"Дьявольские повести" - читать интересную книгу автора (Барбе д'Оревильи Жюль-Амеде)

2. Елена и Парис

— Шевалье Детуш! — воскликнули обе барышни Туфделис с таким единством интонации, что показалось, будто у них один голос на двоих.

— Шевалье Детуш! — в свой черед подхватил г-н де Фьердра, изумленно раздвигая скрещенные ноги, как другой развел бы от удивления руками. — Если ты встретил его, аббат, значит, это настоящее привидение, не имеющее ничего общего с нами, потому что мы всего лишь эмигранты, хоть и видавшие виды…

— Но без всяких видов на будущее, — весело перебил аббат, довершая игру слов.

— К сожалению, ты вынуждаешь меня, — продолжал барон, — разделить веру мадмуазель Сенты в призраки, потому что этот Детуш, шевалье Детуш де Ланготьер, которого после его похищения Двенадцатью мы в шутку прозвали Еленой Прекрасной, всерьез умер несколькими годами позже от последствий удара шпагой в печень, полученного в Эдинбурге.

— Я держался того же мнения, Фьердра, но от него придется отказаться, — возразил де Перси, обведя взглядом трех дам, окаменевших при имени Детуша, одного из героев их юности. — Действительно, я полагал, что он мертв. Да и кто усомнился бы в этом после стольких лет молчания, которым сменился шум, вызванный его похищением и его дуэлью? Я покамест не ослеп и только что на площади Капуцинов видел и даже слышал его, поскольку он заговорил со мной.

— Отчего же ты в таком случае не привел его сюда, аббат? — засмеялся неисправимый барон де Фьердра, по-прежнему полагая, что его друг Перси разыгрывает комедию, чтобы попугать м-ль Сенту. — Мы бы предложили ему чашку чаю, как старому товарищу по несчастью, а сами угостились бы его рассказом: коль скоро это история того, кто воскрес, она должна быть любопытна.

— Да, любопытна и печальна, судя по тому, что я видел, — подтвердил аббат, не давая другу навязать ему насмешливый тон, — но прежде чем он сам поведает ее, дорогой мой, сделай милость, послушай ее в моем изложении.

Сегодня, — начал аббат, продолжая стоять, — я обедал у нашего старого друга де Воселя вместе с Сортавилем и шевалье дю Рифюсом, которые, как всегда, по пятницам основательно засели за вист и даже не хотели меня отпускать, отчасти чтобы избавить дю Рифюса от необходимости играть с болваном вместо партнера, что, ввиду его постоянной рассеянности, получается у шевалье очень плохо, отчасти из-за меня — на улице шел дождь. Но поскольку мой бугран боится влаги не больше, чем оперение утки, я ушел, несмотря на все уговоры и такую непогоду, когда, как говорится, хозяин собаку за порог не выгонит. От Гончарной улицы до улицы Сике я не встретил ни души, если не считать известного пьянчуги парикмахера Шелюса, который выписывал под дождем кренделя и осипшим голосом прокаркал мне на ходу: «Добрый вечер!» Но в конце улицы Сике, огибая угол ее и площади и съежившись под зонтиком, чтобы укрыться от ветра, хлеставшего меня по лицу дождевыми струями, я вдруг почувствовал, как кто-то сдавил мне запястье, причем, уверяю тебя, Фьердра, рука, проделавшая это, была вполне телесна, и углядел в луче своего фонаря, поскольку почти все светильники на площади погасли, — углядел в двух дюймах от своего лица физиономию — клянусь в том душой, как ни трудно поверить! — еще более уродливую, чем у меня, изможденную, седобородую, с блуждающим взглядом горящих глаз, и незнакомец с горечью крикнул мне хриплым голосом: «Я — шевалье Детуш, а они все неблагодарные, верно?»

— Заступница небесная! — воскликнула, побелев, м-ль Сента. — Вы уверены, что он жив?

— Уверен, как в том, что живы и вы, мадмуазель, — заверил аббат и добавил, закатывая рукав сутаны: — Вот взгляните. У меня на запястье остался след этой неистовой и горячей руки, которая сперва вцепилась в меня, а потом разжалась. Да, Фьердра, то была наша Елена Прекрасная. Но насколько он изменился, постарел, тронулся в рассудке! То был действительно шевалье Детуш, как он и назвался. Я безошибочно узнал его под нищими старческими лохмотьями. Я уже собирался заговорить с ним, расспросить его, но вдруг, одним дуновением погасив фонарь, при свете которого я изумленно взирал на него, он словно растаял в темноте под дождем и ураганным ветром.

— А дальше? — посерьезнев, осведомился г-н де Фьердра.

— Это все, — отрезал аббат и опустился в кресло, подставлявшее ему свои подлокотники. — Больше я ничего не видел и не слышал и явился сюда в ужасе от этой встречи. Не помню, чтобы я испытывал нечто подобное с того дня, когда в Сорбонне побился об заклад, что отправлюсь в полночь на могилу одного скончавшегося накануне сотоварища и вобью в нее колышек, и, вставая с колен, на которые опустился, чтобы получше управиться с колышком, вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за сутану…

— Иисусе! — по-прежнему в один голос вырвалось у обеих равно взволнованных Туфделис.

— А ты сам прихватил ее колышком, — вмешался барон. — Я знаю эту историю. Если твое сегодняшнее привидение такое же, как тогда…

— Фьердра, ты слишком расшутился! — величественно осадил его каноник тоном, исключающим дальнейшее зубоскальство.

— Ну, раз ты так воспринимаешь это, аббат, я буду серьезен, как кот, лизнувший уксусу… который ты сам и разлил! Но послушай, давай поразмыслим и проясним все это, хоть твой фонарь и погас. С какой стати Детуш появился бы сегодня ночью в Валони, да еще в столь плачевном виде?

— Да, вероятно, он сошел с ума, — холодно отпарировал де Перси, словно рассуждая вслух. — Он бесспорно произвел на меня впечатление душевнобольного, сбежавшего из больницы. Выглядел он прескверно.

— У них такая манера воздавать за службу, что слугам немудрено свихнуться, — раздумчиво заметил г-н де Фьердра.

— Верно, — согласился аббат, подхватывая мысль друга. — Мы здесь все свои и к тому же достаточно любим их, чтобы иметь право им попенять. Они похожи на Стюартов[315] и кончат не лучше. Они так же непостоянны в привязанностях и так же неблагодарны. Когда несчастный, которого я нынче видел, упомянул о неблагодарных, ему не потребовалось их называть. Я узнал его и потому понял.

Наступило молчание. Барышни Туфделис не проронили ни слова — то ли от взволнованности и удивления, то ли — вполне возможно — от отсутствия мысли. Однако роялизм м-ль де Перси, чьей (по ее выражению) религией был монархический принцип, вырвал у нее восклицание, прозвучавшее протестом против суровых слов аббата.

— Ах, брат! — укоризненно произнесла она.

— Роялистка, несмотря ни на что, героиня, несмотря ни на что! Узнаю тебя, сестра, — вздохнул аббат, повернув к ней седую голову. — Ты по-прежнему готова влезть в полосатые бархатные бриджи, натянуть кавалерийские ботфорты и вскочить верхом на свою кобылку ради дома Бурбонов!

В свое время м-ль де Перси была одной из шуанских амазонок. Не раз, в мужском платье, она служила адъютантом и ординарцем при различных вожаках, взбунтовавших Мэн[316] и пытавшихся поднять Котантен. Разновидность кавалера д'Эона,[317] только без окружавших того легенд, она, по рассказам, участвовала в партизанских стычках с бесстрашием, которое сделало бы честь мужчине. Ни красота форм, ни деликатность телосложения не обличали в ней женщину; напротив, ее безобразие подчас нагоняло ужас на неприятеля.

— Теперь я только никому не нужная старая дева, — отвечая на шутку брата, промолвила она с не лишенной изящества печалью. — У меня нет даже племянника-пажа, которому я могла бы завещать теткин карабин, но я умру, как жила, — блюдя верность своим повелителям и не желая слушать, как их порицают.

— Перси, ты лучше, чем они и мы, — вздохнул аббат, восхищенный ее преданностью, которой он больше не разделял. Он всегда называл сестру по фамилии, как мужчину, и в этой привычке чувствовалось почтительное уважение, питаемое им к ее львиному характеру.

Похвала аббата прозвучала для амазонки шуанства командой «По коням!». К тому же этой сангвинической натуре, опьянявшейся с тех пор, как для нее кончилась война, бешеной жаждой деятельности, всегда была присуща повышенная возбудимость. М-ль де Перси нетерпеливо швырнула на столик, где стояла лампа, канву, в вышивку по которой она, утратив возможность вгонять пули в цапель и выпей на охоте под стенами замков, вкладывала теперь порывы своей нетерпеливой души, и, шумно поднявшись с кресла, по-мужски заложила руки за спину и наперекор своей подагре заходила с горящими глазами по гостиной.

— Шевалье Детуш в Валони! — говорила она, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к присутствующим. — А почему бы и нет, черт подери! — добавила она, потому что принесла из былых экспедиций при лунном свете ругательства и энергические выражения, которых обычно не употребляла, но которые, стоило ей увлечься, срывались у нее с губ, подобно ловчим птицам, сердито возвращающимся на покинутый ими насест. — В конце концов, это не исключено. Такому бывшему и случайно уцелевшему шуану живется трудно. Он мог высадиться не в Гранвиле, а в Порбайле или в гавани Картере и заглянуть в Валонь по пути домой: он ведь, по-моему, из-под Авранша.

Но, брат, — продолжала она, останавливаясь перед аббатом, как если бы у нее доныне были на ногах упомянутые им кавалерийские ботфорты, а на голове вместо бочонка из оранжевого и сиреневого шелков — треуголка, которую она носила в юности на заплетенных в косицу волосах, — но, брат, если вы уверены, что это был шевалье Детуш, почему вы так быстро дали ему уйти и не заставили его перемолвиться с вами хоть несколькими фразами?

— Дали уйти! Не заставили перемолвиться! — шутливо передразнил аббат серьезный и страстный тон м-ль де Перси. — Разве можно задержать пролетевший мимо ветер и перемолвиться с человеком, который, как домовой, — чур, чур, меня! — исчезает, едва ты успел его опознать, да еще в сегодняшнюю погоду, милая барышня?

— Сами вы чуточку барышня и всегда были ею, аббат, — отпарировал этот странный кавалерист в пышных юбках: он-то никогда не был барышней. — А вот я бросилась бы за шевалье вдогонку. Бедный шевалье! — продолжала она, по-прежнему расхаживая по гостиной. — Он же не подозревает, что у вас, мадмуазель Туфделис, нет больше замка, нашей былой штаб-квартиры, а сами вы стали просто валоньскими дамами, в чьей гостиной один из его спасителей вынужден каждый вечер работать над вышивкой!

— Что вы сказали, мадмуазель де Перси? — спросил барон де Фьердра, вытаскивая на свет божий свой нос, буквально погребенный в жестяной коробке, которую он именовал своей teapocket.[318] И он повернул этот трепещущий от любопытства орган в сторону м-ль де Перси, продолжавшей мерить гостиную с одного угла до другого, как огромный и мерный маятник.

— Ах, да ты ведь не знаешь этого, Фьердра, — вновь возвысил голос аббат. — Моя сестра, которую ты видишь во всем великолепии ее фальбала,[319] дорогой мой, — один из спасителей Детуша, вот так-то! Пока мы охотились на лисиц в Англии, она приняла участие в экспедиции Двенадцати, которая показалась нам такой невероятно героической, когда однажды вечером Сент-Сюзан поведал про нее у моего родича герцога Нортемберленда, помнишь? Сент-Сюзан не сказал, что в числе смельчаков находилась моя сестра. Ему это было не известно, да я и сам узнал об этом, лишь возвратясь из эмиграции. То ли она так удачно скрывала свой пол, то ли ее сотоварищи оказались на редкость скромны, но только ее приняли за одного из этих дворян, тем более что они далеко не все были знакомы между собой и называли друг друга «Белая кокарда». Можешь ты себе представить, что одним из Парисов нашей Елены Прекрасной была моя сестра?

— Вот те на! — изумился г-н де Фьердра, не обратив внимания на комический и театральный жест, которым аббат сопроводил свои последние слова. В серовато-коричневых глазках барона вспыхнули искры, как вспыхивают они, когда кремень ружья, который они напоминали цветом, опускается на полку с порохом. — Вы в самом деле, мадмуазель, участвовали в знаменитой экспедиции Двенадцати? В таком случае позвольте поцеловать вашу доблестную руку, потому что — слово дворянина! — я этого не знал.

Он встал, вышел на середину гостиной, где оказалась в этот момент м-ль де Перси, взял ее руку, чуть крупноватую и столь девственную, что она не поблекла от старости, и поцеловал ее с таким рыцарственным чувством, что оно идеализировало бы в глазах поэта этого старого удильщика, несмотря на его несуразный наряд и пупырчатый нос.

М-ль де Перси протянула ее с видом королевы, и когда он выразил ей свое почтение, сделав это по-военному, потому что поцелуй его прозвучал почти как щелчок пистолета, они склонились друг перед другом — он в поклоне, она в реверансе, которыми, согласно традиции, полагалось обмениваться перед началом менуэта.

— Перси, сестра моя, — сказал аббат, — раз уже появление Детуша, слух о котором разнесется только завтра, вынуждает нас сегодня пошевелить, словно дрова в камине, его историю, почему бы вам не рассказать ее барону, который знает ее, как выражаются у нас в Нормандии, через пятое на десятое по той простой причине, что слышал ее лишь в недостоверных и противоречивых версиях эмигрантов?

— Охотно расскажу, брат, — отозвалась м-ль де Перси, зардевшись от удовольствия, если, конечно, словом «зардеться» можно обозначить переход от пурпура к багрецу. — Но уже пробило девять, и скоро появится мадмуазель Эме — это ее час. Затруднение вот в чем: как рассказывать в ее присутствии о похищении Детуша, во время которого таким странным и роковым образом погиб ее жених? Даром что несчастная глуха и вечно поглощена заботами — бывают дни, когда занавес, опущенный горем между нею и миром, утончается, пропуская шум и даже отдельные звуки, а ведь может статься, сегодня именно такой день.

— Если воздух разрежен, — вмешалась м-ль Юрсюла де Туфделис, лечившая бедняков и на свой лад объяснявшая многие органические расстройства, в которых ничего не понимают врачи, — если воздух разрежен, будьте совершенно спокойны: она не услышит ни слова из того, что вы скажете.

— Да, он очень разрежен, — подтвердил аббат, поглаживая ноги. — Я сквозь шелковые чулки чувствую, как у меня по икрам гуляет сквозняк. Сущая буря! Когда уже вы поставите в гостиной экран, мадмуазель?

— Ну что ж, начнем не раньше, чем она появится, чтобы потом не прерываться, — уступил барон, одержимый своей идеей.

Раздался сухой стук: часы били четверть десятого.

Они представляли собой стоячую покрытую сусальным золотом фигуру Вакха в тигровой шкуре, державшего — ни дать ни взять простой смертный! — на своем божественном колене бочку: днище ее служило циферблатом, балансиром — виноградная кисть. Рядом с кудрявым богом на плужном лемехе, увитом лозой и плющом, располагались перевернутый тирс,[320] амфора и чаша… Забавные часы у старых дев, пивших только молоко да воду и куда меньше, чем аббат, интересовавшихся мифологией!

Почти в то же мгновение в ответ на тик-так часов в глубине прихожей пискливо задребезжал звонок.

— Вот и она. Нам не пришлось долго ждать, — заметил барон.

И та, кого они называли м-ль Эме и от кого зависел их вечер, без стука открыла дверь в гостиную и вошла.