Глава четвертая «За единую, великую, неделимую»

Барон Врангель вызвал Кучерова, тогда еще полковника, накануне так называемого Улагаевского рейда[17] в августе 1920 года. Тогда представлялась возможность раскрыть глубоко законспирированную агентуру Интеллидженс сервис с его резидентом на Дону и Кубани. В своем докладе по этому делу начальник контрразведки полковник Богнар сообщал, что атаману «Всевеликого войска Донского» генералу Богаевскому известно об английской шпионской сети на Дону если не все, то почти все, и что сведения эти, видимо, дошли до них из ведомства полковника Гаевского.

Черный барон не верил ни Богнару, ни начальнику разведки Гаевскому и понимал, что они чуют гибель его корабля и готовы как крысы бежать с него. Понятна была заинтересованность Богаевского и Улагая. Следовало теперь перехитрить их всех. Поэтому главковерх, пересмотрев послужные списки и характеристики командиров полков, отправлявшихся в рейд, остановился на донском казаке Потемкинской станицы полковнике Петре Михайловиче Кучерове.

Встреча с главковерхом, которого Кучеров привык видеть на коне, среди блестящей свиты, с горящими глазами, высокого и статного — настоящим орлом, не окрылила полковника.

Правитель Юга России принял командиров полков предстоящего рейда, стоя за массивным двухтумбовым столом с темно-коричневой полировкой, и, широким жестом пригласив господ генералов и господ офицеров усаживаться, опустился в глубокое массивное кресло, обитое тисненым хромом. Окна в кабинете были занавешены салатного цвета портьерами, вдоль глухой стены висели карты Крыма, Северного Кавказа, Дона и Кубани. На совещании при обсуждении последних деталей рейда барон казался старым и усталым. Его широкие плечи опустились, огненные глаза потухли, в них залегла тоска, и весь он как-то ссутулился. Сделав несколько ничего не значащих замечаний, главковерх вяло одобрил разработанный генералами Шатиловым и Улагаем план высадки у Приморско-Ахтарской станицы десанта отборных сил армии, состоявших главным образом из офицеров, с таким расчетом, чтобы каждый полк мог бы развернуться в дивизию.

Порученец правителя, генерал Анин, поставил на стол стакан почти черного чая.

Врангель сделал глоток, другой.

— Я твердо верю, — его голос окреп, плечи распрямились, глаза заблестели, — дело наше правое! Сейчас произошло важное событие: на Кубань наложена разверстка, виноват, продразверстка. Казакам приказано сдать шестьдесят пять миллионов пудов зерна. Объявлена и принудительная закупка шестидесяти тысяч лошадей для Западного фронта Красной Армии. Это раскроет глаза казакам. Разруха, голод, отсутствие культурных сил и, наконец, блокада поставят Совдепию на колени, — он указал рукой на север, — заставят просить пощады. И тогда мы скажем свое последнее слово! И наконец — нам необходимо организовать надежную разведывательную сеть на случай неудачи. Береженого, господа, бог бережет. Поэтому при каждой воинской части будут находиться наши офицеры ОСВАГа. Прошу оказывать им всяческое содействие. — Барон встал. За ним поднялись все. — Желаю удачи! С нами бог! До свидания, господа! Поздравляю с походом! Генерала Кучерова прошу остаться.

Кучеров слушал главковерха с недоумением и тревогой. Он все же не думал, что конец так близок. Особенно врезались в память жест и угроза барона сказать свое слово, когда разруха, голод и блокада поставят Совдепию на колени. Кого? Их братьев и сестер, отцов и матерей! Заставят умирать от голода их детей, близких?.. И ради чего? Ради расплывчатой, половинчатой и лживой идейки о «единой, великой, неделимой», как изволил выразиться сам правитель Юга России? Разве мало было пролито крови? Не разрушена экономика страны? Не придушены культура, мораль? Мало! Нужна еще блокада? Интервенция «союзников»?

— Генерал, — сказал Врангель, усаживаясь и приглашая Кучерова жестом занять место в кресле напротив, — не удивляйтесь, уже подписан приказ о вашем производстве. Мне характеризовали вас как умного молчаливого человека — болтунов я терпеть не могу, — отличного разведчика и следопыта, и потому решил вам поручить весьма деликатную миссию. — Он потер лоб и продолжал: — Как ни стыдно признаться, но наша разведка хромает на обе ноги. Провал следует за провалом. Все попытки организовать в советском тылу ударные силы неизменно терпят неудачу. Увы, в отличие от коммунистов наши господа офицеры нестойки, а порой даже продажны. Который раз терпит фиаско даже такой опытный подпольщик, можно сказать, бог конспирации, как господин Савинков. Мало того, Богнар и Гаевский по долгу службы в той или иной мере связаны с английской, французской, американской, немецкой, польской, румынской, японской разведками, и в случае невзгоды никто не знает, как они себя поведут. Вам должно быть понятно, почему я решил обратиться к вам. — Барон поглядел на дверь.

Кучеров тоже невольно оглянулся и подумал: «Никому не верит».

— Ваше высокопревосходительство, — начал он не решительно, — я солдат, болтливостью не отличаюсь. Не ходил и в трусах. Не раз доводилось на германском фронте брать «языка», но в шпионских делах, извините, не мастак, не знаю, как и приступиться. Потому буду просить...

— А я буду просить, — поморщившись, прервал его барон, — именно как солдата выполнить мое распоряжение. — Врангель подошел было к карте, потом вернулся, извлек из ящика письменного стола план и продолжил: — Постарайтесь войти в станицу Марьинскую к вечеру, чтобы в глухую пору ночи попасть в этот дом. Вот сюда. — Барон ткнул пальцем в план. — Запомните адрес. — Потом достал из кармана записную книжку, полистал ее и прочитал: — «Подойдя к калитке, дернуть четыре раза за ручку проволочного звонка. Вопрос: «Кто там?» Ответ: «Я от Гаврилы Петровича, сына вашего». Вопрос: «А сами кто будете?» Ответ: «Товарищ его, Лука». Петр Генрихович Блаудис (местные жители зовут его Петром Гавриловичем), высокий, грузный, атлетического сложения 38-летний мужчина с рыжей бородой». — Врангель сунул записную книжку в карман и спросил: — Запомнили? Или повторить?

— Запомнил, ваше высокопревосходительство.

— Блаудис связан с Интеллидженс сервис. Кажется, он латыш. Умен и решителен. Ваша задача — заставить его и его людей работать на нас. Есть основания предполагать, что резидент ждет связного из центра, чтобы передать списки надежных агентов, получить инструкции и деньги. У них произошел какой-то провал. В связи с этим изменены пароли и «убран» прежний резидент. Вам, Петр Михайлович, придется сыграть роль связного из центра и дать Блаудису инструкции. Не будем же и мы простофилями! Английская разведка сейчас занята военным, экономическим и политическим шпионажем и, разумеется, нефтяными делами. Пусть же она впредь займется уничтожением большевистских припасов, складов, выводом из строя промышленности, транспорта, коммуникаций, террором, диверсией и саботажем. И тем поможет нам.

Кучеров смотрел на кипящего гневом главковерха, слушал его речи и думал: «Так вот ты каков, «спаситель» России? Если я откажусь, меня тотчас «уберут» люди Богнара или Гаевского, впрочем, могут «убрать» и после выполнения задания, чтобы молчал».

— Помните, вы явились из центра, — твердил тем временем барон, — центру стало известно, что его, Блаудиса, ближайший помощник Рейс из Ростова-на-Дону налаживает связь с Сентрал Интеллидженс Эйдженси — это американская разведка, — пусть примет меры. Переменит шифры и пароли. Вот пакет для Блаудиса, ознакомьтесь с содержанием.

Их беседа затянулась на добрый час. Наконец барон поднялся и, протягивая руку Кучерову, сказал:

— До свидания! Надеюсь, все ясно. Вопросы есть?

— Я в авангарде, ваше высокопревосходительство, меня могут убить после операции, и документы попадут в чужие руки, — заметил Кучеров.

— Надеюсь, этого не случится. Конечно, все мы под богом ходим, поэтому, после того как получите списки, запечатайте и пришлите с верным человеком лично мне, из рук в руки. Хотя бы с Поповым, — сказал он и улыбнулся.

Пожимая большую костистую руку главковерха, Кучеров подумал: «И про Ивана ему известно».

Иван Гаврилович Попов был его одностаничником, другом детства и соседом. Их отцы пали «за веру, царя и отечество» в японскую войну и тоже были назваными братьями. Подружились, побратались и сыновья крепко, на всю жизнь. Вместе озорничали и были заводилами всяких проказ, а порой и целых побоищ. Вместе умели и ответ держать. Правда, наказывали их по-разному: Ваньку мать драла чересседельником, приговаривая: «Вот тебе, Гаврилычево отродье!» А Петьку старший брат молча брал за ухо и сажал в «кордегардию» (в чулан) под арест, что казалось ребятам пострашнее всякой порки. Петро и Ванька были одногодками и даже родились в марте под знаком Близнецов, потому, вероятно, когда им исполнилось лет по семнадцать, языкастые потемкинские казачки прозвали их мартовскими котами, что, впрочем, было совсем несправедливо. Они ухаживали, как и все прочие парни, за девушками, ограничиваясь после гулянок поцелуями, и лишь время от времени проводили ночку с какой-либо бобылихой. Вместе пошли они и на военную службу. Правда, Иван женился до армии, ему надо было думать о хозяйстве. Он как-то сразу остепенился, повзрослел, стал считать себя старшим и уже в продолжение всей своей жизни почитал своим долгом опекать Петьку.

На войну они тоже ушли вместе. Вместе ходили в разведку, брали «языка», забирались к немцу в тыл. Но, хоть и родились они под одной звездой, судьба им судилась разная. Попов так и не дослужился до офицерских чинов и оставался вахмистром, а Кучеров глядел в генералы. Это нисколько не мешало их дружбе — Петька был Петькой, Ванька Ванькой. Дружба была настоящая — такой, утверждают старики, нынче не бывает. Уважение к Ваньке, к его кулакам и сметке, Петька возымел с детства. Впрочем, четырнадцатилетнего Ваньку Попова, после того как он отколотил сыновей станичного атамана, двух забияк и охальников братьев Сариновых, опасались и обходили стороной даже взрослые парни. А в семнадцать он уже подхватывал под мышки два пятипудовых мешка с зерном, и никто уже с ним не мерился силушкой.

Вот почему, выйдя от Врангеля, Кучеров прежде всего подумал о том, что следует посоветоваться с другом. И конечно, взять с собой его в операцию. Очень и очень могла понадобиться его необычайная физическая сила, сопряженная с ловкостью кошки, быстротой реакции и дикой яростью в схватке, превращавшая этого на вид добродушного увальня в свирепого тигра.

Кучеров с отвращением размышлял о роли Черного барона, о его продажном окружении, которому он не верил, о ставке правителя Юга России на разруху, голод, террор и саботаж, о том, что можно, не стесняясь, послать командира полка, полковника Петра Кучерова, со шпионским заданием, посулив ему чин генерала, и что он не находит в себе мужества отказаться.

Мысли его путались, он был как в горячке. И в эту путаницу мыслей врывалось что-то новое и било как молотом: «Ты был не прав!», «Ты был не прав!», «Ты был не прав!»...

Кучеров понимал, что стоит на рубеже.

Высадившись при поддержке французских и английских военных кораблей в районе станицы Бородинки, с тем чтобы соединиться с конницей Рябоконя, 17 августа 1920 года улагаевские части, не встречая серьезного сопротивления, двинулись в сторону Екатеринодара. Первая группа, поднимая по пути и вооружая станицы Роговскую, Поповскую, Протоку, Степную, Гривенскую, Ольгинскую, Брюховецкую, Ново-Стеблиевскую и Славянскую, должна была войти в связь с повстанческой «Армией возрождения России», возглавляемой генералом Фостиковым и оперировавшей в предгорьях Кавказа. Вторая группа под командованием генерала Бабиева должна была двинуться к станице Бриньковской, расположенной на островах Бейсугского лимана, пройти по дамбе через Бриньковские плавни и, объединившись с отрядом полковника Гриня, взять направление на Каневскую и Старо-Минскую, навстречу генералу Алгину.

Одновременно высадился десант в Новороссийске и на Таманском полуострове.

27 августа, в канун успения, полк Кучерова к трем часам дня подошел к утопавшей в садах станице Марьяновской. Разведка сообщила, что небольшая красноармейская часть отступила в сторону Брюховецкой. Часа два на задах станицы и за речкой еще постреливали, но кое-где уже вывесили флаги — трехцветные и «жовтоблакитные» — над плетнями и заборами стали появляться, несмотря на окрики старших, головы любопытных мальчишек, а еще через полчаса на улицы высыпал народ. К станичному правлению, где расположился штаб полка, степенно зашагала жиденькая делегация с хлебом и солью. Потом во все концы станицы поскакали нарочные с приказом собраться казакам и иногородним после вечерни на круг.

Первыми пришли старики, за ними на майдан потянулись старухи, вдовые казачки и несколько молодок с озорными глазами, явилось и около сотни казаков среднего возраста, из которых добрая половина — инвалиды. Девушки попрятались, чтобы «белое воинство», чего доброго, не потащило бы их на ночь глядючи под заборы, а парней в станице почти не было, они воевали — кто на той, кто на другой стороне.

Молча выслушали приказ правителя и господ атаманов, безмолвно встретили предложение вступить в армию всем, кто способен держать оружие, и разошлись, не задав ни одного вопроса, по домам, тихо переговариваясь друг с другом.

Кучеров долго стоял на крыльце станичного правления, любуясь закатом, сначала густо-бордовым, потом совсем алым и, наконец, нежно-розовым с теплыми сиреневыми оттенками. И только когда все кругом полиняло, посерело, поблекла степь и в окнах загорелись огни, он повернулся к стоящим позади войсковому старшине Котельникову и адъютанту есаулу Горелову и сказал:

— Ну что ж, господа, пойдемте ужинать. Утро вечера мудреней, завтра подумаем о передислокации полка. Свяжитесь с нашим соседом, полковником Колковым. В станице задержимся. Можете объявить об этом казакам и офицерам.

На ночь вокруг станицы, которая казалась вымершей, выставили усиленные караулы и послали в поле дозоры. Часов в десять вечера, нагоняя тучи, с северо-востока подул зимняк. Стало темно. В небе, поначалу синем и голубом, кое-где сверкали еще августовские звезды, но их становилось все меньше, и было видно, как они одна за другой тонут в серой, беспросветной мгле.

«Иван, наверно, уже у Блаудиса», — думал Кучеров, сидя у открытого окна гостиной бывшего станичного атамана. Самого атамана расстреляли, дом реквизировали под комбед. От наспех помытого пола и обшарпанных стен пахло махрой и чем-то прокислым.

Несмотря на приказ Врангеля, Кучеров по-своему разработал план операции — встречи с резидентом Блаудисом. По его заданию вахмистр Иван Попов должен был отправиться в логово Блаудиса загодя с тем, чтобы помешать возможному свиданию с кем-либо из прибывших с полком осваговцев и бесшумно захватить его живьем, не потревожив резидента, а также находиться для страховки поблизости во время встречи Кучерова с резидентом и, наконец, проследить за тем, чтобы латыш покинул в ту же ночь дом и станицу. В обязанность вахмистра входило и сжечь этот дом, а в случае невыполнения резидентом приказа бесшумно его ликвидировать.

Около часа ночи, пройдя мимо сонного часового, Кучеров, легко перемахнув через плетень, оказался в соседском дворе, потом на улице. Нервы его были напряжены. Он крался по-кошачьи в темноте мимо подворотен, плетней и заборов, чтобы не поднять за собой собачьего лая. Крался уверенно. Дорогу он изучил днем, неторопливо проехав с господами офицерами по станице.

Вот и нужный поворот на поперечную, спускавшуюся к реке улицу. Кучеров остановился у толстого разлапистого тополя, прислонился к стволу и замер. И так простоял долго, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к малейшим шумам. Где-то далеко за Кубанью, наверно, в Афипсипских хуторах застрочил пулемет и умолк, снова напряженная тишина, и вдруг в соседнем дворе запел петух. Кучеров вздрогнул и, улыбнувшись, подумал: «Первые петухи, что-то у них часы опаздывают». За первым петухом заголосил второй, ему отозвался третий, потом тявкнула собака, и все стало на свои места, напряжение спало.

Постояв еще несколько секунд, Кучеров зашагал по переулку вниз, вдоль выстроившихся в шеренгу великанов тополей. Здесь было еще темней. Под ногами вдруг зашуршали листья, их навалило много, даже среди улицы, хотя она была шириной шагов в сорок. «Вот они под ногами, опавшие листья!» — подумал он с непонятной тоской в сердце.

Подойдя наконец к калитке, он кашлянул, нащупал ручку колокольца, убедился, что к ней привязана нитка, и, оборвав ее, дернул четыре раза за ручку.

В доме, видимо, ждали гостей, потому что вскоре хлопнула дверь и кто-то, тяжело ступая, подошел к калитке и спросил, какого черта кому надо трезвонить в глухую ночь.

После пароля калитка отворилась, и высокий грузный человек, засовывая за пояс маузер, пробубнил как из бочки:

— Пожальте, а я сакрою калитка.

Кучеров окинул взглядом двор, небольшой дом среди купы деревьев с еще не облетевшей листвой, крытый очеретом хлев, огородец с кустами смородины или малины, соединявшийся с фруктовым садом, заросшим и густым, который выходил на зады к речке, здесь уже довольно глубокому и широкому притоку Кубани. Справа, шагах в ста белела тыльная стена соседского дома, спаянная с глухим высоким забором, заросшим ежевикой. Слева чернел пустырь и небольшой выгон, обрывавшийся у высокой речной кручи. Место было глухое. «И хорошо и плохо, — подумал Кучеров, — легко можно уйти, но и подобраться незамеченным нетрудно. Странно, что он не держит собаки. Где-то здесь прячется Иван, наверно, в кустах у дома».

Войдя с заднего крыльца, он внимательно оглядел убогую обстановку, остановил взгляд на большом шкафу, вделанном наполовину в стену, поднял глаза на закопченный бревенчатый накат, потом заглянул в крошечную прихожую и, повернувшись к хозяину, который запирал в это время дверь на засов, сказал:

— Ну-с, Петр Гаврилович, рассказывайте, — и небрежно опустился на расшатанный стул.

— Нет нишево карошего, — угрюмо уставившись на гостя, прорычал Блаудис и задернул окно тяжелой портьерой. — Люди ошинь боятся. Пять шеловек зовсем отказались работайть. Нет деньги настоящи, колокольчики нишиво не стоят и софетские нишиво не стоят. Зо ес ист! — Он нагнулся к столу и выкрутил фитиль керосиновой лампы. В глазах его была настороженность. Потом встал, подошел к шкафу, отворил дверцу, отодвинул висевшее платье, покопался у задней его стенки, вытащил из открывшегося тайника толстый конверт и буркнул: — Тут всио!

Кучерову не понравились бегающие глаза, дрожащие руки и явно подчеркнутый акцент латыша и это его уже совсем немецкое «Зо ес ист».

Приняв из рук великана конверт, он повертел его в руках, извлек содержимое и начал просматривать. Это были списки, верней, характеристики агентов Блаудиса. Вызывали подозрение спешка, при которой списки составлялись или были переписаны, и свежесть чернил. «Черт с ним и с его липой», — подумал Кучеров, сунул конверт в карман и передал распоряжение центра: «Изолировать Рейса, самим уйти в консервацию — диверсий не производить, шпионажа не вести».

— И еще, — продолжал он, поднимаясь, — сегодня же вам придется отсюда уехать в Екатеринодар вот по этому адресу, — он протянул ему записку. — Там вы поселитесь под именем Криш Янович Ласкус. В соответствии с этим изменится и пароль. Вот документы: паспорт, метрика... разберетесь сами. Все ясно?

— Ясно. Четыре звонка или удара в дверь: «Кто там?» — «Криш Янович, я от синка вашего, Яна Кришевича!» — «А сами кто будете?» — «Товарищ его Лука». Но я не моку сегодня уехайть. У меня мноко...

— Вы уедете еще до рассвета. Оставаться вам слишком опасно. Мы хотим, чтобы вы жили. Теперь насчет денег. «Колокольчики» не звонят, фунты решили не давать, а вот это получайте. — Он вытащил из кармана мешочек с золотом и бросил его на стол. — Пишите расписку на сто червонцев и подпишитесь своей старой кличкой и новой фамилией.

Великан взвесил в руке мешочек, ухмыльнулся, выдвинул ящик стола, достал лист бумаги и начал писать. Потом развязал мешочек, неторопливо пересчитал золотые, ссыпал их обратно в мешочек и, сунув его в карман, протянул расписку Кучерову.

Блаудис явно торжествовал. «Как цыган, который продал никуда не годную клячу за рысака, — подумал Кучеров, — или такова жадность к золоту? И какой резкий переход от беспокойства к циничному хладнокровию? Посмотрим!» — Кучеров пробежал глазами расписку, встал и, направляясь к выходу, сказал:

— Ну что ж, очень хорошо! — и потом, уже стоя на крыльце, громко повторил: — Очень хорошо! — и спросил: — Может, лучше пройти задами?

Блаудис, ныне Ласкус, сказал, что этого делать не советует. В реке много воды, и в такую темень не ходят даже местные жители, кроме рыбаков, разумеется. Проводил его до калитки и даже настоял на том, чтобы довести до угла.

Распрощавшись с ним, Кучеров постоял какое-то время у разлапистого тополя и, решив, что все идет правильно, зашагал к дому станичного атамана. Через полчаса он был уже у себя. «Иван пробудет там до рассвета, значит, еще два часа, а может, и три, — подумал он, — надо поспать». Он разделся, сунул планшетку и наган под подушку, погасил лампу, лег и тут же словно провалился в бездну.

Но не прошло и часа, как его чуткое ухо уловило какой-то шум. Кучеров обычно вскакивал от малейшего шороха, скрипнувшей половицы, открывающейся, даже бесшумно, двери, но, бывало, безмятежно спал под грохот пушечной канонады. Сейчас достаточно было доли секунды, чтобы убедиться: в комнате враг. Еще мгновение, и он выхватил из-под подушки наган, направил его на стоящего над ним человека и крикнул:

— Стой!

И в тот же миг увидел, как сверкнул кинжал, дернулся чуть в сторону, почувствовал ожог разреза на шее и выстрелил.

Вбежавший спустя полминуты вестовой, спавший в соседней комнате, увидел при свете слабого ночника страшную картину: на полу в луже крови лежал, извиваясь в предсмертных судорогах, какой-то человек в черкеске, а на постели, крепко зажав рукою шею, откуда хлестала кровь на подушки, его командир полка.

В тот вечер вахмистр Иван Попов уехал из штаба с разводящим и тремя казаками, с тем чтобы еще до заката солнца проверить дозоры и, как условились, ночью засесть в саду Блаудиса. Гнедой дончак, изредка пофыркивая, легко нес его могучее тело то шагом, то неторопливой рысью и ласково поглядывал на каурую кобылу разводящего. Чуть тронутые бронзой дубы, раскинутые кое-где по станице, лимонно-желтые шеренги тополей с позолоченными кронами и подернутые багрянцем широколистые клены постепенно теряли свои краски, бурели и блекли по мере того, как надвигались сумерки.

У крайних хат Попов бросил на луку повод, и конь остановился. Легкий низовой ветерок донес запах свежевыпеченного хлеба, где-то у реки негромко играла гармонь, ее дисканты и хрипловатые альты, поддерживаемые басами, задумчиво-грустно напевали какой-то знакомый мотив. В окнах зажигались огни. Казалось, кругом царил мир и покой.

Ночь уже наступила, когда вахмистр, объехав посты, приказал казакам не растрензеливать лошадей и быть наготове, потом дал знак разведчику Чепиге следовать за ним, свернул к реке и погнал коня вдоль обрывистого берега в сторону давно не беленных подслеповатых хатенок окраины, отгороженных от выгона где старыми заборами и плетнями, где живой изгородью, а где зарослями высокого бурьяна да кучами мусора. Спешившись, он велел Чепиге отвести коня на заставу, а сам зашагал к дому Блаудиса, чтобы быть там за час до прихода командира.

Кругом было тихо, станица, казалось, настороженно замерла, притаилась, всюду были потушены огни, не лаяли даже собаки. И только далеко в Афипсипских хуторах время от времени станковый пулемет выпускал короткую очередь, да где-то совсем рядом поквакивали лягушки.

«К дождю ли? — бесшумно ступая по влажной траве, подумал Попов. Потом на ум пришел разговор со своим командиром полка. — Какого черта я уступил этому дуриле Петру? Эту сволочь — шпиона надо шлепнуть, как шелудивого кобеля, а документы в огонь — и амба! А нам бы зараз податься на Дон, в нашу Потемкинскую, гутарил я Петру собрать верных казаков. Ишо не поздно. А там, что бог даст. Врангелю не скоро под зад дадут. Негоже нам в лихую годину друг дружку за вихры таскать. Хай народ разбирается, что к чему...»

Его командир, то есть Кучеров, смотрел на дело иначе. Он считал, что народ обманут и в случае поражения Врангеля следует с ним уходить, чтобы сохранить армию, а боевое ядро в любой момент поддержит образумиться. Вот тогда и понадобится разведывательная сеть. А до того времени пусть разведка остается законсервированной. Блаудис должен передать сети разведчиков приказ, и уйти в глубокое подполье, и прекратить всякую деятельность. «Человек — существо живучее, приспосабливается к любым условиям. И не иголка, когда понадобится — разыщем. Да и куда им деться? У каждого из них, наверно, свой дом, усадебка, какое ни на есть барахлишко, да и золото в саду закопано. Шпионы — народец жадный. И с добром расставаться неохочий. Надо только, покуда Блаудис не уйдет, держать его под мушкой».

Попов подошел к дому Блаудиса с задов. Проник в сад и подкрался тихонько к окну. Сквозь плотно закрытые ставни пробивался свет. В отличие от прочих мазанок это была четырехстенная русская изба со стрельчатой кровлей и высоким чердаком-сеновалом, куда можно было попасть и снаружи и изнутри. Впереди справа чернел, сливаясь с забором, полуразвалившийся баз. Согнувшись в три погибели, он проскользнул мимо дома к калитке, легко перемахнул через нее и очутился на улице. Там было глухо и темно. Нащупав осторожно кольцо наружного звонка и привязав к нему нитку, с такой же легкостью перелез обратно во двор и устроился под сенью толстой липы так, чтобы видеть калитку и черный ход. Потом прислонился спиной к стволу и задремал. Так дремлют обычно коты, не дремлют — спят, дрыхнут, посапывая носом, но стоит едва слышно поскрести лапкой мышонку в углу, и сна как не бывало: прыжок — и жертва в лапах хищника.

Миновала полночь. Небо заволокло тучами. Яркие и такие близкие осенние звезды точно сгинули. «Пора бессловесной нежити, когда человеку негоже оставаться на дворе одному, глухая ночная пора упырей и всякой бесовщины. Час разбойного промысла. Черных дел. Преступлений», — вспомнил почему-то вахмистр причитания сына их станичного попа, когда, больше ради потехи, взял его с собой на разведку, и поглядел на верхушку соседнего дерева, куда уселась разбудившая его большая сова. Откуда ее дьявол принес?

Он встал, сова, бесшумно взмахнув крыльями, словно растворилась во мраке, и подошел к окну. Здесь в отличие от прочих ставни были наружные. Сквозь щель он увидел совсем крошечную прихожую, слева — выходную дверь, справа — деревянную лесенку, ведущую на чердак, под лесенкой вешалку для одежды, прямо — вход в комнату. Через отворенную дверь виден был стол, на котором тускло горела керосиновая лампа, и часть спинки кровати. Блаудис, видимо, спал.

«Неосторожен, чертяка, — подумал Попов, — щели в палец, видать, что делается в комнате. Чудно!»

И тут он услышал знакомое покашливание у калитки, потом глухо зазвенел в прихожей колокольчик. Четыре раза. В комнате завозились, раздался кашель, потом скрипнула дверь, ведущая в сад. И снова зазвенел колокольчик.

«Какого черта Петр так трезвонит?» — подумал вахмистр, прижимаясь к стволу липы и глядя на высокого, грузного, похожего на медведя человека, который, громко шаркая ногами, шел к калитке. Короткий разговор, и вот они идут, впереди Кучеров, позади резидент. Попов снова прильнул к окну. Сквозь щель он увидел плечо с полковничьим погоном, потом совсем близко проплыло лицо Блаудиса — веснушчатое, плоское, со множеством мелких морщинок, разбегавшихся по отвислым щекам и вокруг светлых пронзительных глаз, окаймленное огненно-рыжей бородой и такими же волосами, с мясистым, чуть приплюснутым носом и светлыми бровями. Проплыло и навсегда запечатлелось в его цепкой памяти. Потом в дверях появилась, заслоняя свет, его огромная двухметровая фигура. Блаудис подошел к окну и задвинул портьеру.

Вахмистр с досадой плюнул и решил полезть на чердак, но и тут его ждало разочарование: плотная дубовая дверь была наглухо заперта с внутренней стороны на засов. Он обошел еще раз дом, послушал у дверей и окон. Рамы в окнах были двойные, двери массивные, изнутри не доносилось ни единого звука. Оставалось только ждать.

Примерно через полчаса наружная дверь на переднее крыльцо отворилась, и Кучеров в сопровождении Блаудиса направился к калитке. Вахмистр недолго думая проскользнул в дом, взобрался по лесенке на чердак, зажег электрический фонарик и осмотрелся. Чердак, видимо, служил раньше сенником, потому что у наружной двери, куда он пытался проникнуть, было навалено старое сено, в другом углу валялась какая-то рухлядь. Отодвинув тяжелый засов, вахмистр вернулся к люку и устроился так, чтобы было удобно наблюдать за происходящим в доме. Ведь придется просидеть, вероятно, до самого утра.

Их договор с командиром остается в силе, это подтверждали громко брошенные на крыльце полковника слова: «Очень хорошо!»

Минут через десять Попов услышал тяжелые шаги на крыльце, потом заскрипел засов, и Блаудис, весело мурлыкая себе под нос какую-то песенку, вошел в комнату и уселся за стол. Вахмистр видел только его руки, большие, сильные руки спортсмена. «Наверно, он все же англичанин», — подумал он. Эти руки говорили о том, что их хозяин доволен. Что хозяин раскусил гостя и обманул его, что он ждет нетерпеливо кого-то важного или, может, близкого ему человека. Время от времени эти руки вместе с хозяином напряженно прислушивались, и тогда вахмистр невольно сдерживал дыхание. «Конечно, — решил он, — это англичанин, у латышей нервы покрепче».

Прошел добрый час, запах табака уже не раз щекотал вахмистру ноздри, а руки резидента все еще продолжали свой разговор. Сейчас они держали какую-то важную бумагу, держали крепко и даже с какой-то гордостью. И в этот миг кто-то постучал в дверь четыре раза. Руки радостно взметнулись. Потом послышались слова пароля, и вахмистра так и обдало жаром, он понял все, все стало на свои места.

Хозяин отпер дверь, которая вела в сад, и впустил в комнату нового гостя.

— К вам, Петер, не заходили?

— Заходили, конечно. Но старого воробья на мякине не проведешь! Я сразу понял, что дело неладно. Подсунул липу, — забубнил, уже не коверкая слов, Петер Генрихович Блаудис, — а что произошло?

«Мы его крестим Петром, а он Петер. Пароль с закавыкой. И стучит, а не трезвонит! Барона Петра Врангеля надули или мой Петро что-то напутал. Посмотрим!» — раздумывал вахмистр, слушая разговор.

— Врангель зол как черт на Англию из-за Польши. Контрразведке удалось что-то разнюхать, и они арестовали и выколотили все, что могли, из какого-то вашего англичанина по имени не то Вейк, не то Бейк.

— Блейк! Джон Блейк — это псевдоним человека, которого я ждал. Зо!

— Его нет больше в живых. Они его замучили, — сказал пришедший. — Вы получили сигнал о тревоге номер один?

— Получил и ломал себе голову, в чем дело? Ведь месяц ездил. Проверил всех, изменил пароль, сделал все, что надо. Полагаю, на этот раз окончательно. Сегодня утром я покидаю этот дом навсегда. Врангелевский разведчик предложил мне поселиться в Екатеринодаре под именем Криш Янович Ласкус. Все это записано симпатическими чернилами, как и мой новый адрес, пароль и страховка. Теперь нам нужно торопиться, я передам вам списки и еще кое-какие интересные для вас данные. Они замурованы в табакерке. Отличная живопись, антиквариат. Можно всю жизнь проносить табакерку в кармане и не догадаться о существовании в ней тайничка. Редчайшая штука. Вот смотрите.

Попов ничего не видел. Блаудис и его гость стояли вне поля его зрения. Но это и не беспокоило вахмистра, сейчас он думал о том, как ему быть?

А внизу тем временем гость передавал Блаудису распоряжения. Их было много, но сводились они к трем пунктам: налаживанию внутренних и внешних каналов связи; проникновению своей агентуры в ЧК и прочие органы власти; привлечению новых людей и расширению осведомительной сети при строгом соблюдении правил абсолютной конспирации. Потом речь пошла о положении на врангелевском фронте. Оба высказали мнение, что наступление неминуемо захлебнется, а Улагаевский рейд на Кубань — глупая затея. Поговорили о том, что общественное мнение Европы резко настроено против того, чтобы оказывать помощь белым. В Великобритании грозят забастовкой рабочие. Лейбористы того и гляди возьмут верх на парламентских выборах. Европе не до помощи. Ей самой еще надо справиться со своими коммунистами. Врангель же без настоящей интервенции может продержаться в России не более двух-трех месяцев.

— А потом придет на поклон к нам! — заметил Блаудис. — И будет продавать нашу же разведывательную сеть. Но это ему не удастся. Ха-ха!

— Ну, он скорей всего предложит свои списки французам. Или даже полякам, поскольку поляки так близко связаны с французами.

— Связаться с польской разведкой — это все равно что связаться с нами, — сказал Блаудис. — Но разведчики, надо сознаться, они неплохие!

«Чертяка, как чешет по-русски! — подумал Попов. — Какие котелки выкидывает!»

— А может, у вас побывал польский разведчик?

— Нет, не думаю, впрочем, черт его знает. Требовал уйти до особого распоряжения в конспирацию, мотивируя это, кстати, далеко не без основания, тем, что большевики после победы устроят генеральную чистку своего аппарата и партии и постараются избавиться от примкнувших к движению по разным обстоятельствам, но далеко не из идейных побуждений людей. Вероятно, все это правильно. Удивило меня другое: он требовал полной консервации, прекращения сбора сведений, всяких диверсий, актов террора. До сих пор все было иначе.

— Странно, очень странно! Неужто американец? Интересно, а как он выглядит?

Блаудис очень точно описал Кучерова.

— Да ведь это командир полка полковник Кучеров! — воскликнул неизвестный. — Вот так фунт! Похож на красного!

Потом последовало еще несколько уточняющих вопросов. Неизвестный удивлялся и недоумевал. И наконец начал прощаться.

— Я провожу вас до речки, там у купы ив, с правой стороны, привязана моя лодка. Вы сядете и, минуя посты, спокойно доплывете до самого моста, а там уже просто. Мне нужно собраться до рассвета и уйти, не то этот Кучеров вздернет меня в моем же саду...

Попов уже не слышал, что ответил резиденту неизвестный. Он прокрался к чердачной двери, осторожно приоткрыл ее, прыгнул вниз на траву и прислушался. Блаудис и неизвестный выходили на заднее крыльцо. Тогда вахмистр, ускоряя шаг, кинулся к реке и очутился среди верб и зарослей ивняка минуты на две раньше неизвестного.

На горизонте появилась серая полоска, наступала та предрассветная пора, когда мрак, словно чувствуя свою гибель, вползает во все углы и норы, цепляется за каждое дерево, каждый куст, каждую ямину, растворяется в предутреннем тумане, разливается чернилами по воде и борется изо всех сил, пока небо вдруг не станет синим и не брызнет на востоке всепобеждающий сноп яркого света.

Набойная лодка чернела у толстой, корявой, склонившейся к воде дуплистой ивы. Вахмистр покрепче затянул узел веревки и притаился за деревом. Вскоре его ухо уловило торопливые шаги. К реке спускался таинственный гость английского резидента Блаудиса. Тихонько чертыхаясь, он принялся развязывать туго затянутый узел, потом полез в карман за ножом, и в этот момент его сразил удар кулака Попова. Не охнув даже, он ничком упал на землю.

Вахмистр быстро обыскал разведчика. Взял табакерку, пистолет, бумажник, потом положил бесчувственное тело в лодку, обрезал конец, оттолкнул ее, поглядел, как она медленно поплыла по течению в серый туман, сползавший на воду, и торопливо зашагал к заставе.

Когда спустя час он подъезжал к дому Блаудиса, уже совсем рассвело. Двери и окна дома были наспех заколочены досками крест-накрест. Вахмистр спешился, дал повод коня сопровождавшему его одностаничнику Степану Чепиге, огляделся, неторопливо направился к задней части дома, поднялся по лестнице на сеновал и через люк спустился в маленькую прихожую. Даже при слабом свете, пробивавшемся сквозь щели ставен, видно было, что тут собирались наспех. А когда он отворил в комнате тяжелые внутренние ставни, хаос предстал во всей красе. Полуразломанный шкаф лежал на боку, задняя его стенка была выбита напрочь и, вся разломанная, валялась в стороне. «Наверно, у него был там тайник», — подумал Попов. Не обнаружив ничего интересного, он поднялся на чердак. Один из его углов был завален рухлядью. Старые дырявые венские стулья, два ободранных и засаленных кресла, огромный, точно саркофаг, диван с высокой спинкой и надтреснутым ржавым зеркалом, обитый железом расписной зеленый сундук со сломанными замками, несколько связок журналов и книг, железная печка, кастрюля, сковороды, ведра и разный хлам. Все было покрыто толстым слоем пыли. Вахмистр спустился вниз, обошел еще раз дом и решил: «Не стану жечь! Зачем добру пропадать? Хай добрый человек попользуется. Сюды английская разведка ить не заглянет».

Усевшись на садовой скамье, он извлек из кармана отобранные табакерку и бумажник. В бумажнике была небольшая записная книжка, около ста английских фунтов, турецкие лиры и рубли и никаких документов. «Хитер, — подумал о разведчике вахмистр, — а я его толком не рассмотрел, боялся зажечь фонарь, думал, по документам узнаем. Да и хрен с ним, все-таки он дурень! А моего-то Петра, будущего генерала, как обвели! Ха-ха-ха! Вот уж потешусь над ним!»

Потом начал возиться с табакеркой. Провозившись около получаса, он наконец открыл ее второе дно и обнаружил тайничок. В нем лежало несколько листиков курительной бумаги. «Хитро, — подумал Попов, — никто и не догадается!»

Когда вахмистр спешился у штаба полка, был уже восьмой час. Тут он узнал, что его командира чуть не зарезали, что врач заклеил с грехом пополам пластырем рану, забинтовал шею так, что тот не мог сказать и слова, и отвез в Ачуев; что у него повреждена гортань и он то и дело терял сознание.

Зная повадку своего командира, вахмистр обнаружил под подушкой планшет, а в нем конверт резидента и его расписку. «Хай Врангелюка подавится этой липой! — решил он. — Отправлю к нему нарочным Чепигу — Рыжего Черта!»

А в полдень пришел приказ выступить полку в сторону Ново-Нижнестебелевской, куда Красная Армия бросила по реке Кубани и протоке им в тыл 22-ю кавалерийскую и Московскую пехотную бригады. Почти полностью уничтожен кубанский полк белых и убит его командир войсковой старшина Колков.

«Дело наше хана! — рассуждал про себя вахмистр. — Из Приморско-Ахтарской нас зараз вышибли. У Новороссийска разгромили. Через недельку-другую драпать будем, аж пятки засверкают. Сила солому ломит. Не поддержали анчихристовы куркули! Маху мы дали с Петром, не туда сунулись, не разглядели, на чьей стороне правда. За непотребное дело взялись, якшаться со шпионами да предателями. Наши усобицы ить дело семейное, негоже в него мешать чужаков, вражин наших лютых! Бросил бы все и подался до дому, кабы не сын и чертоломный Петро. Антиресно, кто послал к нему казака? Может, и сам Врангелюка, сучий хвост, чтоб шито-крыто все было? Нонче разве что узнаешь? Зараз надо ухо востро держать, топориком! Ить все одно, — заключил он, как обычно, повторяя любимое выражение Кучерова, — что ни делается — к лучшему!»

Вахмистр оказался прав. К 7 сентября все побережье в районе Ачуева было очищено от белых войск, и остатки улагаевских частей ушли в Крым. 28 октября началось широкое наступление армий Южного фронта. 2 ноября основные силы Врангеля были разбиты. В ночь с 7-го на 8 ноября начался штурм Перекопа. 15 ноября 2-я Конная армия освободила Севастополь, а к 16-му во всем Крыму была установлена Советская власть.

Эвакуация, как утверждают сторонники белого движения, «была заранее подготовлена и прошла блестяще: все, кто хотел, уехали». Ко второй половине октября против так называемой Русской армии и казачьих войск численностью около сорока тысяч человек были сосредоточены сто сорок тысяч отборных войск и армия Махно.

Врангелю и казачьим атаманам было ясно, что их конец близок.

Для эвакуации армии и беженцев в портах Крыма было сосредоточено около 160 кораблей.

Согласно плану погрузка на суда армии и беженцев распределялась следующим образом: в Севастополе части генерала Кутепова, в Феодосии кубанские и терские части, в Керчи Донской казачий корпус и, наконец, в Евпатории Донской офицерский резерв, Донской Войсковой Круг, Донской кадетский корпус.

Евпатория, поскольку там было начальство, разумеется, была эвакуирована первой и так стремительно, что не только многие беженцы не успели погрузиться на полупустые пароходы, но отстали даже оторвавшиеся от своих частей казаки и офицеры.

Вахмистр Иван Попов с четырьмя одностаничниками, вместо того чтобы погрузиться в Керчи на пароход «Харкас», памятуя неписаный закон дружбы «Сам погибай, а товарища выручай», тоже «оторвался» от полка, чтобы разыскать и, если нужно, помочь еще не оправившемуся от раны новопроизведенному генералу Кучерову, который, как ему было известно, все еще находился в евпаторийском госпитале.

И судьба, тронутая, видимо, такой истинной дружбой, снова пощадила генерала. Он не сел с частью чинов Донского офицерского резерва на пароход, идущий в Румынию, только потому, что на пристани его разыскал полковой разведчик Чепига по прозванию Рыжий Черт и сообщил, что вахмистр и одностаничники ищут его «с самого ранья». Пока они нашли друг друга, пароход отчалил, с тем чтобы через три дня утонуть со всеми пассажирами неподалеку от Аккермана. А когда на следующий день они подъехали к пристани, забитой военными и беженцами, оказалось, что начальство ударилось в панику, приказало прекратить погрузку и отдать концы. Оставшимся частям было велено идти походным порядком либо на Керчь, либо на Севастополь. Среди оторвавшихся и опоздавших оказалась и политическая часть штаба их 2-й Донской конной дивизии во главе с есаулом Подалковым. Все они и двинулись в Севастополь, рассчитывая найти там порядок и спокойно погрузиться и отплыть. Тем более что у Подалкова было предписание штаба главковерха всем военным и гражданским властям оказывать им содействие в эвакуации.

Усталые и голодные, они прибыли в Севастополь. Шла погрузка армии Кутепова. Царил хаос. Корабли брали штурмом. Беженцы в панике метались с Графской пристани в Северную бухту и обратно. Мест для прибывших из Евпатории не оказалось. Донцам предложили идти походным порядком в Керчь.

Помог Врангель, приказав командующему флотом во что бы то ни стало найти перевозочные средства и эвакуировать донцов, которых набралось уже более пятисот человек. Он даже предложил Кучерову место на своей яхте «Лукулл». Кучеров отказался, а барон не настаивал. 14 ноября на рассвете они погрузились на миноносец «Гневный». Команда его разбежалась уже давно. «Гневный» стоял на ремонте с разобранными машинами, с расклепанной вверху броней и без руля. Доставить его в Константинополь должны были катера «Гайдамак» и «Запорожец». Людей набилось на «Гневный» битком, свыше тысячи человек. Начальником эшелона был назначен генерал Думбадзе — грозный комендант города Ялты при Николае И.

Из Северной бухты «Гневного» привели на буксире к Графской пристани. Было около 10 утра. Надо было «добрать» воды. В Северной водокачка не работала. У главного причала стоял старый черный «Лазарев». На него последним грузилось Донское атаманское военное училище. Юнкеров срочно вызвали из Джанкоя для несения охраны Севастополя и штаба главковерха и наведения порядка в эвакуации.

Кучеров смотрел на старого «Лазарева» и вспоминал, как плыл на нем из Севастополя в Новороссийск. Смотрел с благодарностью, как внук на деда, который учил его уму-разуму, не бояться моря и понимать красоту мира.

Часа через два, добрав воды, консервов и галет, «Гневного» потащили из гавани.

Юнкера, атаманцы, закончив погрузку, строились на палубе «Лазарева». Глухо прозвучала среди тишины команда: «Руби концы!» — «Некому их отдавать», — подумал Кучеров.

— На молитву, шапки долой! — И, отдаваясь эхом по безлюдной, опустевшей пристани, понеслись знакомые слова: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое...»

Кучеров поглядел по сторонам. Рядом стояли его разведчики. С хмурыми лицами, затуманенными глазами. С тоской смотрели они на русскую землю, которая отныне, после жестокой, отчаянной борьбы, героических усилий, величайших и гнуснейших подлостей, побед и поражений, станет для них мачехой. «Кому было все это нужно? — подумал Кучеров. — Во всяком случае, не им, этим простодушным детям тихого Дона». И щемящее чувство стыда перед казаками, перед старым дедом «Лазаревым», перед самим собой и, наконец, перед великой Отчизной, которую они волею страшного рока разоряли, оставили голодной, утопающей в крови.

И в этот миг генерал почувствовал сильное пожатие руки Ивана Попова, словно подтверждающее мысли друга. И так стояли они долго, глядя на удалявшуюся русскую землю, красивый, статный генерал и огромный широкоплечий вахмистр, и слезы текли у них по щекам, горючие, покаянные...

Было тихо, волна еле слышно плескала о борты миноносца, спереди доносился едва уловимый рокот моторов «Запорожца» и «Гайдамака».

Судьба, видимо, берегла этих людей — они еще не выполнили всего того, что было им предначертано. Итоги еще не подведены. На обычно бурном в ноябре Черном море царил полный штиль. И забитый до отказа, перегруженный миноносец через шесть суток добрался к берегам Стамбула. Не тем гневным мстителем, что преследовал коварного «Гебена» или участвовал в потоплении гордости турецкого флота броненосца «Меджидия», а разбитым, никчемным железным остовом без машин и руля. Словно из него вынули ум и душу. И на борту его были не лихие и веселые черноморские матросы, полные задора и надежд, а опустошенные, охваченные отчаянием и тоской люди, которым предстояло до конца своих дней влачить жалкое существование на чужбине, называться русской эмиграцией, идти все чаще на сделки со своей совестью, а многим превратиться в конце концов в подлецов, ненавидящих свою родину и свой народ.

К счастью, это произошло не со всеми!

Кучеров с Поповым и четырьмя разведчиками разместились на самом носу у туго натянутых буксирных тросов.

— Пожалуйста, — согласился комендант «Гневного» генерал Думбадзе, узнав, что среди людей донского генерала есть бывший матрос, — устраивайтесь на свой страх и риск, ну а если кого убьет, пусть пеняет на себя.

В переметных казачьих сумах оказалось немало еды. Было и чем промочить горло. Не хватало только питьевой воды. Выдавалась она строго по норме: кружка в день.

Труднее всего приходилось огромному Ивану Попову. И хотя сын степей тихого Дона лишь посмеивался да отшучивался, он весь как-то осунулся, и видно было, что его мучит жажда.

В ночь на четвертые сутки их плавания Кучерова разбудил сердитый шепот Ивана:

— Ты опять, Степан, за свое? У кого воруешь? У своих же товарищей? Хочешь меня напоить за счет женщин и детей?

— Ни в жисть я, Гаврилыч, такое не сделаю. Да убей меня бох! Разрази гром на энтом месте, если я не прихватил воду у коменданта. Шо, я нехристь какой, детей и женщин обижать?! У этого чертова Думбадзе воды цельный бак. Ей-ей, правда! Пейте, Иван Гаврилыч, и генерала напоим, — уверял Чепига, разводя руками и чуть приседая.

У Кучерова потеплело на сердце. «Нет, не все еще потеряно, — подумал он, — не умерло закаленное в боях товарищество, крепка еще дружба, нелицемерная, настоящая, казачья! И ведь этот Рыжий Черт рисковал собственной шкурой не ради себя». Кучеров невольно приподнял голову и посмотрел на щуплую фигуру Степана Чепиги, который присел на корточки перед вахмистром.

Рыжий Черт провел с ними всю мировую и гражданскую войны. Для него не существовало трудных заданий. Из опаснейших положений он выходил шутя и играя. Всегда веселый, полный жизнеутверждающей силы. За шесть лет войны он не получил и царапины.

Почувствовав взгляд, они оба опасливо уставились на своего генерала.

— Зараз, господин генерал, гутарю я вахмистру: по которой воде плыть, ту воду и пить, а они ни в какую. Зачерпнул ведерко, подсластил, поколдовал маленько — вода как вода, сколько ни пить, пьяну не быть. Попробуйте сами!

Кучеров напился, передал ведро Попову и сказал:

— Пей, Иван, досыта, вкусная вода, давно такой не пил, будто и не морская. Где это ты, Степан, колдовать так научился?

Попов фыркнул, потом молча взял ведро и начал пить.

— У меня, может, помните, был гнедой, здоровенный, вершка на три выше вашего, так вот он больше ведра зараз не пил. Убей меня бох! — и Степан опасливо покосился на ведро. — А научил меня один хиромант...

Вахмистр опустил на грудь ведро, отдышался, потом широко улыбнулся и сказал:

— Ну и брехун же ты, Степан! — и снова присосался к ведру.

— Ей-ей правда, чтоб мне с энтого места не сойти! У ворюги украл.

— Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют! И запомни это, Степан, чтобы потом затылок не чесать, — заметил Кучеров.

— Наше дело маленькое, нас за чубы таскают и ладно, энто уж вам, нашим отцам, за себя и нас затылки чесать надобно.

Тем временем вахмистр, напившись, передал ведро лежавшим чуть в стороне разведчикам со словами:

— Не валяйте дурака и не прикидывайтесь, будто спите. Хватит воды всем. А там, гляди, скоро и Константинополь.

В Босфор они вошли на другой день утром. На рейде к тому времени стояло около ста тридцати кораблей. Между ними сновали турецкие лодки — кардаши продавали восточные сладости, инжир, свежие булки, фрукты, табак за деньги или выменивали за вещи.

Едва лишь «Гневный» стал на якоря, как его окружило несколько лодок. Турки в красных фесках кричали что-то гортанным голосом, прищелкивали языком, расхваливая, видимо, свой товар, жестикулировали и показывали что-то на пальцах.

Не прошло и пяти минут, как обе стороны отлично договорились. С борта спускали веревку, кардаш привязывал к ней корзину, ее тащили наверх, клали вещи или деньги (в первые дни «колокольчики» еще что-то стоили) и опускали в лодку. Потом начинался торг, и корзина под сочную брань казаков с двумя связками инжира и пышной константинопольской булкой, испеченной лучшими в мире пекарями-турками из вкуснейшей в мире крымской пшеницы, поднималась на корабль. И минуту-другую спустя содержание корзины исчезало в желудке покупателя. У тех, кто наблюдал за этой процедурой, текли слюнки. И по мере роста аппетита наверху росли цены внизу.

С иностранных пароходов выгрузили беженцев, союзники разместили их по лагерям неподалеку от Стамбула, обнесли колючей проволокой и поставили часовых, преимущественно зуаров и сенегальцев, предупредив, что народ они дикий, непонятливый, будут, чего доброго, стрелять без предупреждения. «Дикий» народ показал себя более человечным, чем их в то время хозяева-французы, и вопреки приказу стрелять по убегающим этого не делал.

Иронией судьбы крупнейший лагерь был разбит у небольшого, но знаменитого городка Сан-Стефано, где был подписан мирный договор, освобождавший южных славян от турецкого ига и где стояли победоносные русские полки, в. которых служили нынешние беженцы. Горечь, досада на собственное бессилие, неосознанное чувство вины и желание найти ее в ком-то другом, страх перед неведомым будущим, озлобленность на французов, англичан, итальянцев, американцев и прочих «союзников» России, чьи флаги победоносно развевались над Константинополем, подавляли дух и деморализовывали остатки белой армии.

Тянулись долгие, бесконечно долгие дни, а суда и боевые корабли уныло стояли на рейде Золотого Рога V Босфора, на мертвых якорях. На флагштоках реяли трехцветные и андреевские флаги, на баке отбивали склянки, по утрам и вечерам на кораблях выстраивались матросы и пели молитву. Время от времени на том или другом судне поднимали на стеньгу сигнал бедствия с требованием воды или хлеба. Флажок долго болтался на стеньге, а воины белой армии, скрежеща от ярости зубами и чуть не плача, смотрели, как французы разгружают на свои склады прибывшее из Крыма зерно, табак, вино и прочие припасы.

То Врангель на яхте «Лукулл», то казачьи атаманы на катерах бороздили воды Босфора, объезжали корабли и, стараясь вдохнуть в сердца своих воинов стойкость и мужество, попусту тратили слова — тоска и безнадежность все больше охватывали людей, и все чаще то тут, то там звучали глухие выстрелы самоубийц.

Союзное командование понимало, что создалась нетерпимая обстановка, что страсти накалены до предела, в любую минуту могут вспыхнуть беспорядки и разъяренные казаки и офицеры в три счета разгромят экспедиционную союзную армию и примутся за грабеж Константинополя. Нужно было принимать срочные меры.

В конце ноября началась разгрузка Константинопольского рейда.

Первыми с «Гневного» взяли беженцев. С последней их партией Думбадзе разрешил уехать и Кучерову с его казаками, поскольку 1-ю и 2-ю Донские дивизии направляли по железной дороге туда же на север, в Чаталджикскую область, в лагерь Санжак-Тэпэ.

В длинных, просторных, крытых железом деревянных бараках разместились беженцы, военные с семьями, офицерский состав и часть казаков. Остальные разбили сначала палатки, потом выстроили землянки.

Кучеров прожил несколько дней в офицерском бараке. Чувствовал он себя плохо, болела рана, и он целыми ночами не спал. Его раздражало все: и прочно установившееся ненастье, и окружающая его офицерская среда, которую, казалось, кроме карт и разговоров о женщинах, ничего не интересовало, и дурацкие приказы начальства, и союзники, показавшие свое истинное лицо, те самые союзники, за которых он так ратовал в 17-м и 18-м годах, призывая казаков оставаться верными данному слову и воевать против немцев. Раздражала и лагерная, похожая на тюремную жизнь, и отвратительная, все ухудшающаяся еда, и навязчивая мысль о непоправимо совершенной ошибке.

Прожив несколько дней в бараке, он переселился к Попову и разведчикам в вырытую ими землянку. Здесь, среди станичников, несмотря на сырость и холод, ему стало легче. И когда ему предложили переехать в административный центр лагерей Донского корпуса Хадэм-Кой, где находился штаб генерала Абрамова, Кучеров отказался, сославшись на болезнь.

Только тут, оставшись как-то наедине, вахмистр рассказал ему подробно все, что слышал, сидя на чердаке Блаудиса. Передал и табакерку и бумажник, взятые у английского разведчика, так и оставшегося неизвестным.

Они долго обсуждали, что делать со списком. Сохранить его или уничтожить? И если сохранить, то для какой цели? Попов считал, что документ следует передать советским властям.

— Хай новые власти голову с ними ломают, не то много наделают бед нашим людям, если список попадет в руки сволочам союзничкам. Какая власть в России ни на есть, она свой дом защищать должна. — Он ударил своим огромным кулачищем по колену. — И всем казакам надо подаваться на Дон. Нам с тобой, Петро, иное дело, тебя комиссары сразу в штаб Духонина, ну и меня, может, как дружка твоего закадычного, чтобы не скучал. А казакам тут делать нечего. Окромя как в конюхи идти к англичанам вроде калмыков Дзюнгарского полка! Срам!

Кучеров вертел в руках черную лакированную табакерку из папье-маше, подлинное произведение искусства XVIII века, созданное мастерами знаменитой французской фирмы «Мартен», и думал о том, что его друг, по сути дела, прав, сумев преодолеть в себе чувство ненависти к торжествующему народу и побороть ложный стыд перед товарищами. Он, Кучеров, сделать подобное не в силах. Не в силах, глядя в лица своим казакам, сказать, что их братья, сыновья и отцы отдали свою жизнь напрасно и сами воевали не за правое дело.

— Знаешь, Иван, — сказал он после долгой паузы, — поспешишь — людей насмешишь, поглядим, как там будет в России. Пусть народ сам разберется что к чему. А когда все утрясется, подумаем, кому и как передать список, покуда же пусть лежит в табакерке.

— Может, ножиком соскрести этих измалеванных баб, никто на нее и не позарится. А насчет народа — ведь мы тоже народ!

Вдруг в другой половине землянки затарахтела консервная банка. Чего только не делали из этих банок и для чего только они не служили! Из них ели, в них готовили, хранили табак. В Чилингирском лагере ими отделали церковный иконостас, соорудили люстры, подсвечники. А в Чаталджи устроили выставку кустарей. Пустые консервные банки валялись повсюду, возвышаясь горами и пригорками у бараков и землянок. И вот черт дернул бросить на пол пустую банку и, наверно, тот же черт дернул наступить на нее Чепиге, который, войдя своей кошачьей походкой в землянку, услышал восклицание вахмистра: «И всем казакам надо подаваться на Дон!» Человек он был любопытный, хотел послушать, да зацепил ногой за банку.

В тот же миг перед ним, точно из-под земли, вырос раздосадованный вахмистр. Его кулаки были сжаты, он весь наклонился вперед, словно готовился к прыжку, а глаза гневно и пытливо смотрели прямо в глаза. «Убьет, ни за понюх табаку убьет!» — подумал Чепига и, сделав удивленное лицо, спросил:

— Чего это вы, Иван Гаврилович, зенки на меня так таращите? Аль давно не видели? — Потом, опустив глаза, продолжал: — Ну лады! Кто богу не грешен, царю не виноват? Слышу, про Дон гуторите, полюбопытствовал, каюсь, — последнее слово он произнес, меняясь в лице, и совсем тихо, словно про себя. — Насчет того, чтобы казакам на Дон подаваться, я согласный, а до всего прочего — мое дело сторона.

На пороге появился Кучеров, он держал в руках табакерку и скручивал цигарку. Потом, сунув табакерку Чепиге, сказал:

— Давай, Рыжий Черт, закурим и поговорим ладком. Что нового слыхать в лагере?

— Нехорошие толки пошли: вроде не нынче-завтра первую и вторую дивизии, и Терско-Астраханский полк, и артиллерийские, и технические соединения французы отправят на Собачий остров.

— Собачий? Брехня! Нету такого острова! — рявкнул Попов.

— Лемносом он по-турецки зовется. — Степан Чепига заметно оживился, бледность с лица постепенно сходила. — У турок убить собаку — великий грех. И расплодилось их в Царьграде видимо-невидимо. Голодными стаями шастали по улицам, нападали на людей, бесились и все такое прочее. Потому турецкий султан велел изловить всех собак и отвезти на безводный, пустынный остров. Так и сделали. Вроде и воли аллаха не нарушили, и от собак избавились. Там они все околели от жажды и голода. Знать, и нам не избежать собачьей доли. Разрази меня гром на энтом месте, если ироды союзнички не спровадят казаков на Собачий остров!

— Неужто правда?

— За что купил, за то и продал. Казаки гуторят: «Негоже, мол, нам свои казацкие кости на чужбине сеять да с собачьими смешивать. Не поедем на Лемнос!»

— Лягушатники! Гады! Их бы самих, сволочей, туда отправить, а с ними и... — вскипел вахмистр и повернулся на стук к входной двери.

— Генерала Кучерова просят немедленно явиться в штаб генерала Абрамова.

Кучеров надел шинель, фуражку, взял из рук Чепиги табакерку, сунул ее в карман, молча похлопал разведчика по плечу и, обратившись к вахмистру, сказал:

— Пошел за слухами в Москву. Буду не раньше как к ужину. А вы соберите к тому времени надежных казаков.

— Слушаюсь! Собрать надежных казаков! — дружно рявкнули, вытянувшись, вахмистр и урядник.

Генерал вышел и зашагал по раскисшей от дождей глинистой дороге в сторону станции Хадэм-Кой, где находился штаб корпуса. Бледное зимнее солнце время от времени проглядывало сквозь серые тучи и освещало унылую, поросшую чахлым кустарником долину, затянутую у подножия гор и пригорков белесым, ядовитым туманом. Кучеров был расстроен. «Нет дыма без огня, — подумал он, увидев у железнодорожной станции выстроенный французский батальон. — Шарли что-то задумал».

Генерал Абрамов объявил собравшимся командирам решение французского командования перевезти все строевые и технические части, находящиеся в лагере Санжак-Тэпэ, на Лемнос. И попросил господ командиров уговорить казаков тому не противиться, ибо французы применят вооруженную силу. А на возражение командира лейб-гвардии казачьего полка, что к ним тоже можно применить силу, криво улыбаясь, заметил:

— Что ж, тогда объявим Франции войну! Или всей Антанте?

Никто не проронил больше ни слова.

— Но это еще не все, — продолжал Абрамов, — французы пытались наложить арест на войсковую казну, на ценности, которые мы вывезли из Новочеркасска, они покушаются на военный флот, хотят реквизировать суда. Мало того, нам стало известно, что командующий французскими войсками генерал Шарпи готовит чреватый последствиями приказ с целью распылить казаков и развалить армию. Всем будет предложено вернуться на родину. И это, господа, самое опасное. С этим нужно бороться любыми средствами. Бороться за каждую душу.

Он обвел взглядом присутствующих, откашлялся и продолжал:

— Мало того, угрозами и посулами будут вербовать во французский Иностранный легион, на кофейные плантации в Бразилию и Перу, на сбор чая в Мадагаскар, на работу в виноградниках, садах и полях Греции и тому подобное. Приказ командующего французскими войсками вступит в силу после того, когда наши части будут переправлены на Лемнос, то есть когда французы смогут держать нас в руках. Наступают, господа, трудные дни. Генерал-губернатором острова назначается генерал Бруссо, в этом тоже нет ничего утешительного. В его распоряжении будут сенегальские стрелки, конная жандармерия и матросы стационера «Ова». То же самое относится и к беженцам, как к гражданским, так и к военным, их намереваются либо вернуть на родину, либо отправить на постоянное местожительство.

«А что, если я всем им прямо скажу, что согласен с французами и считаю возвращение на родину единственно правильным выходом? — думал Кучеров, слушая корпусного командира. — Что им мыкаться по свету? И что можем мы им дать? Куда нацелить? Во что заставить верить? Что, кроме иллюзорных надежд на скорую гибель большевистского режима, можем им посулить?» Кучеров посмотрел на сидящих во главе стола командиров полков, на сытых, самодовольных, одетых с иголочки представителей Врангеля и Богаевского, потом скользнул взглядом по хмурым лицам обер-офицерского состава и подытожил: «Тут меня и прикончат!»

После генерала Абрамова взял слово представитель ставки главковерха. Он начал с того, что Врангель ведет успешные переговоры с правительством Болгарии и Югославии, дабы казачьи части были целиком переведены на их территории, что греческая королева Ольга Константиновна, дочь великого князя Константина Романова, обещала помочь казакам на Лемносе. И закончил тем, что посоветовал брать пример с генерала Кутепова и его железных полков на Галлиполи.

Представитель Богаевского тоже обещал всестороннюю поддержку со стороны атамана Войска Донского казачьему корпусу генерала Абрамова и намекнул, что, может быть, найдется и управа на генерала Шарпи.

И тут его перебил вбежавший к ним в комнату дежурный офицер. Взяв под козырек, он, обращаясь к Абрамову, отчеканил:

— Ваше превосходительство! В лагере Санжак-Тэпэ идет бой между французскими солдатами и казаками!..

Что происходило в штабе корпуса потом, Кучеров не знал. Не помня себя, он выскочил из барака с тяжелым предчувствием какой-то большой беды и побежал в лагерь. Там царила тишина, никаких выстрелов не было слышно. За железнодорожными путями вытянулась цепь сенегальских стрелков, их черные лица посерели, в глазах проглядывал испуг. Стоявший на дороге офицер-француз хотел, видимо, остановить Кучерова, но, увидев генеральские погоны, не то козырнул, не то просто отмахнулся. Он был бледен и явно очень растерян.

У входа в лагерь Кучеров наткнулся на первых убитых; это были сенегальцы, они буквально плавали в крови с раскроенными или почти напрочь отрубленными головами. Видимо, побросав винтовки, они убегали, а их рубили шашками.

Лагерь кишел как муравейник, то в одном, то в другом месте собиралась толпа, люди о чем-то спорили, размахивали руками и расходились, чтобы собраться снова в другом месте, и только справа, где находились землянки, толпа не редела и стояла чинно, сняв шапки.

Увидев генерала, казаки молча потеснились и пропустили его в круг. Первое, что бросилось ему в глаза, было распластанное на земле у небольшого, перекинутого через канаву мостика огромное тело Ивана Попова. На его белом как мел лице застыл гнев; глаза, которые никто не решился закрыть, казалось, все еще грозили, рот ощерен. Рядом сидел на земле, скрестив по-турецки ноги, Степан Чепига. Утирая зажатой в руке папахой льющиеся ручьями слезы, он смотрел на мертвого друга и что-то шептал. Время от времени он поднимал левую окровавленную руку, словно призывал бога или товарищей посмотреть на случившееся. Чуть в сторонке стояли три разведчика из его землянки, бледные, с горящими глазами. Один из них все еще держал в руке обнаженную шашку, и Кучеров увидел на ней кровь, у другого было разбитое синее, с кровоподтеками лицо. Они хмуро смотрели на Степана и каждый раз, когда он поднимал руку, подавались вперед, словно хотели броситься к нему на помощь.

Кучеров, не веря глазам, оцепенело смотрел на убитого друга, на задумчиво стоявших однополчан-казаков, и ему навсегда запомнились их глаза, мокрые от слез, полные тоски и щемящей боли. Каждый вспоминал свое, у каждого ныла незаживающая рана. Длилось это минуту, может, две, а может, секунду? Время ведь так относительно!

Он вышел из круга, приблизился к убитому, опустился перед ним на колени, поклонился до земли, потом поцеловал покойника в губы, закрыл ему ладонью глаза и прошептал: «Я тебе их закрываю, Иван, прости за все и прощай, не бойся за сына и за меня тоже, сделаю все, как надобно». Потом встал, снял шинель и, обращаясь к старейшим казакам, сказал:

— Положите на шинель и отнесите в барак, будем хоронить завтра всем полком, нет, всем лагерем! — И зашагал сквозь расступившуюся толпу к землянке.

Никто не остановил его, никто не сказал, что есть еще убитые и раненые, каждый понимал, что мужчине, простой ли он казак или генерал, в минуту большого горя следует побыть одному.

Вскоре в лагерь явился генерал Абрамов. Приехали и представители французского военного командования. Следствие установило, что направлявшаяся к лагерю французская часть наткнулась на собиравших хворост и бурьян казаков. Офицер приказал задержать казаков и препроводить в лагерь. Сенегальцы окружили их и, все ускоряя шаг, повели в лагерь, подталкивая казаков в спины прикладами или чуть-чуть покалывая их в зад своими длинными штыками, и то и дело покатывались со смеху.

На шум стали сбегаться казаки и с недоумением я гневом смотреть, как ведут их побледневших от обиды товарищей. А когда один из задержанных крикнул, что их вина в том, что они собирали хворост, один сенегалец больно ткнул его штыком, заорав: «Merde!» — и захохотал во все горло, стоявший неподалеку Иван Попов подскочил к потешающемуся великану, вырвал у него винтовку и ударил наотмашь с такой силой, что он, не пикнув, отлетел на несколько шагов, сбив с ног товарища, и распластался без всяких признаков жизни на земле.

Остолбеневшие на какую-то минуту солдаты-сенегальцы кинулись со штыками наперевес на вахмистра.

И если бы он бросил винтовку и поднял руки, все бы кончилось, наверно, без кровопролития. Но Попов не мог этого сделать. Не та душа была в нем, не та кровь, не тот характер! Казаки тем временем забегали в бараки и землянки, хватали первое попавшееся под руку оружие и не помня себя мчались на защиту своего вахмистра. И хотя все это длилось считанные секунды, казаки опоздали. Предательский удар штыком в спину — и не стало казака Потемкинской станицы Ивана Попова. Потом произошла короткая стычка, и сенегальцы, бросая винтовки, побежали, охваченные ужасом. Впереди всех мчался серый от страха французский офицер.

После недолгого совещания было решено не давать делу ход, инцидент замять и не предавать гласности.

Они плыли по прозрачно-бирюзовому Мраморному морю, и опять на баке стояли Кучеров, Чепига и трое разведчиков. И хотя стоял январь, день был солнечный и теплый, воздух чистый, сквозистый, и каждый кустик, каждое деревцо на высоком левом берегу отчетливо вырисовывались на фоне по-весеннему синего глубокого неба.

— Поглядите-ка, господин генерал, ребята, какая махина, — кликнул один из разведчиков, Василий Гиря, протягивая руку.

У самого берега, врезавшись кормою в песок, грозя в их сторону пушками, серел броней огромный военный корабль.

Самый из них зоркий, Степан Чепига, даже прочел название на русский манер: «Девеп».

Это был знаменитый немецкий крейсер «Гебен», наводивший ужас в 14-15-х годах своими пиратскими налетами и бомбардировками мирных городов русского Причерноморья. Но и теперь, мертвый, он, казалось, грозил жерлами своих шестнадцатидюймовых орудий: «Погодите, настанет и мой час, час торжества германского рейха!»

Молча, как мимо страшного мертвеца-оборотня, проплыли казаки. Кучеров с горечью подумал: «А ведь судьбы у нас схожие».

Потом кто-то крикнул:

— Смотрите, смотрите в воду!

Все кинулись к бортам. Глубоко под водой на дне моря раскинулся мраморный город. Высились белые, как минареты Стамбула, остроконечные башни, опоясанные зубчатыми стенами, зеленели сады, серели развалины замков, а узкие темные улицы и переулки уходили куда-то вглубь и манили своей таинственной и потусторонней красотой.

Город призраков!

Потом взоры обратились к остроконечным мраморным скалам Олимпа — самой высокой горы наибольшего из Принцевых островов Мармара, по которому и получило название море.

Кучерова грызла тоска, он не находил себе места. Поглядев на пустынные горы, холмы и долины острова, он спустился с бака на палубу и стал пробираться между сидящими и лежащими казаками на ют. Запуганные возможным отсутствием питьевой воды на Лемносе, они везли с собой бутыли, бачки и ведра с водой, и он натыкался на них на каждом шагу.

На корме стояло несколько офицеров. Незнакомый ему моряк — капитан первого ранга что-то рассказывал; окружающие внимательно его слушали.

— ...и каждый камешек мне известен. Русское географическое общество и наша Российская академия наук в 1894 году произвели в этом море первые полные гидрологические и биологические исследования, а первая подробная опись берегов была сделана в 1845-1848 годах гидрографом русского флота капитан-лейтенантом Манганари...

На другой день на рассвете стали на якорь у Галлиполи. На берег сошли десятка два офицеров из корпуса Кутепова. А часа через два плыли по Дарданелльскому проливу.

Форты, жерла орудий на высоком европейском берегу у небольшого городка Канак, в самой узкой части пролива, и далее 58 километров Геллеспонта — границы между Азией и Европой, потом снова укрепления, форты, тяжелые крупповские пушки и Эгейское море, темное, почти черное и бурное, особенно в эту пору.

Началась качка. У непривычных к морю казаков побледнели лица, а часа через два многие лежали в лежку. Кучеров задумчиво смотрел на темные волны с белыми гривами, на безоблачное небо, на провожавших пароход крикливых чаек и грезил о своей Потемкинской станице.

Давно уже скрылся турецкий берег, улетели и чайки, поняв наконец, что они ошиблись и лежащие, сидящие и расхаживающие по палубам люди такие же голодные, как они, а Кучеров все стоял и думал, не следует ли уговорить своих станичников вернуться на Дон.

Пароход, взбираясь с волны на волну, держал курс на Лемнос.

Лемнос — это ряды палаток, вытянувшиеся, словно шеренги на параде, строевые, гимнастические и устные занятия пять дней в неделю, скудный паек, ограничивающийся порой 80 граммами фасоли, опресненная морская вода, тоска по родине и ряды могил у залива Колоераки.

Лемнос — радость, смешанная с тревогой о грядущем и печалью расставания с товарищами сотен отъезжающих на родину, и тупое безразличие, перемежающееся с пароксизмами безысходного отчаяния тысяч остающихся. Уезжали те, кто поверил советскому представителю Серебровскому, что в Советской России получат прощение.

Лемнос — чистилище, где никто не знает, какие врата ведут в рай. Месяцы томительного пустого ожидания голодного, разутого казачества. Безнадежные искания сбитых с толку людей. Спекуляция на оскорбленном самолюбии, на ложном чувстве долга, верности данной присяге и якобы скором «торжестве правого дела», в чаде парадов, под звуки фанфар, гром барабанов, еще живых кумиров, величавых атаманов и самого главкома, «что орлом глядит и орлом летает». Бессильная ярость против союзных оккупационных властей за скудный паек, тысячи проклятий на голову генерал-губернатора острова французского генерала Бруссо, коменданта лагеря майора Брени, его офицеров Пэрэ и Мишлэ, всех их родичей и потомков до седьмого колена за моральный гнет, за тиски голода. Упорный отказ записываться в Иностранный легион, наниматься на работы в Бразилию, в Перу, на Мадагаскар.

Лемнос... Слабые, морально и нервно разбитые, в основном офицеры, поддавались уговорам и уезжали в Бразилию, чтобы удрать оттуда обратно в Европу, на Корсику, потом снова в Стамбул и, наконец, во Францию, где устраивались шоферами такси, лакеями в ресторанах или рабочими на заводах «Рено». Сурово обошлась судьба и с теми, кто был покрепче и, не желая подчиняться, бежал на рыбачьих лодках с проклятого острова в Грецию. Добирались туда самые сильные и удачливые, большинство гибло в море, а немногие возвращались полумертвыми назад, чтобы украсить еще одним крестом казачье кладбище. И только смелые духом, а их было мало, решили разделить судьбу со своим народом.

Уехал в Россию лихой разведчик Степан Чепига, подались с ним и его дружки — «двум смертям не бывать, одной не миновать!». Кучеров остался, не страха ради — мучили сомнения и, главное, не мог он покинуть на чужбине сына своего друга, не мог не выполнить данную клятву. «Кланяйся матери, — сказал он Чепиге, — сестре, всей станице, может, когда и увидимся. А ты правильно делаешь!»

Прошло восемь месяцев. И не будь моря, порой ласкового, спокойного, умиротворяющего, порой грозного, бурного, но всегда прекрасного, нового, жизнь на острове стала бы невыносимой.

Наконец 26 августа 1921 года генерал-губернатор Лемноса объявил, что находящиеся на острове эмигранты будут в ближайшие дни перевезены в Болгарию. К 10 сентября лагерь опустел. Лемнос ушел в область мрачных легенд. Кучеров вместе с казаками уехал сначала в Болгарию, а потом в королевство сербов, хорватов, словенцев — СХС — навстречу своей злой судьбе.