"Собрание сочинений в 4 томах. Том 2" - читать интересную книгу автора (Довлатов Сергей)4 апреля 1982 года. Миннеаполис«На Севере вообще темнеет рано. А в зоне особенно…» Как только оборвался рев моторов, высоко над головами зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащили ложки из-за голенищ, пошли к сараю. Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу. Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни. Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом. Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов пространстве над лесоповалом. — Поговорим о чудесах? — сказал бугор Агешин, надвинув рваный зековский треух. — Кончай, — отозвался Белуга, — после твоих разговоров не спится. — Не спится? А ты возьми ЕГО — да об колено! На воле свежий заведешь, куда богаче… Зеки нехотя рассмеялись. Осенний воздух был пропитан запахом солярки. Покачивались деревья в бледном небе. Солнце припадало к шершавым желтоватым баланам. В стороне курили двое. Коротконогий парень в застиранной телогрейке — Ерохин. И бывший прораб, уроженец черниговской области, тощий мужик — Замараев. — Пустой ты человек, Ероха, — говорил Замараев, — пустой и несерьезный. Таким в гробу и в зоосаде место… — Уймись, — сказал Ероха, — попер как на буфет!.. А то ведь у меня не заржавеет. Могу пощекотить… — Испугал… Все треплешь языком, а жизнь проходит… Ерохин рассердился: — Брось мансы раскидывать, чернуха здесь не пролазит… Да и что с тобой говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался… Одно слово — мужик… — У нас в каждой избе — радиоточка, — сказал Замараев. Он мечтательно возвысил глаза и продолжал: — У меня пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник рубленый… За окнами — жасмин… Я жил по совести. Придет, бывало, кум на разговенье… — Кум? — забеспокоился Ероха. — Опер, что ли? — Опер… Сам ты — опер. Кум, говорю… Родня… Придет, бывало. Портвейного вина несет бутылку… Кум у меня серьезный человек был, инвалид… — Партийный, что ли? — снова вмешался Ероха. — Беспартийный коммунист, — отчеканил Замараев, — ногу потерял в ежовщину… — Значит, враг народа? — Не враг, а лейтенант ОГПУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги лишился. На боевом посту отморозил… Из рядов его выгнали, но пенсию дали… — Зря, — сказал Ероха. Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он продолжал: — Да кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: «Иди за маленькой!» Я только галоши надену, а кум смеется: «Отставить, у меня есть». И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало… Благодать, порядок в доме… Я жил по совести… — По совести… А сел за что? Замараев молча стукнул веточкой по голенищу. — За что, говорю, сел? — не унимался Ероха. — Да за олифу. — Крал, что ли? — Олифу-то? — Ну. — Олифу-то да. — По совести… А потом ее куда? На базар? — Нет, пил заместо лимонада. — Так, — усмехнулся Ероха, — сколько ж ты олифы двинул? — Эх, было время, — сказал Замараев, — было время… Олифы-то? Тонны две. — Сколько ж это денег? Полкуска? — По иску — сорок тыщ. На старые, конечно… — Ого! А если взять на кир перевести? — Пустой ты человек, — рассердился Замараев, — одно у тебя в голове. Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом на брюхе… — Да не прихватывай ты, — сказал Ероха, — не прихватывай. А то как дам по чавке! — Ладно, — остановил его Замараев, — проехали… А сел я за то, что з#225;видно людя#180;м с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги — сила… — Вот наступит коммунизм, — злобно произнес Ероха, — и останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят… — Навряд ли, — сказал Замараев, — без денег все растащат. Так что не отменят. А будут деньги — мне и коммунизм не страшен. — На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть когда-либо носил? Импортные полботинки? — Хотя бы китайские, — шумел Ероха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря. — Сапоги у меня были яловые, — Замараев, — деверем пошиты. — Как это — деревом? — не понял Ероха. — Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь.. Но Ероху уже понесло дальше: — Вот мне бы эти сорок тыщ! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь — что? Она — калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе — коньяк, бефстроганов, филе… Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на тур вальса? В смысле, танго… Она танцует, разодета, блестит, как щука… После везешь ее на хату… В дороге — чего-нибудь из газет, Сергей Есенин, летающие тарелки… Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ, то я знал метод, как любую уговорить по-хорошему. Метод простой: «Ложись, — говорю, — сука, а то убью!..» Да, я умел рогами шевелить. Аж девы подо мной кричали!.. — Что без толку кричать? — сказал Замараев. — Эх ты, деревня! А секс? — Чего? — не понял Замараев. — Секс, говорю… — Ты по-людски скажи. — Да любовь же, любовь… По-твоему, любовь — это что? Любовь — это… Любовь — это… калейдоскоп. Типа — сегодня одна, завтра другая… — Любовь, — сказал Замараев, — это чтобы порядок в доме. Чтобы уважение… А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища. — Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ — законная жена… Конечно, я не говорю… Бывает… Поймаешь что-либо на кончик… — А? — не понял Замараев. — На кончик, говорю… Ну, это… гонорея… — Чего? — Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак! — А-а, — Замараев чуть отодвинулся, — ты вообще как сюда попал? Не за это ли случайно? — На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра. — С концами, что ли? — Где с концами?! Выжил гад. Он, падла, на суде кричит: «Ерохина прощаю!» А прокурор — в отказ: «Вы-то — да, а общество простить не может…». Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу: «Напился, все забыл!..» Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу: «Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную чавку!..» Это я — прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась — «Плесень». — Оно и видно, — сказал Замараев. — А хочешь, я тайну скажу? — неожиданно выговорил Ерохин. — Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только — чтобы никому… — Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку. — Кабур — это что… Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот слушай: я по матери — Эпштейн… — Эпштейн, — недоверчиво прищурился Замараев, — видали мы таких Эпштейнов… Да ты — фоняк, как и не мы… А если ты Эпштейн, зачем сидишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел? — В отца, — коротко пояснил Ероха. — Эпштейн, — повторял Замараев. — Деревня, — слышалось в ответ… Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе. Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз. — Пойду молотить, — сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке. — Вот так мужик, гонореи не знает, — усмехнулся Ероха. — Пустой человек, несерьезный, — бормотал ему вслед Замараев. «Кого только не прихватывают», — думал Ероха. «Откуда такие берутся?» — вторил ему прораб… Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах. Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись. На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор. |
||
|