Глава пятая Змеи выползают из нор

Затрубили фанфары, понеслись команды: «Сми-и-и-рно! Равне-е-ение на-пра-а-аво! Го-оспода офицеры!» Все замерло. К выстроившемуся на плацу Донскому кадетскому корпусу, широко шагая, шел впереди свиты генерал Врангель, навстречу ему, подобрав елико мог брюхо, спешил на коротких кривых ногах директор корпуса генерал-лейтенант Перрет по кличке Боров. За ним, точно журавль за жабой, неторопливо вышагивал командующий парадом генерал-лейтенант Гатуа. Шествие завершал адъютант директора, сухощавый, подтянутый полковник Чепурковский.

Короткий рапорт, и вот уже гремит Преображенский марш, и Врангель быстро обходит сотни, крича во все горло:

— Здравствуйте-е, молодцы-ы каде-е-еты-ы-ы!

— Здравия желаем, ваше высокодительство! — рявкают кадеты.

Некоторые видят его впервые, и им кажется, будто он совсем такой, как на картинках. Но это не так: он постарел, еще больше высох, под глазами залегли черные круги, ясно, что его гложет смертельный недуг. И голос у него какой-то надтреснутый.

Обойдя сотни, Врангель вышел на середину плаца, принял позу и обратился к кадетам с речью. Он призывал их хорошо учиться, они-де нужны Великой России, и час ее освобождения близок. Барон хрипел все больше и больше — ему трудно было говорить. Потом кадеты кричали «ура!» и вновь звучали команды. Корпус строился к церемониальному маршу, а главком тем временем знакомился с местным начальством и персоналом. Пожимая руку Кучерову, он сказал: Рад вас видеть, генерал! — И почему-то, взглянув на свои большие наручные золотые часы с предохранительной сеткой, добавил: — Хочу с вами поговорить. Завтра жду вас в девять.

Стоящий неподалеку Алексей понял, что барон назначил Кучерову встречу, понял по упрямому взгляду, которым тот провожал главковерха, и жесткой складке на лбу, что волю его не сломить, И все-таки на душе было неспокойно, неожиданный приезд Врангеля мог спутать карты.

А Врангель тем временем направился к центру плаца.

Генерал Гатуа командовал на параде лет десять тому назад во Франции русским экспедиционным корпусом, встречая Пуанкаре, и уже тогда Гатуа был далеко не молод. А теперь и вовсе язык его плохо слушался, голос стал сиплым, позабылись нужные команды интонации, и кадеты давились от смеха, слушая его команды, и долго потом передразнивали старика.

— Парад, слюшай мой камант! К циримоньяльни марш! — вопил во все горло голосистый кадет Вениосов, недавно прибывший из Египта.

— На двузвони дистанс, равнень на-право! — подхватывал кадет Иванов по прозванию Баран.

— Направлень на угол сарай! — завершал громоподобным басом двухметровый Букашка Яковлев.

Смеялись кадеты и на самом параде. Сначала фыркнул один, потом другой. Смех — штука заразительная. Так и продефилировали мимо главкома, давясь и кусая губы.

Было жарко. Хотелось пить. И директор предложил осмотреть сначала находившийся неподалеку среди густой зелени корпусной лазарет. В большой чистой палате лежало человек шесть. Врангель подошел к первой койке и спросил:

— Фамилия?

— Чегодов, ваше высокопревосходительство!

— Чем болеете?

— У него, ваше высокопревосходительство, аппендицит. На днях отправляем в Панчево на операцию, — сказал доктор.

— Казак?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Из херсонских дворян.

Врангель опустился на стоявший рядом с койкой стул. С утра пошаливала печень, он устал. Откинув рукава белой черкески, он положил свои большие холеные руки на рукоять великолепного старинного кинжала и нервно забарабанил указательным и средним пальцами по его ножнам.

— Из херсонских я знаю по Петербургу Орлаева, генералов Эрдели, ну, Толстых, конечно, Крамеровых. — И он вопросительно посмотрел на Чегодова.

— Это все наши соседи по имению, Крамеровы — мои двоюродные братья, хотя и намного старше меня, и Эрдели мои родичи... — Чегодов, встретившись с холодным, равнодушным взглядом Врангеля, умолк, подумав: «Чего это я вдруг раскудахтался! Все комедия: Наполеон разговаривает с солдатом своей старой гвардии!»

Барон, словно прочитав мысли кадета, легко поднялся со стула, похлопал Чегодова по плечу:

— Поправляйтесь, Чегодов, оперировать вас будет бог хирургии, профессор Левицкий. Он эти аппендиксы вырезает что орешки щелкает! До свидания! — И, уже не останавливаясь, направился к ожидающей его у двери свите.

Из лазарета главком проследовал на верхний двор, обошел сотни, поговорил с георгиевскими кавалерами, пошутил, кривя рот улыбкой, с кадетами и обворожил, словно каким волшебным зельем, всех. Держался он орлом, на все смотрел чуть свысока, чему способствовал высокий рост, замечал то, что выпячивали, и не видел того, что старались скрыть.

Прошло добрых три часа. Ему казалось, будто он твердит давно заученный и до смерти надоевший урок. Те же шутки, вопросы и ответы, подобострастные лица офицеров и восторженные, горящие глаза юношей. «Всю жизнь, — думал он, — я играл сначала в солдатики, потом в эдакого блестящего офицера, прожигателя жизни и покорителя дамских сердец, и, наконец, в спасителя России! Если бы кто знал, до чего опротивело изображать из себя главковерха без армии, без территории, пресмыкаться перед сильными мира сего и выпрашивать, выпрашивать без конца».

Вернулся он в отведенные ему комнаты в полном изнеможении, но никто этого не заметил.

Обед начался скучно и чопорно. Справа чинно уселись директор, генералы и преподаватели, слева — митрополит Анатолий, епископ Вениамин и воспитатели. Мелкая сошка разместилась за другим столом. Там было веселей, а к концу обеда даже шумно. Боров то и дело поглядывал на не в меру разбушевавшихся дьяконов и обращал молящие взоры к митрополиту и епископу, но Антоний сидел с каменным лицом, глубоко задумавшись и ничего не замечая, а Вениамин явно избегал его взгляда.

Врангель, чуть улыбаясь, с интересом ждал, как выйдет директор из положения.

Помощь пришла неожиданно в лице Берендса, который встал и, каламбуря, от имени господ офицеров пожелал главкому здоровья и многие лета. И это было как раз то, что нужно.

На середину зала вышел, слегка покачиваясь, протодьякон Вербицкий и затянул свое знаменитое многолетие. Все встали. Низкая рокочущая октава постепенно переходила в громоподобный бас. Шея протодьякона наливалась, краснела, лицо багровело. От голоса, перешедшего в баритон, звенело в ушах и дрожали стекла.

— ...лета-а-а-а-а! — выпалил он наконец как из пушки.

Врангель поблагодарил отцов церкви за молитвы, господ генералов и полковника Берендса за добрые пожелания, протодьякона за необыкновенный концерт, и на этом официальная часть обеда кончилась. Барон тут же раскланялся и ушел к себе.

На другое утро он принял Кучерова.

— Много воды утекло со времени нашей последней встречи, генерал, — пожимая руку Кучерова, начал барон, — многое переменилось. Неизменна лишь наша любовь к родине. И мы продолжаем бороться за ее освобождение. Обстановка в мире складывается в нашу пользу. Кончился медовый месяц Франции с Совдепией после того, как сытый рантье убедился, что ему не получить с русской голытьбы долгов по военному займу. Подписано Локарнское соглашение. В Лондоне готовится конференция, посвященная плану Гофмана[18]. В Германии и Италии, на Апеннинах и Балканах вопрос о ликвидации коммунистической опасности почти решен. Граничащие с Советским Союзом Румыния, Польша и Прибалтийские государства на Западе и Япония на Дальнем Востоке готовы нас всемерно поддерживать. Склонна оказать нам помощь и Великобритания... Да! Интеллидженс сервис, от услуг которой мы раньше отказывались, сейчас вместе с нами изыскивает способы борьбы с коммунистической опасностью. РОВС, как вам известно, ориентируется на великого князя Николая Николаевича, благодаря чему ведет за собой основные массы эмиграции. Александр Павлович Кутепов с присущей ему энергией умножает число ячеек и подпольных боевых групп в центре и на периферии Совдепии на предмет готовности к решительным действиям в надлежащий момент. — Врангель помолчал, повернувшись к окну, потом снова перевел взгляд на собеседника.

«Кутеп-паша, командир Преображенского полка, — подумал Кучеров, — из тех, кто спокойно разгуливал под пулями, презирая смерть, у кого устав превыше всего, кто невозмутимо вел в атаку своих гвардейцев на пруссаков в Августовских лесах, или цветные полки — корниловцев, марковцев, дроздовцев — в степях Украины... И этот бритоголовый генерал-лейтенант и георгиевский кавалер, с бешеным взглядом чуть раскосых карих глаз, скуластый и смуглый, как азиат, с небольшой черной бородкой и повадками хищника, сейчас с врагами России готовится к «решительным действиям в надлежащий момент» против своей родины, против своего народа!»

— Поэтому, — продолжал барон, проведя пальцами по лбу, словно что-то вспоминая, — мы усиленно забрасываем туда своих людей. Занимается этим ряд организаций, которые находятся под общим руководством, вернее, контролем РОВСа. В этом же заинтересованы и некоторые иностранные разведки. С ними мы сотрудничаем. В частности, Интеллидженс сервис... Вам это не нравится, генерал? — спросил он, уловив мелькнувшую в глазах Кучерова искорку.

— Не нравится, выше высокопревосходительство! И категорически.

— Жаль, а мы очень рассчитывали на вас. Вы ведь лично знаете Джонсона, этого мнимого латыша в станице Марьинской. Его по-другому звали.

— Блаудисом, ваше высокопревосходительство.

— Это значения не имеет! Скажите лучше, каково мнение об этом человеке? Можно ли ему доверять,

«Что ему сказать? На рожон лезть нельзя!» — подумал Кучеров.

— По правде говоря, я затрудняюсь ответить на ваш вопрос, — промямлил Петр Михайлович.

— Коль вы такой правдолюб, то объясните, каким образом английской разведке стало известно, что вы, именно вы, — он ткнул в его сторону пальцем, — были у него?

— Не знаю, — пожал плечами Кучеров.

— И вам неизвестно, кто совершил нападение на связного?

— Нет, ваше высокопревосходительство, я не знаю, о чем вы говорите!

— А что делал в то время ваш друг вахмистр Попов?

— Страховал меня. Потом объезжал посты. А утром, убедившись, что Блаудис покинул дом, приехал в штаб. К тому времени меня уже отвезли в Ачуев.

— Видите ли, — несколько замявшись, протянул баров и, глядя в глаза Кучерову, продолжал: — обстановка требует мобилизации всех сил и ресурсов. Дзержинский преподал нам хороший урок. Но гибель Савинкова не означает конец подпольной работы. Успешно действует МОЦР[19], организовано «Братство русской правды», мы возлагаем большие надежды на подрастающую молодежь. Весьма серьезную организацию представляет «Общество галлиполийцев», состоящее из молодых офицеров, устав которого утвержден мной и генералом Кутеповым. Активен «Имперский союз»... Нам важно координировать и направлять по должному руслу их действия, подогревать до кипения ненависть ко всему советскому, особенно у молодежи, и если из кадет мы не сможем сделать офицеров русской армии, то обязаны сделать их офицерами контрреволюции! — Врангель закашлялся, вынул платок, вытер им губы, и Кучеров заметил кровь.

— Вот почему, — продолжал после небольшой паузы барон, — нам приходится договариваться с правительствами стран, враждебно расположенных к Совдепии, и в какой-то мере согласовывать и организовывать свою подпольную работу с их разведками. Иного выхода нет. Известные контакты, разумеется, существуют у нас и с Интеллидженс сервис — этой лучшей разведкой мира. Et maintenant, nevenong á nog moutong![20] О том, что вы побывали у Джонса, бишь Блаудиса, им известно уже более полугода. Они утверждают, будто их связной пришел в ту же ночь, спустя час после вашего ухода, и получил запрятанные в табакерку из папье-маше подлинные списки, пароли, адреса, шифры. Возле усадьбы Блаудиса на связного было произведено нападение. Его оглушили, ограбили, бросили в лодку и пустили по течению. Очнулся он только часа через два, но чувствовал такую слабость, что не мог пошевелить даже пальцем. К тому же не оказалось весел. Так он и попал в лапы к красным. Его судили, сослали на Север. При помощи польского разведчика ему удалось бежать. Все это походит на правду и подтверждается тем, что документы, которые вы мне передали, — ложные. Наш человек, прибывший с Северного Кавказа, утверждает, что явки фиктивные. Англичане полагают, и я склоняюсь к их мнению, что нападение на связного совершил вахмистр Попов, этот смутьян, из-за которого у нас в свое время возникли крупные недоразумения. Кстати, все его дружки уехали в Совдепию. А табакерка, Петр Михайлович, находится у вас! Черная, из папье-маше, не то мартеновской, не то федоскинской работы...

Кучеров смотрел на барона с ненавистью и невольно вспомнил приснившийся ему под утро сон. Он лежит на земле у мостика, совсем такого, где был убит Иван Попов, лежит и не может встать, пошевельнуться, а из-под мостика выползают змеи, целый клубок змей. Они взвиваются, шипят, смотрят на него своими змеиными алыми глазками и высовывают жала, а он беспомощно лежит на земле и не может пошевельнуться.

Врангель взглянул на часы, потом встал, подошел к окну и, глядя куда-то вдаль, словно про себя процедил:

— Как жаль, что все так получилось! Вероятно, вы даже и не знали, что в табакерке тайник? Попов...

— О покойнике худа не молви, — говорит старинная русская пословица, — хмуро перебил его Кучеров, опуская глаза. — Иван Попов пал смертью храбрых, защищая честь казаков и России. Что же касается его не «дружков», а боевых товарищей, то вернулись они на родину из чувства того же товарищества, того великого чувства единения, которое мы называем любовью к Отчизне... Ну а то, что меня чуть не зарезали ваши осваговцы, полагаю, освобождает меня от взятых на себя обязательств.

— Постарайтесь понять меня правильно, Петр Михайлович, — заговорил барон с какой-то задушевностью в голосе, — я разделяю ваши чувства и глубоко опечален происшедшим и потому в потому прошу вас: не торопись с ответом! Из Краснодара получено от Блаудиса письмо. Его удалось расшифровать. Адреса своего он не сообщает либо из конспиративных соображений, либо он живет на известной уже нам квартире. В ближайшие месяцы англичанам не составит особого труда как-то с ним связаться помимо нас, после чего либо произведут реорганизацию всей сети, что сопряжено с большими трудностями, либо, что гораздо проще, избавятся от человека, который, простите, так по-глупому упорно прячет эти документы. Пусть наша любовь к России воспринимается каждым по-своему, но тут не может быть двух мнений. Нельзя отдавать целиком оружие даже союзнику, если есть возможность им воспользоваться хотя бы наполовину! Завтра я уезжаю. Подумайте и дайте ответ и поймите, что я не могу вас больше защищать. И не накликайте беды на себя и ваших близких... Извините! — Он встал. — До свидания, генерал!

Кучеров щелкнул шпорами, молча поклонился и вышел из комнаты. В коридоре у окна, наискосок от двери, стоял Берендс. Он приветливо улыбался, расшаркивался и кивал головой, как китайский болванчик. В конце коридора Кучеров едва не столкнулся с адъютантом главкома. От него пахло спиртным и крепкими духами. С присущей всем адъютантам нагловатостью он небрежно поднял к фуражке два пальца и прокартавил:

— Пгастите, ваше пгевосходительство!

«Что делать?» — ударяло молотом в мозгу. «Что делать?» — отстукивало сердце, пульсировало в висках, вопрошало все существо. «Уничтожить списки? Переправить в советское посольство? А может быть... — мелькнула подленькая мысль, — жизнь так прекрасна. — И тотчас услужливо всплыл новый аргумент: — И я поклялся воспитать Аркадия!..»

Но когда Кучеров вышел за ворота крепости и зашагал по шоссе в сторону Требинье, все постепенно стало на свои места, вернулось присутствие духа. Идти домой он был не в силах и так дошел до караван-сарая Драгутина. Там и заночевал.

На другой день Врангель в сопровождении свиты торжественно отбыл из Билечи. Бывшего правителя Юга России провожал весь корпус и местное начальство, не было генерала Кучерова, но заметил это только сам барон и, наверно, его подручные. Заметил и Алексей Хованский и порадовался. Он тщетно пытался встретиться с Кучеровым и вчера и сегодня. Однако генерал исчез после парада, словно сквозь землю провалился.

Глядя, как Врангель усаживается в машину, раздраженно бросая распоряжения адъютанту, Алексеи подумал: «С Кучеровым у тебя не получилось. Ему объявлена война. Что ж, будем и мы действовать!» Мрачное лицо Черного барона напомнило Алексею недавнее прошлое. В Севастополе полным ходом идет эвакуация белой армии. Стоит хмурый ноябрь 1920 года. В Северную бухту прибыли французские, английские и итальянские суда. В нижние трюмы грузят провиант и снаряжение, верхние занимают войска и беженцы.

Попытки приостановить или задержать эвакуацию пресекались жесточайшим образом. За порядком в городе следили юнкера Донского Атаманского училища. Озлобленные и придирчивые, они при малейшем подозрении в саботаже «ставили к стенке».

Крайнее время было взрывать водокачку. Это было большое и высокое кирпичное башеннообразное здание, стоявшее неподалеку от моря. На первом этаже — мощная динамо-машина, питавшая током не только нагнетательные машины, но и элеватор, грузоподъемные краны порта.

Ее-то и следовало подорвать. Осуществление этой операции было тщательно разработано еще за несколько недель до эвакуации. Одно из главных действующих лиц была смелая и находчивая девушка, писаная красавица, сестра рабочего дока, которая в отличие от брата, флегматичного полтавца в английском френче, была вся огонь и энергия. Звали ее Оксаной.

Старший механик уже был от нее без ума, младший не спускал с нее глаз, когда она однажды пришла на водокачку. «Уж очень интересно посмотреть на машины и потом забраться наверх».

Внезапно дело осложнилось. Стоявшие на часах юнкера перестали подпускать к водокачке кого бы то ни было. Они расхаживали методически, как маятники, с фасада и с задов водокачки, шестьдесят шагов туда, шестьдесят — обратно.

13 ноября дувший три дня подряд норд-ост утих, нагнав тяжелые тучи. К вечеру они спустились совсем низко и заволокли горы. Заморосил безнадежный, мелкий, как из пульверизаторов, осенний дождь. Стало промозгло, неуютно и мокро. Юнкера поднимали воротники шинелей, но вода холодными струйками стекала им за ворот. До конца смены оставалось полчаса. Юнкера продрогли и промокли до нитки. Хотелось поскорей попасть в теплое помещение, выпить горячего чая и завалиться спать.

Глупым казалось это хождение туда и обратно. И невольно, попав под стреху, они укорачивали шаг.

Самую опасную роль Алексей взял на себя. Надо было вынырнуть из темноты в тот момент, когда расхаживающий вдоль задней стены часовой, удаляясь, дойдет до половины здания, быстро проскочить мимо и успеть встретить приближающегося к углу фасада другого часового.

Алексей едва успел добежать до угла, как показался часовой, и в этот момент что-то зашумело, часовой резко повернулся на шум к нему спиной и в тот миг, получив тяжелый удар дубинкой по голове, рухнул на землю. То же самое с другой стороны водокачки с другим часовым проделал брат Оксаны, этот на вид флегматичный полтавец.

Путь на водокачку был открыт. В действие вступила Оксана. Называя по имени механиков, она попросила поскорей отворить дверь. Дремавший у машины старший механик спросонок попался на удочку. И как только дверь чуть приотворилась, Алексей рванул с силой за ручку и механик застыл перед наведенным на него пистолетом. И тут же его подхватили дюжие руки матросов.

Не останавливаясь, они двинулись дальше, Алексей, Оксана, ее брат и рыжий молодой человек в студенческой тужурке. Их встретил оцепеневший от удивления младший механик и молча поднял руки. Миновав его, они поднялись наверх.

Четыре юнкера спали одетые на койках. Разводящий, неудобно привалившись к стене, громко храпел.

— Встать! — громко крикнул Хованский.

Юнкера вскочили. Разводящий, сразу сообразив, в чем дело, схватился за кобуру.

— Руки! Поднять всем руки! Стреляю! — гаркнул один из матросов.

Спустя несколько минут раздался глухой взрыв. Северная бухта погрузилась в темноту.

И тогда-то Алексей увидел это раздраженное и усталое лицо. Тогда барон тоже садился в машину и бросал распоряжения адъютанту. И подобострастное лицо адъютанта было точь-в-точь таким же, как сейчас, хоть это и был совсем другой человек...

«Марионетки судьбы», — подумал Алексей, глядя вслед уходящей машине.

Когда Алексей спустился к себе на электростанцию, он увидел Хранича, видимо, с нетерпением его поджидавшего.

— Вчера эта девка Павского, Грация, была в Требинье и заходила к слесарю Жике. Он лучший специалист. Потом ходила по магазинам... А вот вам письмо от Драгутина, велел на словах передать, что у него ночевал Кучеров. Генерал пришел очень расстроенный. Ругал Врангеля по матери! — Хранич захохотал. — Да так, что даже и мы, черногорцы, так не умеем.

В письме кафанщик Драгутин подробно и несколько витиевато, на крестьянский манер, излагал все то, что вкратце передал чика Васо.

В кармане у Алексея было и другое письмо, из Белграда, от хозяина — от Ивана Абросимовича. Это было первое его письмо и, наверно, важное. Потому Алексей, распрощавшись с Храничем, ушел к себе.

Абросимович шифром сообщал о приезде Врангеля и рекомендовал поспешить с операцией.

На другой день Алексей рано утром встретил Кучерова на шоссе во время его обычной утренней прогулки. У генерала было расстроенное лицо, выглядел он хмурым и на вопрос: «Нельзя ли, Петр Михайлович, с вами побеседовать, но чтобы разговор остался между нами?» — Кучеров вздрогнул, враждебно посмотрел на него и сердито бросил: «Извините, капитан, мне хотелось бы побыть одному, отложим нашу беседу на другой раз!» И, взяв под козырек, повернулся было уходить.

— Мне просто хотелось передать вам привет от вашего бывшего полкового разведчика, с которым вы плыли на «Гневном», Степана Чепиги, — словно пулей пригвоздил он на месте генерала.

— Где вы его видели? Неужели он не уехал в Россию? — хрипло спросил Кучеров.

— Рыжий черт появился в родной своей Потемкинской станице только в двадцать шестом году, побывал, конечно, у вашей сестры Елены Михайловны. Она показывала ему ваши письма и то место, где вы пишете: «Если бы не Аркадий, все было бы по-другому». И они вместе решили вас выручать. Потому я и знаю и о станице Марьянской, и о табакерке, и о гибели Ивана Попова, которого так тянуло на родину...

— Скажите, — перебил Кучеров, хватая его за руку, — вы видели Степана и Лену?

— Как вас сейчас. — И чуть присел, развел руки и голосом Чепиги сказал: — «Да убей меня бох! Разрази гром на энтом самом месте, а генералу надо помочь. Да ий-боху!» Похоже?

У Кучерова в глазах стояли слезы.

— Вы, значит, оттуда, — прошептал он, — с Дона? Да, конечно! Какой же я дурак! Принимал вас за другого. — И махнул рукой.

— Елена Михайловна по-прежнему учительствует и просит вас... Вот, читайте, — и протянул генералу письмо.

— «Петя, родной, — прочел вслух Кучеров, — кровинушка, ради нашей казачьей чести, любви к родине, тихому Дону, ради павшего друга Ивана сделай то, что тебя попросит Алексей»... — Дальше он читать не мог, руки, держащие письмо, дрожали, буквы прыгали в затуманенных глазах. Наступила долгая пауза. Потом он с какой-то задушевностью в голосе сказал: — А я так мучился, так мучился, дорогой мой. Я рад, что Рыжий Черт жив, думал, что сидит. Как здоровье сестры? Она мне писала, что матушка умерла, дом сгорел... Почему вы до сих пор молчали! Вы ведь здесь уже скоро месяц!

— Мне нужно было убедиться, что вы порядочный человек. Сестра здорова, ждет вас...

— Я смогу уехать? А как же Аркадий? Сын Ивана Попова? Но сначала я расскажу всю историю.

Они спустились к реке и уселись у самой воды на камни.

В небе, точно в голубом озере, плывут облака, время от времени они закрывают уже высоко поднявшееся солнце, и тогда Требишница темнеет, становится скучной, мрачной, и Алексею кажется, будто он слушает главу из книги о далеком прошлом обреченного класса, в глухом, полном боли и тоски голосе чтеца звучит безысходность. Но стоит выглянуть солнцу, все оживает, радостно сверкая, катит свои прозрачные воды река, берега вспыхивают изумрудами зеленых-презеленых островков, и даже такие невыразительные и суровые серые камни вдруг теплеют и начинают излучать свою скромную красоту, и в голосе просыпается надежда.

— ...Приехав в Билечу, я вынул из табакерки тайнопись, заткнул в бутылку с притертой пробкой, замотал изоляционной лентой и запрятал в скале. Вот и вся история, — закончил генерал.

— Всякая тайнопись от перемены температуры, влаги, солнечных лучей начинает со временем проступать на бумаге, особенно на папиросной. Поэтому, обработав ее слегка, мы сделаем фотоснимки, а оригинал предоставим им. Пусть англичане думают, что тайна Блаудиса сохранена. Мало того, поскольку, видимо, за документом охотятся несколько разведок, надо столкнуть их лбами. Пусть дерутся! Вы намекнете, что идете на капитуляцию, готовы отдать документы, дайте понять, что они хранятся в вашем несгораемом шкафу, и помогите узнать условный шифр, а ключ...

— Ключей от кассы два, — перебил его Кучеров, — один в сейфе директора, другой ношу при себе на цепочке. Примерно месяца полтора назад я обнаружил на бородке ключа воск. Видимо, кто-то снял слепок. Я доложил об этом директору. Но представьте наше удивление, когда десять дней назад генерал Перрет обнаружил воск на бородке своего ключа. Полицию мы решили не вмешивать — стыдно, но каждую педелю стали менять шифр, пока не заменим замок. Загвоздка в том, что единственный тут мастер по кассам живет в Требинье и сюда не спешит, ссылаясь на то, что новый замок, выписанный из Германии, еще не прибыл. На том дело и застряло. Надо полагать, что именно ему заказаны по слепкам ключи.

— Значит, вы думаете, что у них уже есть ключи?

— Почти уверен. У них есть ключи и от моей комнаты. По утрам, как вам известно, я гуляю. Так вот, за эти последние два месяца мои вещи перерывали по крайней мере пять раз.

— Следовательно, они считают, что табакерка с документами находится в несгораемом шкафу?

— Разумеется. Она там и лежит, пустая.

— Что ж, вернем в нее тайнопись, предоставим им возможность узнать и ключ от шифра вашей кассы. Вам же следует, подумать об отъезде. Иначе, увидев, что документы могут быть прочитаны, они не постесняются с вами разделаться.

— Я и хотел уехать, нанял даже на субботу подводу. В два ночи приедет Алимхан. Но цель у меня была другая. Не бегство. Я их не боюсь. Предполагал поездом добраться до Дубровника, а оттуда на «рыбаке» в Италию, чтобы передать документы в советское посольство. Собрался к директору просить отпуск. Ну а теперь все упростилось...

— Изменилось, конечно. Вы уедете, когда операция будет закончена, на сутки позже. А я, не хмурьтесь, я останусь, не хочу бросать ребят, надо направить их на верный путь, а лучшим помочь обрести родину. Так что с Аркадием еще встретитесь. Первое задание, которое он сегодня же должен будет выполнить, — переснять документы и проявить пленку. Ведь он ведает фотолабораторией.

— Хорошо.

— Вас же я переправлю во Францию, оттуда легче уехать в СССР. Но сделать это нужно так, чтобы комар носа не подточил. Они ведь следят за всеми, кто с вами находится в контакте, и выскользнуть из их поля зрения не так-то легко. Кого вы считаете замешанным в это дело?

— Мне кажется, — потирая рукою свой шрам, начал генерал, — что тут действуют две, а может быть, даже три самостоятельные группы. Первая: Скачковы, прибыли они, как я догадываюсь, из Польши, капельмейстер он бездарный, и он и она — люди недалекие и потому неопасные, но весьма настырные. Вторая группа: Павский и Мальцев. Иван Иванович Павский происходит из старинного дворянского рода и гордится тем, что его далекий предок, тоже Иван Иванович, был в числе офицеров сформированного двадцать второго сентября тысяча семьсот тридцатого года в Москве лейб-гвардии Измайловского полка. С тех пор Павские якобы всегда служили в этом полку и были крещены Иванами. Кто знает, так это или не так?..

— Я заметил, Петр Михайлович, что многие эмигранты выдают себя за сенбернаров, будучи болонками. Мелкопоместный помещик — за магната; чиновник — за сановника, вельможу; купец — за фабриканта. Человек нередко склонен выдавать желаемое за действительное, особенно если ущемлен.

— У них осталось одно прошлое, почему не сделать его еще прекраснее. Таков, может, и Павский. Подвизался он в деникинской разведке и кажется мне человеком решительным и жестоким. Что касается Мальцева, то это просто беспринципная сволочь. Два его сына идут по стопам батюшки и готовы выполнять его самые мерзкие наказы: следить, подслушивать, подглядывать, и кто знает... Ко всему надо еще заметить, что Павский связан с нашей машинисткой Грацией, и я подозреваю, что именно она, имея доступ в директорский кабинет, воспользовалась отсутствием генерала Перрета и забралась в сейф, а в нем вечно торчит, по небрежности, ключ, и сделала нужный слепок. Но самым опасным я считаю Берендса. Порой мне кажется, что он уже все разгадал, все рассчитал и как тигр готов к прыжку, а порой — что он лишь ради любопытства наблюдает за «мышиной возней» и посмеивается. Вероятно, он подслушивал мой разговор с генералом Врангелем. Когда я вышел, он стоял у окна коридора, напротив двери.

— Он служил в разведке белых?

— Затрудняюсь сказать. Во время войны его взяли немцы и выменяли на своего крупного шпиона. Потом Берендс работал в Стамбуле. О нем настоящие чудеса рассказывают. Как враг он смертельно опасен. А вот кадеты его любят. И мой Аркадий от него в восторге. Невероятная физическая сила, знание джиу-джитсу, ореол разведчика.

— Таков век! Столкновение эпох. Молодежь усиленно готовят к коварной и жестокой войне умов, так называемой «тихой войне». Буржуазный мир использует русскую эмиграцию, особенно молодежь, для своих подрывных целей, наша задача — открыть этой молодежи глаза. И потому в этой жестокой войне примут участие не только ум, но и сила идеи, крепость духа, любовь к родине... Мы будем бороться за эту молодежь!

На шоссе заскрипели колеса и послышалась однообразная, заунывная песня. Они оба посмотрели наверх. Над обочиной мимо беленых камней-столбиков проплывали подводы. Видны были только кузовы телег да головы лошадей, подводчики, как обычно, лежали, Я только в первой подводе сидели два турка в высоких красных фесках, которые на фоне белых облаков горели, как маки на солнце. Проводив их глазами, генерал и капитан поглядели друг на друга и улыбнулись. И в улыбке генерала было, что-то детское, непосредственное.

«Улыбка — внутреннее лицо человека», — подумал Алексей.

— Сняли вы у меня с сердца камень, — сказал, поднимаясь, Кучеров, — пойдемте, я покажу вам эти проклятые списки, а когда все будет готово, сделаю, как договорились.

Через два дня после отъезда Врангеля операция с документами, которую Алексей Хованский называл «операцией Рыжий Черт», была фактически завершена. Документы сфотографированы, запрятаны в табакерку, а пленка отправлена в Белград Ивану Абросимовичу.

Оставалось ждать, когда хранящуюся в несгораемом шкафу табакерку кто-то украдет. А чтобы форсировать события, Кучеров подал заявление об уходе. Поделился об этом с «друзьями» и назначил день отъезда через две недели.

Тем временем кончились пасхальные каникулы. Начались занятия. Корпусная жизнь вошла в свои берега.

Герцеговинское лето набирало силу. Раскаленное солнце сверкало над головой и, казалось, ни за что не хотело спускаться. Цвела акация, ее душистые белые гроздья изливали сладковато-пряный, дурманящий аромат. Тысячи пчел, ос, шмелей и даже страшных их сородичей — великанов шершней с жужжанием собирали дань, и каждое дерево гудело, как телеграфный столб весною в поле.

Кадеты готовились к экзаменам. Одни, полагаясь на счастье, штудировали четные билеты, другие — нечетные, «зубрилы» долбили всю программу, лентяи — с пятого на десятое, да и то при помощи способных. Поэтому по всему лагерю и за ним, в горах, на реке, в чахлых рощицах, где зелень и тень, можно было увидеть уткнувшегося в книгу кадета, а порой и целую группу.

Преподаватели были тоже заняты по горло в экзаменационных комиссиях и подведением итогов учебного года.

Только корпусные дамы, как обычно, томились от безделья и скуки. Особенно молодые. Ирен Скачкова выходила на прогулку первой, как только спадал жар. Так было и в этот день. Неторопливо прохаживаясь по тенистой аллейке, не теряя из виду крепостные ворота, она мурлыкала тихонько в то время все еще модный среди белого офицерства романс:

Ирен не помнила родителей, и все ее детство представлялось каким-то смутным, расплывчатым пятном. Только по окончании института благородных девиц, уже семнадцатилетней девушкой, она узнала от воспитывавшей ее тетки, что ее родители и четырехлетний братик, мелкопоместные польские шляхтичи из-под Луцка, были зверски убиты знаменитым разбойником по прозванию Сметана, свирепствовавшим в ту пору в Царстве Польском и Правобережной Украине, а сама она спаслась каким-то чудом. Трехлетняя Ирен, спавшая в соседней комнате, видимо, почуяла смертельную опасность, тихонько спустилась с кроватки и юркнула в столовую, где забралась под большой обеденный стол, куда она обычно залезала, когда играла в прятки. И там, притаившись, замлела. Так и оставалась она без сознания часа четыре, пока ее не нашла возвратившаяся из деревни няня. Маленькая Ирочка ничего не помнила, казалось, какая-то непроницаемая черная вуаль отгородила прошлое. И только по ночам еще многие годы ее мучил кошмар и она просыпалась от душераздирающего крика в ушах и, цепенея от ужаса, вся в холодном поту, напряженно вслушивалась в тишину и биение собственного сердца. И долго потом не могла уснуть.

Рассказ тетки потряс молодую девушку, и ее и без того уже распаленная ненависть к украинскому мужику, да и ко всему «русскому хамью» превратилась в остервенение. В девятнадцать лет Ирен Жабоклицкая вышла замуж за подающего большие надежды поручика Войска Польского Станислава Сосновского.

Брак оказался несчастливым, муж перешел на разведывательную работу и целые дни, а порой и ночи проводил на службе и нередко месяцами пропадал в командировках. Не прошло и четырех лет, как сердцем Ирен завладел англичанин. Их любовная связь началась в отсутствие мужа и длилась лишь два месяца, но изменила всю дальнейшую ее жизнь. Под «благотворным» влиянием любовника, который оказался капитаном Интеллидженс сервис, Ирен решила прославиться, как Мата Хари.

И вдруг к ней явился красивый молодой человек и от лица польской разведывательной службы передал соболезнования по поводу трагической кончины ее мужа, который «пал смертью храбрых при выполнении задания — убит при переходе границы из СССР». Вдова потеряла сознание, потом предалась такому отчаянию, что «настоящему мужчине» пришлось ее утешать до тех пор, пока они не очутились в объятиях друг друга.

Второй ее любовник, к ее ужасу, оказался «ненавистным хохлом», да еще бывшим петлюровским куренным атаманом. Но недаром говорят, что женщины служат тому обществу, какое создают для них мужчины, и потому спустя месяц Павел Очеретко под личиной есаула Войска Донского Михаила Гавриловича Скачкова выехал по заданию польской разведки со своей помощницей и фиктивной супругой Жабоклицкой-Сосновской-Скачковой и будущей, как она все еще надеялась, английской Мата Хари в королевство СХС, в маленький герцеговинский городок Билечу, где находился Донской кадетский корпус, с заданием: любой ценой раздобыть находящиеся у генерала Кучерова документы. Документы эти запрятаны в табакерке с двойным дном.

«Хорошо, что я заставила Мишеля подслушивать разговоры, которые вел Врангель. Удалось уловить хоть несколько фраз из его беседы с Павским. Аи да Ван Ваныч! Значит, охотимся мы за одним зверем! Непонятен только Берендс. Он сам хотел подслушивать? Что ему нужно? Какую игру ведет он?»

Разгуливая по тенистой липовой аллее и напевая песенку, Ирен Скачкова, агент английской, польской разведок, рассуждала сама с собою. И вдруг она насторожилась. В ворота крепости в сопровождении конных жандармов въехала почтовая повозка. Взглянув тревожно на крайнее окно на третьем этаже в правом крыле здания и увидев в нем «мужа», она подчеркнуто поправила рукой свои волосы раз, другой...

Фиктивный супруг, есаул Войска Донского, сделав неопределенный жест, отошел от окна, вышел из комнаты, тщательно заперев за собой дверь, и быстро спустился в бухгалтерию. Бухгалтер и машинистка, не поднимая головы, только кивнули в ответ на его приветствие, когда он, стремительно пересекая канцелярию, направлялся в кабинет генерала. Кучеров стоял у зарешеченного окна. Ответив кивком головы на поклон, он холодно процедил:

— А я, видимо, задумался и даже не слышал, как вы стучали.

Есаул понял намек, смешался и, глядя в землю, промямлил:

— Извините... пожалуйста, я не хотел... мне показалось... слух меня обманул... Если вы заняты, я сейчас уйду.

— Раз пришли, то уж садитесь, Михаил Гаврилович. Я вас слушаю, — сказал Кучеров, преодолевая физическое отвращение, которое он каждый раз испытывал при встречах с этим человеком, и жестом указал на кресло, стоявшее у дивана в глубине кабинета.

Но есаул, бросив на указанное кресло фуражку с белым чехлом, подошел к окну и, положив руку на стоящее неподалеку от несгораемого шкафа такое же кожаное кресло, сказал:

— Что-то мне душно. Разрешите устроиться здесь? Я на пять минут. У меня к вам просьба. Большая просьба...

— Пожалуйста, — усаживаясь за стол, сказал генерал. — Все, что от меня зависит, я готов...

— Дело в том, — уловив насмешку в голосе Кучерова, начал, заминаясь и подавляя гнев, мнимый есаул, — что мы с женой находимся в стесненном положении...

В этот миг в канцелярии громкий и веселый голос местного почтальона возвестил: — Добар дан! Пошта...

Мгновение спустя вошла машинистка Грация, протянула большой конверт с печатями:

— Пришли деньги, Петр Михайлович, спрячьте в кассу. А вот почта. — И начала аккуратно раскладывать газеты и письма.

Кучеров подошел к шкафу, набрал буквы шифра, вынул из кармана длинный ключ на цепочке, отворил тяжелую дверцу и сунул пакет на верхнюю полку. И тут Скачкова, который внимательно следил за всеми манипуляциями Кучерова, точно жаром обдало: на верхней полке в сейфе поблескивала черным лаком старинная табакерка из папье-маше. Чтобы скрыть волнение, есаул даже отвернулся, потом встал и не в силах совладать с голосом хрипло выдавил:

— Вижу, что вы, Петр Михайлович, заняты, извините. Если позволите, я зайду завтра.

— Сделайте одолжение, — сказал, усмехнувшись, генерал и подумал: «Увидел табакерку, узнал шифр, и в зобу дыханье сперло!»

«Наконец-то! Какая удача, хороший был ход! Шифр на этой неделе менять наверняка не будут, значит, в нашем распоряжении двое суток», — думал Скачков, спускаясь по лестнице на первый этаж. Выйдя во двор, он, сияющий, направился к идущей ему навстречу Ирен и радостно прошептал:

— Табакерка в кассе. Ключ к шифру звучит как женское имя: «Дина». — И тут же испуганно оглянулся.

— Дина по-латыни — сила. Это, конечно, хорошо, что мы узнали шифр. Но табакерка?! Не понимаю, как мог он тебе ее показать?

— В последнее время он переменился. Рассеян, чему-то улыбается, словно сто тысяч выиграл по лотерее. А то вдруг нахмурится, и ходит туча тучей, и смотрит волком. Тише!

К ним, улыбаясь, приближался полковник Павский.

— Подслушивает чертов Семимесячный! — тихонько пробормотал Скачков-Очеретко. Он терпеть не мог казаков, от которых ему крепко доставалось в детстве, ненавидел «кацапов», презирал поляков. Родился Павел в низовьях Дона. Отец его, священник Онисим Очеретко, был чистокровным украинцем, воспитывал сына в страхе божьем и уважении к властям предержащим. Но сыновья и дочери уже не слушали родителей. Павлик Очеретко самовольно ушел из семинарии и поступил в музыкальное училище. Началась война. Его взяли в школу прапорщиков, а оттуда отправили на фронт. В 1916 году он, раненный, попал в госпиталь, патронессой которого была императрица Александра Федоровна. Красивый поручик приглянулся одной из фрейлин ее величества и по выздоровлении был устроен сначала помощником, а потом капельмейстером при гарнизоне. А в 19-м уже куренным атаманом при батьке Петлюре разбойничал по Херсонщине и Таврии, в Галиции и на Волыни. Видно, это ему пришлось по вкусу, потому что, когда в 22-м году командир гайдамаков петлюровской «Железной дивизии» атаман Юрко Тютюнник двинулся из Польши с большим отрядом на Украину, среди них был и Павло Очеретко. Но Тютюнник не прошел и сотни километров, Красная Армия разгромила всю его орду, а сам атаман едва успел бежать за Збруч. Очеретко попал в плен, был судим и сослан на десять лет на Соловки. Там судьба свела его с тем самым связным английской разведки Батецом, который после свидания с Блаудисом был сражен могучим кулаком Ивана Попова и приплыл в лодке в руки красных.

К величайшему удивлению, Павло встретил в Соловках своего отца Онисима Очеретко, которого вместе с епископом Новочеркасским и несколькими священниками сослали за «возмущение народа против Советской власти». Павлу, как он считал сам, повезло. Вместо полуголодного пайка он перешел на иждивение отца, которому без конца слали посылки верующие казачки его прихода. Мало того, Павел подкармливал и своих дружков. И не без затаенной цели.

Одних он хотел использовать как опытных следопытов, знатоков Севера, других как будущих помощников, особенно интересен казался ему Батец, хотя в то время Павел Очеретко и понятия не имел о том, что этот маленький человечек обладал тайной, куда исчез резидент английской разведывательной сети Юго-Восточной Украины, Дона и Кубани.

Захватив лодку, они вшестером переправились на берег и разбрелись вскоре в разные стороны. Очеретко и Батец отправились на Украину с тем, чтобы побывать и на Дону, и на Кубани. И у того и у другого были дружки, на которых, как они предполагали, можно положиться. Но бывшие товарищи встречали их холодно, старались как можно скорей от них отделаться, а об организации явочной квартиры не хотели и слушать. Они безуспешно разыскивали в Ростове-на-Дону и в Краснодаре Блаудиса, и только на Правобережной Украине им повезло. Они наткнулись на подпольную боевую группу Тютюнника. И хотя группа чувствовала себя одиноко и неуютно среди настроенного лояльно к Советской власти крестьянства, ей все же удавалось получить кое-какую информацию. Стало известно и о гибели Станислава Сосновского.

Батец, поняв, что переход границы сопряжен с величайшим риском даже «по проторенным тропам» польской разведки, решил, чтобы не похоронить с собой тайну, поделиться ею с новообретенным другом и рассказал всю историю с Кучеровым и Блаудисом, суля золотые горы и покровительство Альбиона. И совершил роковую ошибку!

Его «друг и спаситель» рассуждал иначе. Неподалеку от границы он убил своего спутника. Потом благополучно перешел границу и рассказал польской разведке о гибели Сосновского, о Батеце и о том, будто он погиб от пули пограничника, а своим украинцам — о слабой работе подпольных боевых групп и возрастающих трудностях.

Поляки заинтересовались рассказом Очеретко и сочли нужным поручить операцию не опытным своим разведчикам, которые были в поле зрения иностранной осведомительной службы, а новозавербованным — Ирен Жабоклицкой-Сосновской и Павлу Очеретко. Однако весьма часто секреты польской разведки становились достоянием Интеллидженс сервис, Ай-Си, Сюрте, абвера, или даже румынской Сигуранцы, или югославской Службы Безбедности, не говоря уже о ГПУ. Так было и на сей раз.

— Здравия желаю, Ирина Львовна! — щелкнув шпорами и сделав церемонный поклон, сказал подошедший полковник Павский.

— День добрый, миленький Ван Ваныч! — пропела Ирен, протягивая с обворожительной улыбкой руку для поцелуя. — И вам не жарко в таких сапогах?

— Мы люди военные, — поджимая как-то по-особому губы в трубочку и выставив вперед нижнюю челюсть, сказал Павский и приложился к руке. Потом снова вытянулся, выпятил грудь, звякнул шпорами и поклонился одной лишь головой. — Сегодня, мадам, вы очаровательно выглядите, — закончил он, переведя взгляд на есаула, измерил его сверху донизу и, протянув ему два пальца, пренебрежительно бросил с высоты: — Мое почтение!

И в душе и с виду Павский был настоящим солдафоном: твердо печатал шаг и в строю, и когда шел по делу, и на прогулке; отдавая честь кадету, весь вытягивался, лихо прикладывал руку к козырьку, точно нижний чин перед генералом. При всем совершенстве форм он не пользовался успехом у дам, казалось, природа испугалась и выбросила его из утробы матери на два месяца раньше, лишив главной изюминки. Чувство прекрасного было ему чуждо. Его не волновали тихие, подернутые розовой дымкой вечера, лунные ночи, глубокая синева неба, не трогали страдания, волнения и тревоги окружающих его людей — все проходило стороной. Полковник Павский не отдал дань времени, не уступил ему ни пяди, и его мировоззрение было копией отцовского. Служака-воин, пунктуальный исполнитель чужой воли — и только.

— Иду от Александра Георгиевича, — сказал Павский, — генерал приглашает вечером на форель. Вы придете?

— Право, не знаю, — кокетничала Ирен.

— Будут, как обычно, Кучеров, Берендс, Людвиг Оскарович сейчас у него.

«Интересно, — подумала Ирен, — почему в последнее время меня так преследует Берендс? Нравлюсь все-таки я этому остзейскому барону или нет? Прямо гипнотизирует меня, как удав цыпленка! Не могу его раскусить, он слишком умен. Умен и опасен».

Тем временем остзейский барон, вызывавший у Ирен такие опасения, стоял у крыльца дома, в котором жил генерал Гатуа, и, расшаркиваясь и кланяясь, благодарил за приглашение и уверял, что для него великая честь бывать у такого замечательного человека, как Александр Георгиевич Гатуа.

— Придут Кучеров, Павский, Скачковы и, наверно, Хованский. Он приятный, умный человек! — сказал Гатуа.

— И пресимпатичный! — подтвердил Берендс.

— Потом обещал чика Васо и... кого бог пошлет! А вас, дарагой барон, папрошу быть тамадой. Вы немногословны, а краткость — сестра таланта, — закончил, хитро улыбаясь, старый Гатуа.

Дело было в том, что Берендс, выпив лишнее, становился многословен и даже болтлив.

— Исталанился мой талант, Александр Георгиевич, осталось старческое пустословие! А обо всем прочем Саади еще сказал: «Со злым будь злым, с добрым будь добрым. Среди рабов будь рабом, среди ослов — ослом».

— Ну, знаете, мне больше нравится взгляд Эпикура на эти вещи, вашего любимца: «Нечестив не тот, кто отвергает богов, а тот, кто присоединяется к мнению толпы о богах».

— Вы правы, генерал, и бьете не в бровь, а в глаз! До вечера!

За углом дома, неподалеку от крыльца, стоял, прижавшись к стене, Мальцев и внимательно слушал их разговор. Его глаза то загорались любопытством, то наливались злобой. А шагах в десяти, на каменной стене, грелся на закатном солнце большой полоз, пожиратель «поскоков»[21], его длинное гибкое тело, словно вылитое из меди, было напряжено, на слегка приподнятой шее покачивалась небольшая головка с рогом, напоминавшим поповскую скуфейку, круглые, как бусинки, глазки недоуменно и сторожко смотрели на прижавшегося к стене человека. Поняв, что с этим «поскоком-оборотнем» ему не совладать, полоз поспешил соскользнуть со стены вниз и убраться подальше.

Солнце закатилось за гору, пришел тихий, ласковый вечер, его сменила ночь, звездная, лунная, ясная. Раздался, посинел необъятный небосвод...

Рано утром между лагерем и городом, под мостиком, пастушок, гнавший овец на выгон, обнаружил труп. Поскользнувшись, он посмотрел вниз и понял, что наступил на присыпанную пылью лужу крови. У обочины на траве тоже была кровь. Мальчик сбежал в кювет и заглянул под мостик. Там лежал огромный, как ему показалось, мертвый человек. Дико вскрикнув, пастушок пустился со всех ног в город.

Вскоре на место происшествия прибыли начальник билечской полиции Вуйкович, следователь, врач, полицейские и несколько жандармов. Привели собаку-ищейку Вуяна. В убитом сразу же опознали генерала Кучерова. Врач сказал, что удар был нанесен сзади, скорее всего небольшим топором часа три тому назад. По-видимому, это сделал очень высокий и сильный человек, поскольку в темя при нанесении удара топор вонзился верхним концом. В кармане гимнастерки были обнаружены золотые часы с цепочкой, а в заднем кармане брюк — пистолет. Убийца либо опасался взять эти вещи, либо очень спешил.

— Русские козни, — бросил только начальник полиции в ответ на высказывание врача. — Наш черногорец или турок, как ни спешил, не преминул бы захватить часы, не говоря уже о пистолете. Пускайте собаку по следу.

Следователь, по чину полицейский писарь, невысокий, плотный, черноволосый серб с рябым от оспы лицом и большими усами, осмотрев метр за метром шоссе, у мостика обнаружил, наконец, неясные следы каблуков.

— Вот еще, вот и вот, — бормотал он себе под нос, — черт! На каблуках, что ли, он ходил?

— Это он каблуками упирался, когда тащил убитого под мост, — заметил начальник полиции и, повернувшись к подошедшему жандарму, спросил: — Тебе чего, Крста?

— Судя по следам, генерал шел с кем-то в город, а возвращался один. Извольте поглядеть, тут метрах в пятидесяти, где вчера чинили шоссе наши арестованные. Справа...

В этот момент жандарм, осматривающий левый кювет, подняв руку, крикнул:

— Нашел кошель, господин капитан!

Начальник полиции, недоуменно пожав плечами, направился к жандарму. Кошелек был пуст. Далее, в том месте, где чинили шоссе, с правой стороны ясно отпечатались на желтом песке два следа — сапога и опанка[22]. Генерал, видимо, шел рядом, в ногу с местным жителем, несомненно, очень высоким человеком, потому что размер его обуви был не меньше сорок пятого. Слева, почти у самой обочины, так же ясно отпечатался след сапога в обратную сторону. «Странно, зачем нужно было генералу здесь прогуливаться среди ночи? — подумал начальник полиции. — Не похоже ни на случайное ограбление, ни на преднамеренное. Может, личная месть? Или политика? Черт этих русских разберет?!»

— Капитан, вот тут убийца поджидал свою жертву, — крикнул Крста, указывая на стоящую метрах двадцати от мостика старую шелковицу. — Поглядите сами!

Начальник полиции, несмотря на свою толщину и большой живот, легко перебрался через кювет, подошел к развесистой зеленолистой шелковице, посмотрел на усыпанную падалицей землю и буркнул:

— Ты прав, Крста. Судя по следу от каблуков, это то, что нам нужно. Вуяна сюда! Вуян, след!

Собака взяла след и повела к крепости, остановилась у ворот, кинулась вправо, влево, потом села и жалобно заскулила.

— Наверно, табак! — заметил начальник полиции. — Проведи-ка Вуяна туда, подальше, — приказал он жандарму. Но Вуян уже сам поднялся и потащил жандарма от ворот по шоссе в сторону Требинье.

Вуйкович снова недоуменно пожал плечами, велел следователю идти с двумя жандармами за собакой, а сам со своим помощником, с унтером Крстой и двумя полицейскими направился в крепость, чтобы осмотреть квартиру и канцелярию генерала. Вскоре весь корпусной персонал был на ногах. Привезли труп Кучерова. Врач делать вскрытие отказался, все, дескать, и так ясно.

Дверь в квартиру генерала была на запоре. Подергав осторожно за ручку и заглянув в замочную скважину, начальник полиции вытащил из кармана отмычку собственного изобретения, которой он очень гордился, и легко отпер дверь. Квартира состояла из небольшой прихожей и просторной светлой комнаты. Видно было сразу, что ее хозяин собирался уезжать. На столе лежал открытый чемодан, в нем без разбору были навалены вещи.

«Либо генерал очень спешил, либо убийца или его подручный чего-то тут искал. Потому в одежде мы не нашли ключей». Велев помощнику попытаться обнаружить отпечатки чьих-либо пальцев, Вуйкович направился в канцелярию. У дверей стоял полицейский и разговаривал о чем-то с бухгалтером, тут же, повернувшись лицом к стене, стояла машинистка, ее плечи вздрагивали от рыданий. «Наверно, была в него влюблена, — подумал Вуйкович, — генерал был собою хорош».

Несгораемый шкаф в кабинете Кучерова был полуоткрыт, в замке торчал ключ на длинной цепочке. Внутри все было перерыто. Бумаги валялись на полу.

— Скажите, — спросил начальник полиции бухгалтера, который, опустив беспомощно руки, растерянно стоял у двери, — когда вы получали деньги?

— Вчера вечером. В кассе должно быть сто шестьдесят восемь тысяч динаров...

— Ого! А кто-нибудь знал о том, что они пришли? И, кстати, когда собирался уехать господин Кучеров?

— Уехать? Через две недели. Что же касается денег, то они приходят нерегулярно и, в какой именно день, никто не знает. Мы не делаем из этого секрета.

— Значит, вы говорили кому-нибудь, что пришли деньги?

— Да нет, как-то не пришлось, вчера только вечером пришли. Никто и не спрашивал. Может быть, она? Скажите, Грация, — обратился он к машинистке, которая все еще никак не могла успокоиться, — вы говорили кому-нибудь, что пришли деньги?

— Не-е-ет, не говори-и-и-ла-а-а... — выдавила машинистка, всхлипывая и упрямо надувая губы.

— Значит, никто, кроме генерала, вас, почтальона и этой дамы, не знал о том, что пришли деньги?

— Никто, — развел руками бухгалтер, — впрочем, виноват, знал еще наш капельмейстер, есаул Скачков, может, он кому сказал?.. Есаул как раз был у генерала, когда привезли почту.

— По делу?

— Кто знает! Несколько раз его здесь видел. Его, Берендса и Павского. Многие заходили. У есаула интересная супруга...

— Знаю, знаю эту даму, — заинтересовался Вуйкович, — но не думал, что полковник Павский...

— Ничего подобного! — перебила его машинистка. — Иван Иванович не станет волочиться за всякой шлюхой! Это она не дает ему проходу! И вчера ходила к Гатуа. И Петр Михайлович там был... — И она снова расплакалась.

— Та-а-ак... — уставясь на девушку, протянул начальник полиции и уже открыл было рот, чтобы задать какой-то вопрос, но промолчал. Потом, глядя на медные кольца с латинскими буквами, обратился снова к бухгалтеру: — Скажите, кому известен шифр, ключ от шифра этой кассы?

— Директору и генералу. Петр Михайлович чего-то боялся и менял его каждую неделю. Ничего не помогло!.. — Бухгалтер сокрушенно вздохнул и покачал головой.

Вуйкович наклонился к старинной вертгеймовской кассе, покачал головой и буркнул сердито:

— Опытный, каналья, не оставил отпечатков.

Вошел директор. Видно было, что он очень расстроен. Поздоровавшись, он тяжело опустился в кресло, приговаривая: «Какое несчастье, какое несчастье! Чудовищно! Убийство-монстр!» Потом вынул из кармана фуляровый платок и вытер им лоб. И вдруг его взгляд упал на полуотворенную дверцу несгораемого шкафа. Он вытаращил глаза, щеки его посерели, затылок налился кровью. Казалось, директора вот-вот хватит удар. И он вопросительно уставился на Вуйковича.

— Ограбили, — подтвердил тот, что-то записывая себе в блокнот. — Убийце был известен ключ от шифра, как я вижу. Удивительное дело, мне как-то рассказывал один вор-медвежатник: «Я, — говорит, — когда попадаю в кабинет интеллигента, открыть кассу не представляет трудностей. Ключ либо лежит на кассе, либо в ящике письменного стола. А ключи к шифру обычно они подбирают без фантазии: «Алма», «Опус», «Деус», «Ерго» и, конечно, «Дина». Вот так и у вас. И все-таки я рассчитывал обнаружить убийцу. А теперь, господин генерал, мне придется с вашего разрешения допросить кое-кого из персонала. Начиная с друзей господина Кучерова.

— Насколько мне известно, — сказал директор, с трудом переводя дух, — у генерала близких друзей не было, о покойниках плохо не говорят, но... Господа, — обратился он к бухгалтеру и машинистке, — вы свободны. Когда понадобитесь, я позову.

— А я попрошу, господа, о наших разговорах пока помолчать, — добавил начальник полиции и угрожающе посмотрел на них своими волчьими глазами.

— Дело в том, господин комиссар, что покойный генерал заблуждался в своих убеждениях и нам пришлось отстранить его от воспитательной работы...

— Коммунист?

— Ну что вы! Просто левонастроенный. Желая от него избавиться, я предложил ему место казначея — заведующего хозяйственной частью. И он согласился. Человек он высокопорядочный и имел огромное влияние на кадет.

— Куда он хотел уехать?

— Дело в том, что он подал заявление об уходе. Откуда у вас такие сведения?

— У него собраны все вещи. Может, хотел забрать денежки и улизнуть? Экспроприация? А в городе, среди местных, у него нет друзей?

— Затрудняюсь на это ответить. Видел его раза два-три с Храничем, этим высоким черногорцем, который часто бывал у генерала Гатуа. А насчет денег — нет!..

Разговор между начальником полиции и директором корпуса длился около часа. Прервал его ворвавшийся в кабинет следователь.

— Мы напали на след убийцы, — выпалил он, вбегая в кабинет, — прошу вашего разрешения на обыск в квартире инженера Хованского. Вуян привел нас прямо на электростанцию к дровяному сараю. И вот, — следователь положил на стол топор на длинной рукоятке.

Такие топоры были в обиходе и служили местным жителям для рубки веток, кустарника и карликовых чахлых деревьев, которым зной и скудная сухая почва не давали подняться. И часто можно было видеть, как черногорец или турок, шагая за груженным дровами ослом, опирался, как на палку, на такое топорище.

— Интересно, — буркнул начальник полиции, — ну и что?

— Инженер на электростанции не ночевал, и дверь на запоре. Сторож Йова говорит, будто после вторых петухов он слышал, как мимо окна кто-то прошел, и ему показалось, что скрипнула дверь сарая. Он решил, что пришел господин инженер. А топор, говорит, «не ихний»... — Тараканьи усы следователя топорщились,

— Та-а-а-ак, — протянул Вуйкович, барабаня пальцами по столу и с сомнением передернув плечами. Ему не хотелось расставаться с уже наклевывающимся иным выводом. Потом встал, посмотрел на запекшуюся кровь на топоре: — Может, им курице голову рубили? На анализ! И отпечатки пальцев. Надо узнать, чей это топор. Сейчас отправляйтесь и произведите тщательнейший обыск на квартире убитого. И не спешите с выводами. Идите! — и когда следователь закрыл за собой дверь, буркнул ему вслед: — Конь! — Потом, обратившись к директору, с улыбкой заметил: — Больно горячий! А вас, господин генерал, я попрошу отдать приказ никому не покидать крепости. Временно, конечно. Я же сейчас пойду к генералу Гатуа, с вашего разрешения.

Было уже около восьми утра, когда начальник полиции, поднявшись на верхний двор, заковылял, как утка, в сторону дома, где жил старый грузин. Возле первой сотни группами стояли кадеты, горячо обсуждая происшествие.

Гатуа встретил его удивленно, ничего еще не знал. Он поздно лег, потом до самого утра его мучили кошмары.

— Доброе утро! Я к вам по делу и весьма неприятному, — начал комиссар. — Прошу вас ответить на несколько вопросов.

Гатуа вытаращил удивленно глаза и прохрипел:

— Пожалуйста, заходите, садитесь, и я готов ответить на все, что вас интересует. А что, собственно, произошло?

— Случилась беда, большая беда с Кучеровым!

— Его убили!

— Почему вы думаете, что его убили? Какие у вас есть основания так утверждать?

— Значит, нэ убили. Слава богу! Ведь он был у меня только вчера.

— Убит, убит зверски. Ему раскроили череп топором между часом и двумя ночи, после того как он ушел от вас. Преступник, видимо, высокий человек!

Гатуа встал, направился в спальню, вынул из ночного столика капли, накапал в рюмку, долил водой из графина, выпил, вернулся и, тяжело опустившись в кресло, казалось, замер. Он был очень бледен, позеленел даже его сизый нос. Наступила долгая пауза.

Вуйкович заерзал на стуле, крякнул, громко высморкался и с извиняющимся видом сказал, что он чувствует себя виноватым за то, что брякнул сразу, без подготовки, о смерти, видимо, близкого друга, но такова его профессия. Если генерал желает, то можно отложить разговор.

— Петр Михайлович пришел вчера около восьми с полковником Павским, — тихим, хриплым голосом, почти шепотом, начал Гатуа, — они были пэрвыми. Оба были раздражены, наверно, у них праизошел нэприятны разговор. Я подумал: «Не жэнщина ли таму причина?» К генэралу они так липли! Вах! Павский ни разу к нэму больше за вэсь вечир не обратился. Вон в том углу сычом прасидел весь вечир с вайсковым старшиной Мальцевым, моим саседом.

— Александр Георгиевич, — послышался голос Мальцева, — убит Кучеров, в лагере полно полиции. Я всегда говорил, что он плохо кончит. Можно к вам? — И, заглянув в открытую дверь, пробормотал: — Извините, я не знал...

— Одну минуту, — сказал, поднимаясь, начальник полиции, — попрошу вас, господин Мальцев, объяснить в письменной форме: первое — почему, по вашему мнению, генерал Кучеров должен был плохо кончить, и второе — о чем вы разговаривали вчера вечером с полковником Павским, сидя в этом углу. Я скоро к вам зайду.

Мальцев потоптался в дверях, вероятно, хотел что-то сказать, но, так ничего не сказав, захлопнул за собой дверь.

— Он не любил покойного, — задумчиво заметил Гатуа, — и вся его тирада через дверь, полагаю, инсценировка. По душе мне был маладой генерал Кучеров, нравились мне широта его взглядов, принципиальность и необычайная чистота души. Многие его нэ любили, но нэ могли нэ уважать. А он страдал, нэуютно, наверно, чувствовал. В паследнее время был как затравленный зверь. А вот вчэра вечиром был рассеян, светился тихой радостью и вдруг становился насмешлив. — Гатуа закрыл глаза и тяжело вздохнул.

— А кто его травил и почему?

— Я нэ могу припомнить ни аднаго конкрэтного факта, подтверждающего охоту за этим чэловеком. Но улавливал, что охота шла и развязка близка!

— Кто у вас был вчера?

— Пэрвыми пришли Кучеров и Павский, патом дочь нашего доктора Галя, патом Скачковы и Берендс и, наконец, Хованский и Хранич. — Гатуа принялся набивать трубку.

— Ах, вот кто был! — вырвалось у Вуйковича, и он заерзал на стуле. — И Хранич вышел от вас вместе с генералом? Не правда ли?

— Совершенно верно, — удивленно подтвердил Гатуа. — Кучеров еще сказал: «Найдемте, чика Васо, я вас нэмного праважу. Хочется прайтись по свэжему воздуху». Они, кажется, были друзьями.

«Поговорить с Храничем», — записал у себя в блокноте начальник полиции.

— Экспроприация тоже не исключена! — заметил он как бы про себя. — Из корпусной кассы взято сто шестьдесят восемь тысяч динаров.

— Убийство с целью ограбления? Нэвэроятно! Тут что-то не то, у меня создалось впечатление, что эти люди, за исключением Хранича, связаны какой-то страшной тайной и боялись, как бы генерал их или не выдал, или нэчто в этом роде.

— Та-а-ак! Что вы еще заметили ненормального в поведении ваших гостей? В излишней нервозности? В чрезмерной развязности или сдержанности?

— Все было гораздо сложней и внешне почти нэ проявлялось. Галина, дочь доктора, вышла из кухни, она мне памогала, подсела к Кучерову и стала ему что-то гаварить и так горячо, что нэ замэтила, как пришли Скачковы с Берендсом, а увидав их, вся как-то съежилась и растерянно залепетала: «Я совсем потеряла голову», и ушла.

— Та-а-а-ак!

— Берендс, разумеется, скаламбурил ей вдогонку, что голову нада бэречь патаму, что жизнь вдруг вздумает по ней погладить. И тут Кучеров, как-то чудно на них глядя, нэ к селу нэ к городу рассказал анекдот. «Вам лучше задать адин трудни вапрос или два легки?» — спрашивает преподаватель кадета на экзамене. «Адин трудни», — гаварит кадет. «Тагда скажите: что правит миром и отмыкает все замки, как заклинание Аладдина? По-русски звучит, как мужское имя, по-латыни — как женское?» — «Дина, господин преподаватель», — отвечает кадет. «Почему?» — «А это уже второй вопрос».

— Интересно, — пробормотал начальник полиции и громко высморкался. — Ну и что было потом?

— Скачков почему-то смутился, и мне показалось, бросил опасливый взгляд на Павского. Ну а тут появился Хованский. Мадам Скачкова защебетала, попросила Павского сесть рядом с нею.

— А Хованский мог слышать этот разговор?

— Мог, конечно, дверь была открыта.

— Каковы отношения между генералом и господином Хованским?

— Они друг другу симпатизировали, но на короткой ноге не были, и понятно: Петр Михайлович был глубокой натурой, не верхоглядом, с людьми сходился нелегко. Непрост и Хованский. Мне он кажется человеком с богатым внутренним миром и благородной душой...

— Ах, генерал, вы слишком хороший человек. В сарае у этой «благородной души» обнаружен окровавленный топор, которым, видимо, зарубили Кучерова.

— Нэ вэрю! Нэ может быть! Вах! И зачем ему было оставлять этот топор в сарай, а нэ бросить в речку?

— Может, затем, чтобы и я подумал так же, как вы. — Вуйкович посмотрел на часы. Было уже без четверти девять. — Скажите, — спросил он, поднимаясь, — в какой очередности уходили ваши гости?

— Первым примерно в половине двенадцатого ушел Иван Иванович. Потом поднялся чика Васо, но Кучеров попросил его еще посидеть и пообещал проводить его до города. Тут сразу же ушел Скачков, один. Минут через десять Хованский, а с ним увязалась Ирен Скачкова. Потом Берендс и, наконец, встал Кучеров и долго со мной прощался, словно расставался навеки. Ушли они с чика Васо около двенадцати...

— А Мальцев? — Вуйкович кивнул головой в сторону его квартиры.

— Виноват, это он ушел последним.

Любезно поблагодарив генерала, начальник полиции попросил сохранить беседу в тайне, распрощался и отправился к Мальцеву.

— Какого черта вы валяете дурака с подобными заявлениями? — накинулся он на войскового старшину, зло тараща на него свои желтые глаза.

— Мне нужно было, чтобы вы зашли. У меня важное сообщение.

— Зачем же настораживать соседа? Он вам и без того не верит ни на грош, даже ни настолечко, — и Вуйкович показал на ногте большого пальца, «насколечко» генерал ему не верит. — Так что у вас срочного?

— Полковник Павский имел конфиденциальную беседу с генералом Врангелем. Главком поручил ему выяснить, не связан ли Кучеров с местным коммунистическим подпольем. Врангеля, видимо, беспокоит какая-то тайна, которую Кучеров может передать большевикам. Как я уже вам неоднократно докладывал и писал, Кучеров — красный! Павский это подтверждает. Ему удалось узнать, что Кучеров этой ночью хотел уехать из Билечи и сговорился с возницей, который должен был ждать его у ворот крепости в два часа ночи.

— Почему вы не сообщили мне об этом сразу?

— Все требовало проверки. Около двух я уже дежурил у ворот, но никакой подводы не пришло. Как я мог вас беспокоить? Я хотел убедиться, что Кучеров сядет на подводу, потом позвонить вам с тем, чтобы накрыть дичь и охотника, а добычу...

— Может ли иметь какое-либо отношение к убийству Хованский?

— Хованский ушел от генерала Гатуа в одиннадцать сорок. С ним увязалась мадам Скачкова, а от этой особы не так-то просто отделаться. Инженер держится особняком, дружбы ни с кем не водит, судя по высказываниям — красный, ну, скажем, розовый. Но между ним и Кучеровым никакой близости я не замечал.

В комнату сквозь распахнутое окно ворвалось разноголосье духового оркестра. Потом, покрывая все, полились мягкие звуки кларнета, его поддержали тромбоны, альты, зарокотали басы, глухо ударил барабан, звякнули тарелки, музыканты играли похоронный марш Шопена.

Вуйкович внимательно посмотрел на Мальцева и под фамилиями Хранич? Скачков? Хованский? Павский? записал в блокнот: Бородатый? — такова была кличка войскового старшины Мальцева. Уставясь в окно, он механически заметил:

— Разучивают к похоронам. Потрясающий марш! А скажите, господин Мальцев, — не меняя тона, продолжал он, — неужели вы ничего не видели и не слышали, когда дежурили у ворот?

— Пришел я туда примерно в половине второго и разгуливал под деревьями вдоль шоссе от угла крепостной стены до ворот и обратно, в сторону города. Около трех отправился домой. За эти полтора часа не видел живой души.

— Кучеров был убит примерно в это время в двухстах метрах от угла крепостной стены, где вы расхаживали. У моста, рядом с этой большой шелковицей. Убийца напал на генерала сзади и раскроил ему топором темя. Высокий, видать, человек... Потом он прошел мимо вас в крепость, ограбил кассу и снова вышел из крепости. — Начальник полиции уставился на Мальцева и неторопливо продолжал: — А вы ничего не слышали, не видели?

— Если бы я был причастен к этому делу, то, наверно, ничего бы вам не рассказал, — равнодушно заметил Мальцев.

— Убийство было совершено около часа ночи. — Начальник полиции заерзал на стуле и умолк. Потом полез рукой в карман своего кителя, извлек план крепости и разложил его на столе.

Мальцев вынул из ящика письменного стола исписанный лист бумаги и протянул его Вуйковичу:

— Вот мое донесение!

Вуйкович небрежно сунул бумагу в карман и, словно рассуждая про себя, заговорил:

— Чтобы не торопясь дойти до города, а Кучерову и Храничу торопиться было нечего, нужно было потратить сорок — сорок пять минут. От города до моста — минут тридцать. Чтобы обыскать убитого, затащить его под мост и замести следы, как это сделано, нужно еще десять минут. Значит, выход в ноль-ноль часов плюс сорок минут до города, плюс тридцать минут обратно до моста, плюс десять минут убийство и плюс еще десять минут, чтобы дойти до ворот крепости, — всего один час тридцать минут ночи. Разница может быть в пяти-десяти минутах. А вы утверждаете, что были «примерно» в половине второго на углу крепостной стены и не видели «живой души»? Странно, не правда ли?

— Значит, убийца на пять или на две минуты прошел мимо ворот огорода раньше, я ведь шел через огород, как, наверно, и Кучеров с Храничем. Уж не думаете ли вы... — сердито произнес Мальцев и замолчал.

— Нам известно, что убийца в крепость не вошел. У главных ворот его кто-то поджидал, чтобы получить ключ от несгораемого шкафа. А сам он отправился на электростанцию. Кассу грабил сообщник! Любовница Павского, эта машинисточка?..

— Вы только что говорили, что убийца ограбил...

— А черт его знает, кто что делал! — вспылил Вуйкович. — Понятно одно: и ваше рыльце в пушку! Русские грязные дела! Дьявол бы вас всех побрал. Из-за вас загнали меня в эту дыру. Доставляете столько хлопот... И чуть что — жалуетесь в Белград... Зачем вам понадобилось выслеживать Кучерова и Павского? «Накрыть дичь и охотника»? По-вашему, Павский убил и ограбил Кучерова? Как отнесутся к вашим показаниям следователь и суд?

— Я выслеживал Кучерова и Павского по вашему распоряжению, — процедил холодно Мальцев.

Громкий разговор на крыльце генерала Гатуа прервал их беседу.

Мальцев поднялся, высунул голову в окно, прислушался и, снова усевшись на стул, продолжал:

— Пришел Хранич. Наверно, в городе уже все известно.

— В этом я не сомневался.

И в самом деле новости тут передавались с невероятной быстротой. Стоило чему-нибудь случиться, как через нас об этом знала вся округа. «Телеграф» был весьма прост: на пригорок выходил узнавший о происшествии местный житель и окликал живущего на соседней горе свата или кума. Сложив ладони рупором, он орал во все

горло:

— О-о-о-о-о-о, Й-оване-е-е!

Или:

— О-о-о-о-о-о, П-етре-е-е!

Горланил до тех пор, пока кум, или сват, или кто-либо из его родичей не отзывался:

— О-о-о-о-о-о! Васи-и-и-илие-е-е!

И начинался диалог. И так с горы на гору передавались с быстротой звука «последние известия» на сотни километров.

«Интересно, — продолжал свои размышления Вуйкович, — почему не приехал возница? Либо Павский чего-то напутал, либо Кучеров решил не ехать и сообщил об этом вознице через Хранича, не иначе. Хранич должен знать! Но что-нибудь из него выжать очень трудно. Попытаюсь!» — Начальник полиции поднялся и направился к выходу.

На вопрос, может ли он видеть Хранича, Гатуа хмуро заметил, что Хранич уже ушел. Узнав у генерала, что начальник полиции сидит у Мальцева, черногорец буркнул: «Я с ним не хочу сейчас встречаться!» — и быстро вышел. И хотя это Гатуа не понравилось, он ничего не сказал.

Вуйкович сердито высморкался и заковылял на нижний двор, где в офицерском корпусе ему был отведен кабинет. В небольшой прихожей дремал полицейский. Он осоловело посмотрел на начальника и вскочил со стула.

— Разыщи и попроси зайти ко мне полковника Павского! — заорал Вуйкович. — Да поживее!

— Слушаюсь!

— Стой! Скажи Крсте, чтобы немедленно разыскал чика Васу Хранича. Он где-то здесь, в лагере.

Не прошло и пяти минут, как раздался стук в дверь и на пороге выросла статная фигура Семимесячного. Павский сухо поклонился, поджимая брезгливо губы, и уставился своими рыбьими глазами на начальника полиции.

Поднимаясь из-за стола, Вуйкович пробубнил «прошу!» и широким жестом пригласил усаживаться.

Павский молча сел.

— Что можете сказать об этом убийстве? — откинувшись на спинку кресла, положил руки на живот Вуйкович.

— Ничего. Печальный факт.

— О чем вы разговаривали вчера вечером, направляясь к господину Гатуа, с Кучеровым?

— О каких-то пустяках. Уже не помню.

— Почему же вы, по словам господина Гатуа, были расстроены?

— Кучеров был всегда мне неприятен. Он красный. Изменил белому движению и продался большевикам.

— Откуда это вам известно? И почему тогда вы с ним разговаривали?

— Таково мое глубокое убеждение, судя по его высказываниям и по тому, с кем он якшается. Я постоянно видел его в обществе коммунистов — Хранича и его родича, кафанщика...

— Та-а-а-ак! Может быть, вы все-таки припомните, о чем шла у вас беседа с господином Кучеровым?

— Я просил генерала не пятнать доброго имени воина Добровольческой армии. Он посмеялся надо мной. На том и разошлись.

— Поссорились?

— Разошлись!

— Что вы делали вчера в городе?

— Мне необходимо было кое-что купить. Но это было позавчера.

— И только? Куда вы заходили еще?

— Куда заходил? — Павский, словно только что вспомнив, воскликнул: — Как же! Я и позабыл, мне пришлось заглянуть к этому турку — вознице Алимхану: договориться, чтобы купил мне в Требинье удочку. Удочку и крючки. Я был очень удивлен, когда он мне сказал, что генерал Кучеров уезжает в субботу в два часа ночи.

— Почему вас это удивило? Турки обычно ездят ночью. А господин Кучеров подал в отставку и собирался уезжать!

— Да, но не сегодня ночью!

— Почему же вы не спросили его об этом?

Павский молча пожал плечами.

— Что вы делали после того, как ушли из дома генерала Гатуа?

— Пошел к себе. Выпил чаю. Читал. Не мог заснуть и вышел прогуляться. Это было примерно в половине второго.

— Та-а-а-ак! Вы встретили кого-нибудь?

— Во дворе у выходных ворот я заметил, так по крайней мере мне показалось, женскую фигуру. Я не придал этому значения. Увы, нравы нынче пали довольно низко. Впрочем, свидание, кажется, не состоялось.

— Почему?

— Минут через десять у ворот по каменным плитам снова застучали женские каблучки.

— Где вы в это время были?

— Сидел на скамейке среди кустов сирени. Слушал соловья... Могу показать. — Он встал, подошел к окну и протянул руку: — Вон, справа у складов крайняя скамейка в сирени.

Вуйкович посмотрел в окно, посмотрел на руку полковника и увидел, что она дрожит. «Не шла ли эта женщина на свидание к Мальцеву?»

— Укромное местечко. Все видно и скрыто от посторонних глаз, — заметил Вуйкович насмешливо. — «Слушал соловья». Та-а-а-ак!

Павский только пожал плечами, вытянул губы и вернулся на свое место.

— Скажите, когда вы вернулись из города, вы никому не говорили, что Кучеров уезжает?

— Да, нет, — замявшись, нерешительно выдавил Павский.

— Вы предпочли это держать в секрете из солидарности с генералом?

Павский вновь пожал плечами.

— Как долго вы просидели на скамейке?

— Затрудняюсь ответить. Вероятно, около часа.

— Вы ушли спать примерно в половине третьего?

— Примерно.

— И не выходили за ворота?

— Нет!

«Мальцев караулил снаружи, а этот внутри. Интересно, кого они поджидали: Кучерова? Убийцу? Или возницу? Эти господа знают больше, чем говорят. Такие, как они, сами топором не орудуют — голубая кровь! Их оружие — кинжал, пистолет, яд, а не крестьянский топор. И о ночных прогулках они могли и не рассказывать, хотя умнее первое...»

В дверь постучали. На пороге появился полицейский и доложил, что Хранич ждет в приемной.

— Ну что ж, — сказал Вуйкович, махнув рукой полицейскому, чтобы закрыл дверь, — благодарю вас, на этом мы пока закончим. К сожалению, я вынужден прервать нашу беседу. До свидания! И может быть, вы вспомните что-либо интересное.

Павский вышел, кивнув холодно головой сидящему в прихожей Храничу, и зашагал по коридору. Его губы едва кривила улыбка, глаза поблескивали сталью. Подойдя к двери директорского кабинета, он огляделся по сторонам, посмотрел в замочную скважину, постучался и зашел внутрь.

— Разрешите, ваше превосходительство, — кланяясь и щелкая шпорами, сказал Иван Иванович, — воспользоваться вашим телефоном, чтобы позвонить генералу Врангелю по конфиденциальному делу.

— Да, да! Соединяйтесь! У меня из ума вон, я доложу о нашем несчастье.

Не прошло и пяти минут, как Павский, протягивая телефонную трубку директору, сказал:

— На проводе полковник Базаревич.

Перрет поморщился. Он терпеть не мог военного агента, тем не менее вкратце сообщил о происшедшем, дал характеристику генералу Кучерову, перечислил его заслуги и информацию для прессы. Потом передал трубку Павскому, прошипев:

— Прошу вас, полковник, говорите, но в будущем найдите для своих конфиденциальных дел иное место, а не кабинет директора! — И, сердито сопя, направился к выходу.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, но от вас у меня секретов нет.

Тем не менее Боров, сердито пожав плечами, направился к двери и вышел из кабинета.

Павский с ухмылкой поглядел ему вслед, покосился на широкое окно, откуда врывались снопы света, и сказал в трубку: «Одну минутку!» Потом подошел к сейфу директора, в котором, как обычно, торчал ключ, открыл его, извлек из кармана ключ от кассы и положил его на место. И в этот миг до его слуха донеслось щелканье фотоаппарата.

Он оглянулся и замер.

На него еще был направлен глазок объектива.

Берендс, шевеля пшеничными бровями, улыбался. Его голубые свиные глазки сияли.

— Извините, что побеспокоил, — сказал он вполголоса, кивнув в сторону телефона головой, — мешать не буду. Все в руках человека, поэтому их следует хорошо мыть. — И вышел из кабинета, плотно притворив за собой дверь.

— Змея! — прошипел полковник Павский, посылая ему в спину взгляд, полный ненависти.