид и, найдя поблизости одно из таких творений, присела на нём, словно на камешке. Хотя она и находилась в вакууме и, в то время, как её спину сжигали солнечные лучи, грудь и живот девушки находились в зоне жуткого космического холода, она не испытывала никаких неприятных ощущений и дышала в безвоздушном пространстве ничуть не хуже, чем на вершине горы Муз. Охранная магия двух Создателей отлично сберегала её неуязвимое тело и она смогла без каких-либо помех выбрать нужное ей место на планете.