"Хроники Сен-Жермена" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ПАУК В ЗЕРКАЛЕ Эдвардианская история

— С этим зеркалом и впрямь кое-что связано. Мне приятно, что вы обратили на него внимание, — сказал владелец имения Бриаркопс мужчинам, собравшимся в дубовой гостиной. Он потянулся, чтобы налить портвейна себе, и жестом предложил остальным сделать то же. — Чудесный напиток и… мой ровесник. Отец сам следил за укупоркой бочек, а он, ей-ей, был знаток.

Пятеро гостей с готовностью приняли предложение, шестой отказался, отвесив хозяину церемонный поклон.

— Оставьте условности, — сказал тот, беззаботно взмахнув длинной худой ладонью. Он повозился в своем кресле, укладывая ноги на тяжелую — времен Тюдоров — скамью, потом медленно раскурил сигару, наслаждаясь ее вкусом и нетерпением окружающих.

— Ближе к теме, Уиттенфильд, ближе к теме, — промямлил округлый джентльмен с пятнистыми бакенбардами и примолк.

Чарльз Уиттенфильд, девятый граф Копсхоу, выпустил облачко табачного дыма, смешанного с парами портвейна, и задумчиво посмотрел на небольшое тусклое зеркало в витиеватой барочной раме из серебра.

— История и впрямь интересная, — заговорил он снова, обращаясь скорее к себе, чем к гостям. Потом взгляд его обратился к тощему хмуроватому щеголю, сосредоточенно крутившему свой бокал вокруг пламени толстой свечи. — Доминик, вы же помните тетушку моей матери, Серену?

— Я помню всех наших родственниц с этой стороны, — самодовольно объявил Доминик. — Удивительные создания! О многих из них моя матушка, например, и говорить не хочет — ей они кажутся нереспектабельными. Так что же с того? Ведь респектабельность — сплошное занудство!

— Да… там все леди, как на подбор, с огоньком, и я всегда этому изумлялся. Они оживляли семью, чего никак нельзя сказать об их муженьках. Нет среди них ни пиратов, ни искателей приключений. И надо же — эти простые, крепкие, зажиточные селяне отчего-то тянулись к сумасбродным девицам. — Граф скорбно вздохнул. — Такова, Доминик, была и старушка Серена…

Доминик кивнул с подчеркнутым неодобрением, маскировавшим своеобразную гордость:

— Я не встречал женщины, которой ее имя подходило бы меньше.[1] Да, джентльмены, избранницами целой плеяды мужчин в нашем роду, как верно подметил кузен Чарльз, становились женщины… неподходящего толка. Серена происходила из гугенотской семьи, — прибавил он важно, словно это что-нибудь объясняло.

— О да, и эта вот гугенотка всем доставляла немало хлопот, — тихо рассмеялся хозяин. — В последний раз я видел ее скачущей на жеребце по Костволдсским холмам. Местные жители были просто скандализированы. Ей запретили участвовать в состязаниях, и она разозлилась, Заявила, что спорт для нее слишком пресен, и унеслась… в туманную даль.

— Уиттенфильд… — напомнил все тот же округлый гость.

— Ах, ну да, зеркало. — Граф с задумчивым видом приложился к портвейну. — Зеркало досталось нам от нее. Конечно, это наследство, фамильная ценность. — Он вновь замолчал, чтобы сделать новый глоток. — Говорят, оно венецианское, ему лет триста пятьдесят… или чуть меньше. Рама появилась позднее. Марсден, оценщик, решил, что она австрийской работы.

— Венгерской, — пробормотал шестой гость, но его никто не услышал.

— Ну вот… — Уиттенфильд рассудительно покивал, наполняя свой опустевший бокал живительной влагой. — Просто изумительное вино, — причмокнув, выдохнул он.

— Чарльз, вам надо было пойти в актеры, — строго сказал Доминик, усаживаясь поближе к камину.

— Ну хорошо, — капитулировал Уиттенфильд, — продолжаю. Я уже сказал вам, что само зеркало венецианское и что ему более трехсот лет. Марсден допускает, что самая ранняя дата его изготовления — примерно тысяча пятьсот семидесятый год, но это, я думаю, вряд ли. В любом случае мы можем быть уверены, что в тысяча шестьсот десятом году оно уже существовало, а год этот очень для нашей истории важен. Да-а… год одна тысяча шестьсот десятый… — Он откинулся в кресле, переложил поудобнее ноги и серьезнейшим тоном продолжил: — Не сомневаюсь, что тогдашняя жизнь Европы была гораздо более хаотичной, чем в наши благословенные времена…

— Это, — вставил полный гость, — вряд ли что объясняет.

— Твилфорд, ради Бога, не давайте ему повода опять отклониться от темы, — с негодованием прошептал Доминик.

— Как я сказал, — благодушно поморщился Чарльз, — европейцам тогда жилось тяжеленько. Во Франции убили Генриха Четвертого, наследником его стал девятилетний сынок. Вы знаете, во что он потом превратился. Король Яков выставил себя полным олухом, распустив парламент и арестовав Арабеллу Стюарт за брак с Уильямом Сеймуром. Одного из русских царей свергли, я уж не помню какого. Кажется, на его место прочили некоего прусского принца…

— Польского, — вежливо поправил шестой гость. — Свергли Василия Шуйского. Для того чтобы возвести на трон Владислава, сына Сигизмунда Третьего.

— Очень может быть, — согласился Уиттенфильд. — Испания и Голландия все еще грызлись между собой, германские протестантские княжества рвали на части соседи… Согласитесь, во всех этих фактах веселого мало. Тут-то как раз и случилось, что пра-пра-пра… в общем, трижды по три раза прабабка моей двоюродной бабки Серены оказалась…

— Чарльз, — запротестовал Твилфорд, — вы шутите? Девятижды прабабка!

— Нет конечно, — откликнулся удивленно Уиттенфильд. — Серена родилась в тысяча восемьсот семнадцатом году. Ее мать, Евгения, — в тысяча семьсот девяносто втором. Мать Евгении, Софья, — в тысяча семьсот семьдесят четвертом. Мать Софьи, Элизабет, появилась на свет в тысяча семьсот сорок втором, а ее мать, Кассандра, — в тысяча семьсот двадцать шестом. Мать Кассандры звали Амелия Джоанна, и она родилась не то в тысяча семьсот четвертом, не то в тысяча семьсот пятом году, более точная дата нам не известна. Тогда реки Англии выходили из берегов, потом людей стала трепать лихорадка — короче, новорожденных регистрировали не очень-то скрупулезно. Мать Амелии Джоанны, Маргарет, родилась в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году, а ее мать, Софрония, — в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом.

— Как раз подоспела к лондонской чуме и пожару, — изрек Доминик.

— Да, и эти несчастья пощадили в семье лишь троих. Выжили только Софрония с братом Уильямом и их матушка, Хана. Ужасные, если вдуматься, времена! Впоследствии Уильям пережил четырех жен, что произвели на свет восемнадцать детей, Софрония родила шестерых, и даже Ханна, повторно выскочив замуж, сподобилась трижды разрешиться от бремени. Мать Ханны звали Лукрецией, она родилась в тысяча шестьсот двадцать девятом году. Ее мать, Сесилия, — в тысяча шестьсот седьмом году, но разговор пойдет о ее родительнице — Сабрине, каковая, в чем вы сами теперь убедились, и впрямь является девятой прабабкой моей двоюродной бабки Серены. — Рассказчик вновь усмехнулся. — Лукреция была не очень-то счастлива. Девчонку тринадцати лет выдали за распутника, которому уже было за пятьдесят. В разных флигелях своего основного поместья он содержал двух любовниц, а сколько кишело там девок — никто и не помнит. Не удивительно, что характер бедняжки стал портиться, по поводу смерти одной из ее камеристок даже проводилось дознание. Выяснилось, что девушка умерла от побоев, однако судьей выступал сэр Эгмонт Харди, и он…

— Чарльз! — взорвался кузен.

Уиттенфильд кашлянул и возвел глаза к потолку.

— Вернемся к Сабрине. Хм-м… В тысяча шестьсот десятом году ей стукнуло двадцать, она состояла в браке с сэром Джеймсом Гросситером, армейским капитаном. Сесилии было тогда три года, а мальчику, Герберту, исполнился год. Не очень легко выносить на ваш суд дела давних лет, однако сэр Джеймс что-то там натворил, рассорился с собственным батюшкой и бежал на континент, что, учитывая времена, было полнейшей глупостью. Он попытался служить, но вновь оступился, его схватили и заточили в тюрьму, а Сабрина осталась одна с двумя детьми в чужой стране — без всякой помощи и поддержки.

— Ну, женщинам в таких обстоятельствах свойственно добывать себе пропитание лежа, — заметил один из гостей. — Стыдиться за давностью лет тут особенно нечего, как не о чем и толковать.

Уиттенфильд покачал головой.

— Большинство мужчин предпочитают разговорчивых шлюх, а Сабрина почти не знала французского и была все равно что немая. Да и дети путались под ногами. Несколько итальянских песенок, разученных в детстве, к ней никого не влекли. — Он допил вино и облизнул влажные губы. — Она совсем обезумела от горя, не зная, куда ей пойти.

— Вот они — женщины, — фыркнул презрительно кто-то.

— Вам кажется, что мужчина в такой ситуации смотрелся бы лучше? — спросил шестой гость, поворачиваясь на голос. Ему не ответили.

Чарльз между тем продолжал:

— Она продала все, что имела, и сумела снять на задворках Антверпена какую-то комнатушку. Мытье посуды в ближайшей таверне давало миску объедков и гроши, на которые можно было покупать овощи для малышей. Но жизнь все дорожала, и тех крох, что получала бедняжка, стало ей в конце концов не хватать.

— Какое это имеет отношение к зеркалу? — спросил Твилфорд намеренно резко.

— Я к нему и веду, — терпеливо ответил Уиттенфильд. — Если вы позволите мне это сделать.

— Не вижу, как мы могли бы вам помешать, — проворчал из угла пожилой господин, энергично тряхнув темной изогнутой трубкой.

— Я тоже, — добавил сосед помоложе.

— Эверард, прошу вас! — вскинулся Доминик.

Эверард потупил взгляд, но прибавил:

— Во всем нужна мера.

— Сделайте милость, лорд Чарльз, продолжайте, — попросил шестой гость, выделявшийся из компании (возможно, лишь потому, что не пил) особенной элегантностью одеяния. Его речь была правильной, но в ней угадывался акцент.

— Я и пытаюсь, — смиренно сказал Уиттенфильд. — Итак, моя дальняя прародственница Сабрина застряла в Антверпене, пребывая в жуткой нужде, потому что сэр Джеймс сидел в тюрьме, а ее семья от нее отказалась. Ослушнице не простили побега на континент, так что она не могла обратиться к родне за помощью; к тому же ничто на свете и не заставило бы ее это сделать. Конечно, родичи сэра Джеймса также от него отвернулись и нисколько не беспокоились ни о нем, ни о его семье. Сабрина умела играть на спинете, хорошо знала ботанику, как большинство благовоспитанных дам той поры, но это не приносило ей проку. Однако наша гордячка, должно быть, обладала незаурядной натурой, способной бороться с отчаянием и превратностями судьбы. Она решила во что бы то ни стало оставить детей при себе, иначе их пришлось бы отдать в какой-нибудь монастырский приют, а добрая дщерь англиканской церкви никак не могла допустить, чтобы ее беззащитные детки попали к католикам в лапы. — Он глубокомысленно покачал головой и скрестил ноги. — Вы знаете, мой дядюшка Джордж женился на католичке. Был жуткий скандал, сопровождавшийся массой самых мрачных прогнозов, но Клара оказалась разумнейшей женщиной и превосходной женой. Я вас уверяю, наши предубеждения против католиков мало что значат.

— Зеркало, Чарльз, зеркало, — пробормотал Твилфорд.

— Я помню о нем, — ответил молодой пэр с насмешливым раздражением. — У вас совсем нет терпения. — Он протянул бокал Эверарду, откупорившему очередную бутылку.

— Итак… — Освежившись вином, рассказчик заметно приободрился. — Надеюсь, я ясно обрисовал прискорбные обстоятельства. Муж в тюрьме, жене не к кому обратиться, ее детям, как и ей самой, грозит голодная смерть, она проживает в мансарде ветхого дома, который следовало снести еще до падения Плантагенетов. Ей нечего ожидать, кроме скорого погребения на кладбище для бедняков.

— Да-да, — перебил Доминик. — Очень трогательно. Но раз ее дочь впоследствии родила, значит, мы можем сделать вывод, что все обернулось неплохо. — Он потянулся было к вину, потом, передумав, плеснул себе бренди и раскурил сигару.

— Ну, Чарльз, что же случилось? — спросил Эверард. — Она поймала взгляд какого-нибудь путешествующего в свое удовольствие графа? Или вмешался кто-то другой?

— Не совсем так, — надулся Уиттенфильд. — В любом случае, путешествовал не англичанин.

— Какая разница? — фыркнул Доминик.

— Нет, это важно, — уперся рассказчик. — Новый герой истории был иностранцем. Он приехал в Антверпен из Гента и прикупил особняк неподалеку от нищенского жилища Сабрины.

— И подарил ей зеркало, чтобы она имела более полное представление о своем катастрофическом положении, — заключил иронически Эверард. — Похвально, конечно, но ничего занимательного в этой истории нет.

— Нет есть, — Уиттенфильд подался вперед. — Зеркала ей не дарили, она его получила за службу. — Он выдержал эффектную паузу, горделиво оглядывая гостей, и пыхнул сигарой. — Но это случилось позже. Позвольте мне вести рассказ так, как его следует вести в моем понимании. — Чарльз вновь затянулся сигарой и, помолчав, затянулся опять. — А с иностранцем ее свела кража.

— Интересно, — спросил Твилфорд, ни к кому конкретно не обращаясь, — что у нее можно было украсть?

— Вы не понимаете: украсть пыталась Сабрина.

Все рассмеялись, шестой гость натянуто улыбнулся, но ничего не сказал.

— Да, она решилась на кражу, чтобы купить своим детям немного еды. Вы должны понять: раньше ей ничего подобного делать не приходилось, ее страшила мысль о возможной каре, и все же голод в глазах ребятишек толкнул несчастную на отчаянный шаг. Ближе к вечеру она увидела, как иностранец заходит в свой дом, и вознамерилась подкараулить его в подворотне. Ей подумалось, что он, как чужак, не захочет обращаться к властям по поводу незначительной кражи. Чужаков, вы ведь знаете, недолюбливают везде.

Эверард покачал головой:

— Эге, а дельце-то малоприятное.

— Все лучше, чем умирать с голоду, — заметил шестой гость.

Мужчина с трубкой кашлянул;

— Но к чему это все, Уиттенфильд? Говорите.

— Лорд Грейвстон, не пытайтесь меня подгонять, — поморщился Уиттенфильд. — Так не пойдет. Наберитесь терпения.

— Тогда прекратите ходить кругами, — с явным неудовольствием ответил лорд Грейвстон. — А то утро стукнется к нам раньше, чем вы доберетесь до середины вашей дурацкой истории.

— Не вижу никакой добродетели в поспешности, я ведь пытаюсь раздвинуть завесы прошедшего, — пожал плечами Уиттенфильд. — Но раз вы настаиваете, я сделаю все, что в моих скромных силах…

— Ради всех святых в аду, Чарльз! — вскричал Доминик.

— Ну хорошо, — покорно вздохнул рассказчик. — Как я уже говорил, Сабрина решила подкараулить этого иностранца, чтобы добыть денег на еду и жилье. Она вышла на улицу ночью, содрогаясь от ужаса, но с твердым намерением осуществить свой план. В дверных проемах дремали бродяги, на углах маячили проститутки, однако весь этот сброд ее словно бы не замечал. Понимаете, она была англичанкой, их мир для нее был закрыт. Ночь стояла сырая, холодная, рваная шаль нисколько не грела. Подумайте, господа, разве не удивительно, что несчастная не повернула назад?

— Удивительно, что она вообще на это решилась, — тихо сказал Доминик.

— Вот-вот! — горячо воскликнул Уиттенфильд, и жидкость в его бокале опасно всколыхнулась. — Очень немногие женщины отважились бы на такое деяние, по крайней мере из тех, кого я знаю. Сабрина, однако, повела себя отнюдь не по-женски.

— Ну уж, — пробормотал шестой гость.

— Она добралась до нужного дома, укрылась в дверном проеме запертой булочной и стала ждать появления…

— Откуда вам это известно? — перебили его. — Откуда вы знаете и про булочную, и про рваную шаль?

— Я знаю, — ответствовал Уиттенфильд, слегка растягивая слова и посматривая на окружающих с видом легкого превосходства. — Потому что Сабрина вела дневник и он попал ко мне в руки. Там много страниц посвящено тем горестным для нее временам. А описание комнатки, где она ютилась с детьми, столь красочно, что одно воспоминание о нем способно вызвать чесотку. Грязь, кишащие насекомые… бр-р… — Лорд содрогнулся.

— Понятное дело, в бедняцком жилье приятности не отыщешь, — заметил сочувственно Твилфорд. — Я тут заезжал к своим арендаторам… удручающий вид… и эти жирные тараканы…

— Ну и кто же теперь отвлекается? — спросил оскорбленно Уиттенфильд.

— Чарльз прав, — признал Доминик. — Твилфорд, угомонитесь.

— Нас всех тут шокируют стесненные обстоятельства, в которые попала ваша сколько-то раз прабабка, — напыщенно произнес лорд Грейвстон. — И кончим на том. Продолжайте по существу.

Рассказчик внимательно огляделся. Глаза почти всех слушателей были устремлены на него, и лишь шестой гость с неким отчуждением смотрел на замысловатый треножник, поддерживающий туманно поблескивающее стекло, в котором играли каминные блики. Уиттенфильд кашлянул, гость встрепенулся.

— Прошу прощения, — сказал он. — Притягательная вещица.

— Конечно, — кивнул Уиттенфильд. — Я убежден, именно потому ее и не свезли в свое время на свалку. Как бы там ни было, вернемся в Антверпен. Итак, Сабрина Гросситер укрылась в дверной нише хлебной лавчонки и протомилась там несколько долгих часов. Она полагала, что иностранец использует приобретенный в трущобных кварталах дом для секретных свиданий, но, видимо, ошибалась, ибо ни одна женщина в него так и не вошла. Далеко за полночь дверь особняка, впрочем, раскрылась, и на улицу выскользнул мужчина среднего возраста в ливрее слуги, однако сам хозяин продолжал оставаться внутри. Было холодно, очень холодно. Руки и ноги Сабрины совсем занемели, когда наконец она увидела, что в окнах верхнего этажа гаснет свет. Бедняжка приободрилась, надеясь, что иностранец вот-вот выйдет, чем даст ей хотя бы мизерную возможность стащить у него кошелек. Никого больше в округе не наблюдаюсь, бродяги и проститутки расползлись по своим прибежищам и притонам.

— Как-то глупо с ее стороны — рассчитывать на то, что человеку вздумается встать среди ночи и отправиться черт-те куда. — Твилфорд оглянулся на остальных с молчаливым призывом поддержать его вывод.

— Все женщины этой линии у нас таковы, — с ханжеской грустью кивнул Доминик, но вид у него был довольный.

— Она пребывала в отчаянии, — заметил шестой гость.

— В упомянутом уже мной дневнике, — несколько резковато продолжил лорд Чарльз, — сказано, что иностранец покинул свой дом примерно за час до рассвета. Сабрина даже не видела как он вышел, ибо черное одеяние делало его практически неразличимым в ночной темноте.

— Прохвост явно что-нибудь замышлял, — буркнул сердито лорд Грейвстон. — Я бы на ее месте крепко подумал, прежде чем приближаться к подобному типу.

— Но ей ничего другого не оставалось, — кротко возразил Уиттенфильд, допивая портвейн. — И потом, бедняжка, как сообщает дневник, была слегка не в себе от голода и тревоги. Возможно, она задремала, возможно, впала в оцепенение, однако о том, что жертва уходит, сказал ей лишь звук удаляющихся шагов. Как бы там ни было, Сабрина побежала за незнакомцем, но споткнулась и неминуемо бы упала, если бы тот не обернулся и не поддержал ее на лету.

— И в ответ на такую любезность она, разумеется, тут же отказалась от мысли его обокрасть? — спросил лорд Грейвстон, сосредоточенно разминая в чашечке своей трубки табак.

— Ничуть не бывало, — отвечал Уиттенфильд, во весь рот улыбаясь. — Наоборот, она решила, что случай ей на руку, и, привалившись к мужчине, вцепилась в его поясную пряжку. Вы знаете, как носили тогда пояса — поверх камзола и чуть ниже талии, на животе. Она надеялась расстегнуть пряжку и сдернуть с богатого иностранца весь пояс — с привязанным по тогдашним обычаям к нему кошельком.

— Смелая женщина, — заметил дотоле молчавший слушатель. — Удивительное присутствие духа.

Уиттенфильд возмущенно воззрился на невежу, осмелившегося его перебить в самый захватывающий момент подошедшего к поворотному пику рассказа.

— Боже, Хэмворти, вы разве не спите? — с саркастической вежливостью осведомился он.

— Нет, просто на миг задремал, — мирно откликнулся Хэмворти. — Я нахожу вашу историю интересной, хотя и не знаю, к чему она приведет.

— Вы меня успокоили, — ответил в тон ему Уиттенфильд и продолжил: — Я уже говорил вам, что ночь была очень холодной. Сабрина замерзла, пальцы плохо ее слушались, и пряжка не поддавалась; к тому же ей ведь не приходилось ранее красть. Кончилось тем, что мужчина заметил возню и крепко схватил несчастную за руки.

— А потом кликнул стражу, и злоумышленницу отправили к мужу в тюрьму. Но о зеркале речи по-прежнему нет, — раздраженно нахмурился Твилфорд.

— Он никого не кликнул, — лукаво ответствовал Уиттенфильд. — Он просто стоял, пронизывая свою пленницу взглядом, и Сабрина знала об этом, хотя и не видела в ночной тьме его глаз. Так продолжалось какое-то время, потом незнакомец требовательно спросил, что ей нужно. На голландском, конечно.

— Конечно, — повторил Доминик, наполняя бокал кузена портвейном и подтягивая бутылку к себе.

— Она попыталась кое-как объяснить, что просто шла и упала. Иностранец, конечно же, ей не поверил, однако вмиг догадался, что голландский язык для нее не родной, и обратился к ней по-французски, затем по-немецки и, наконец, по-английски, причем очень бегло, как утверждает дневник. — Уиттенфильд пригубил портвейн с видом человека свершающего ритуальное действо.

— Продолжайте же, Чарльз! — взревел Твилфорд.

— Всему свое время. Не могу же я неуважительно отнестись к этому чудодейственному напитку. — Рассказчик еще раз пригубил вино, затем осторожно поставил бокал на подлокотник старинного кресла. — Итак, наш герой, угадав в своей пленнице англичанку, немедленно попросил ее рассказать, как она оказалась на задворках Антверпена. Сначала Сабрина отказывалась отвечать, говоря, что это никого не касается. Ей вежливо возразили, что тот, кого пытались ограбить, вправе ожидать от грабительницы некоторых разъяснений, чтобы решить, стоит ли обращаться к властям. Именно эта угроза и подвигла неудачливую преступницу к откровенности. Так, по крайней мере, записано в дневнике, хотя более поздняя запись намекает и на сопутствующие тому обстоятельства.

— Какие еще обстоятельства? — вскинулся Хэмворти. — Не говорите загадками, Чарльз.

Уиттенфильд, смущенно сморгнув, вновь поднял бокал, исследуя взглядом его густо-оранжевые глубины.

— Иные обстоятельства… Ну, тут трудно сказать что-то определенное. Просто несколько дней спустя Сабрина упоминает, что той странной ночью язык ее словно бы сам развязался, она говорила и говорила, пока не обнаружила, что руки ее свободны и ничто не мешает ей убежать. Но она не ударилась в бегство, а осталась стоять до тех пор, пока не заключила со своим неожиданным конфидентом полюбовную сделку.

— Могу себе представить какую, — заметил Твилфорд, и его огромные бакенбарды встопорщились, как у кота.

— Нет, не можете, — мягко возразили ему. — Согласен, что столь щекотливая ситуация предполагает определенное разрешение, но с Сабриной все вышло не так. Иностранец предложил нашей страдалице немедленно переселиться к нему и жить в его доме в качестве экономки. Он был столь добр, что позволил ей не расставаться с детьми, решительно подчеркнув при том, что не берет их к себе в услужение.

— Сколько им было? Одному год, второй три? Вряд ли они могли бы кому-то прислуживать, пусть даже и иностранцу, — проворчал Доминик.

— Это вопрос не возраста, а крепостной зависимости, — тихо произнес шестой гость.

— Верно, — согласился Уиттенфильд. — А этот чудак даже не попытался опутать Сесилию с Гербертом ленными обязательствами, что было просто каким-то чудом по тем временам. Сабрина упоминает потом, что и со слуги ее благодетеля такая зависимость была в свое время снята.

— Один из проклятых ныне расплодившихся гуманистов, — презрительно вздохнул лорд Грейвстон. — Теперь их не сосчитать.

— С последним согласиться трудненько, — сказал шестой гость иронически, но без улыбки. — Стоит лишь поглядеть на детишек трущоб.

— Ненавижу трущобы! — с негодованием заявил Доминик. — Однажды мне пришлось там проезжать… в объезд, совершенно случайно. Жуткая вонь, грязь, мостовые в отбросах, а люди не понимают приличного обхождения. Одна из шлюх, представьте, попыталась влезть прямо в мою карету, а те, кто это видел, скалили зубы и отпускали сальные шуточки. При них, кстати, были и дети. Такие же грубые, развращенные существа.

— Эта тема мало подходит для послеобеденной беседы, — высказался вдруг Хэмворти, укоризненно покачав головой.

— Точно, — поддержал его Уиттенфильд. — А приключения моей двоюродной бабки подходят. — Он основательно приложился к бокалу и осушил его в два-три глотка. — Если, конечно, они кому-нибудь интересны.

— Давайте-давайте, выкладывайте, что было дальше, — закивал ободряюще Доминик, подталкивая локтем Эверарда.

Тот послушно промямлил:

— Да-да, Чарльз, ради Бога. Мы очень этого ждем.

— Все равно не понимаю, как ко всему этому относится чертово зеркало, — пробормотал Твилфорд, задиристо выпятив подбородок.

— Оно и впрямь чертово, если верить Сабрине, — мечтательно произнес Чарльз. — Вы это верно подметили, Твилфорд!

Лорд Грейвстон издал нечто напоминающее сдавленный лай.

— Да-да, конечно. — Чарльз подался к бутылке и в мгновение ока наполнил свой верный бокал. — Может быть, утром я и пожалею об этом поступке, однако сейчас мне следует хорошенько себя подкрепить. — Он вновь поерзал в кресле, переложив на скамье каблуки. — Ну, как я уже сообщил, Сабрина согласилась пойти в экономки к странному иноземцу в обмен на кров и еду. Сначала она опасалась подвоха, и это понятно, ведь неожиданный благодетель мог в любой момент либо прогнать новопринятую служанку, либо выставить дополнительные условия, закабаляющие и ее, и детей. Но у нее не имелось выбора. Англия находилась далече, а ни в Антверпене, ни в любом другом европейском городе дела до оставшейся без защиты бедняжки не было, естественно, никому. Иностранец же сразу снабдил ее небольшими деньгами на покупку добротного одеяния для себя и детей.

— Прямо миссионер какой-то, — проворчал Твилфорд. — Они горазды на такие пассажи.

— Конечно, существовали и другие, — продолжал Уиттенфильд, — смущавшие нашу красавицу вещи. В доме, например, имелись комнаты, куда ей запрещалось входить; они были заперты денно и нощно. Кроме того, иностранец частенько получал тщательно упакованные посылки из разных далеких стран. Постепенно Сабрина стала подозревать, что он вовлечен в какие-то темные, преступного толка дела, а может быть, даже и не преступного, а похуже. Она ведь подметила, что хозяин весьма редко выходит из дому днем. И очень тревожилась, пока не увидела, как граф прогуливается на солнце, отбрасывая самую что ни на есть полноценную тень, и не поняла, что он никакой не демон. Смейтесь, если хотите, — прибавил он обиженным тоном. — Тогда очень многие испытывали подобные страхи. То был век предрассудков.

— А наш, конечно же, нет? — поинтересовался шестой гость, приподнимая в вежливом недоумении брови.

— Ну, необразованные косные толпы, осмелюсь заметить, всегда были обуреваемы суевериями, но те, у кого хватает ума воспринимать новые веяния… м-м-м… давно сбросили с себя этот гнет. — Лорд задумчиво приложился к портвейну. — Все же, полагаю, мы можем понять, что чувствовала тогда бедняжка Сабрина.

— Н-да, женщины, знаете ли, — протянул Хэмворти с ленивой улыбкой, — удивительные создания, но в них есть великий изъян. Даже одной из тысячи этих особ не дано связно мыслить, а те, что способны логически рассуждать, неприятно мужеподобны. Взять ту француженку, писательницу с английским именем… Как ее? Санд? Вот типичный пример мыслящей дамы.

— Наша двоюродная бабка Серена на нее вовсе не походила, — нахмурился Уиттенфильд. — Хотя в той округе, где она проживала, ни один мужчина не мог говорить с ней на равных. Всем это, правда, было не по нутру, но мы, ребятишки, очень ее любили.

— Может быть, вы вернетесь к Сабрине? — печально спросил Доминик.

— О да, Сабрина. Я сказал вам, не так ли, что ей стали всюду мерещиться происки злых сил? Похоже, сказал. Ну так вот, после опыта с тенью она решила, что граф не тот случай. Некоторое время Сабрине казалось, что хозяин прячет в доме любовницу, на что намекали его необычный распорядок дня и обособленная манера держаться. Была у нее также версия, что он секретный агент французский, а может, испанский, чего Сабрина боялась пуще всего, ведь разоблачение могло затронуть ее и детишек. Впрочем, обе версии за семь месяцев ее службы не нашли фактических подтверждений, однако любопытство женщины разгорелось, и она решила все-таки разузнать как можно больше о своем нанимателе и о запертых комнатах в доме.

— Хорошее дело, — пробормотал Хэмворти. — Я не хотел бы, чтобы моя экономка совалась в мои дела.

— Слуга графа был таким же скрытным и сдержанным, как и хозяин, Сабрине думалось, что он тайно за ней наблюдал. Она описывает этого малого как худощавого человека среднего возраста с песочными волосами и голубыми глазами, однако его манера держаться не выдавала в нем северянина-европейца, да и общался он с графом… не часто, но временами… на очень странном, как она пишет, совсем не северном языке. В нем угадывалась латынь, и это опять же интриговало. Сабрина дошла до того, что решилась ночами не спать. Несколько месяцев она вела неусыпную слежку, и ее терпение в некотором смысле было вознаграждено.

— В некотором смысле, — насмешливо повторил лорд Грейвстон. — Чарльз, да говорите же проще! Ну хоть иногда.

— Я ведь стараюсь. Кто виноват, что история хитро закручена, а вино не дает мне собраться с мыслями? Нет, Грейвстон, вы просто обязаны оценить мой превосходный портвейн.

— Я оценю все, что поможет рассказу! — последовал резкий ответ.

— Значит, дело за малым, — произнес сварливо Уиттенфильд. — Не уверен, впрочем, что вы вникли во все перипетии жизни Сабрины.

— Конечно вникли. Она служила экономкой у чрезвычайно скрытного иностранца в Антверпене и находилась в крайне стесненных обстоятельствах. Во что тут вникать? — Лорд Грейвстон прочистил щеточкой трубку и, сдвинув кустистые брови, метнул на рассказчика вызывающий взгляд.

— Но это не все, — возразил тот упрямо.

— Может быть, и не все, но вам предстоит о том рассказать, — поспешил смягчить ситуацию Доминик.

— Что я и сделаю, если мне дадут такую возможность, — окрысился Уиттенфильд. — Каждый из вас, похоже, предпочитает обсуждать свои собственные делишки. Если хотите, давайте поболтаем о них.

— Ну, Чарльз, не капризничайте, — осмелился высказаться Эверард и тут же искательно улыбнулся, чтобы хозяин не счел его слова за упрек.

Уиттенфильд смотрел в потолок, погрузившись в свои мысли, потом глаза его заблестели.

— Знаете, впервые ознакомившись с дневником, я решил, что Сабрина дает волю фантазии, но с тех пор мне довелось почитать и еще кое-что. Сличение материалов, почерпнутых из разных источников, убедило меня, что записи нашей родственницы — чистейшая правда, и это открытие смущает теперь мой покой. Весьма нелегко прийти к заключению, что многие вещи, представлявшиеся тебе абсурдными, на самом деле не таковы.

— На что это вы намекаете, Чарльз? — требовательно спросил Доминик, раскуривая очередную сигару.

— Вы читали дневник, а? — Лорд даже не взглянул на кузена. — Нет, не читали. А я читал, и не один раз, и вправе вам заявить, что документ этот внушает тревогу.

— Вы только и делаете, что обещаете внятно нам обо всем рассказать, — вздохнул Хэмворти, — но так и не выполняете своих обещаний.

— Как мало в вас доверия, Питер, — пожурил его с деланным добродушием Уиттенфильд. — Уймите свою раздражительность, и вы тут же поймете, почему мой рассказ о Сабрине строится именно так. Не я выбирал тему для обсуждения, но она стала поводом несколько вас просветить. — Он хлебнул вина и слизнул с верхней губы дужку кирпично-оранжевой влаги.

— Так окажите нам эту любезность, — улыбнулся шестой гость.

Рассказчик поколебался.

— Не знаю, к каким заключениям вы придете. Я ведь и сам не разобрался во всем до конца. — Он шумно выдохнул воздух и вновь потянулся к бокалу. — Ладно, судить да рядить вы будете сами. Так оно, полагаю, выйдет верней. — Последовал смачный глоток. — Сабрина, понятно, не бросала слежки за графом. Ночи, представьте себе, напролет не спала, а с утра принималась за хлопоты по хозяйству, стараясь также оказывать посильную помощь слуге своего благодетеля, перед которым сильно робела, хотя тот был с ней безукоризненно вежлив, как, впрочем, и граф, встреч с которым она по возможности избегала. Страхи, вы понимаете, все еще жили в ней. Прослужив так какое-то время и скопив немного монет, женщина купила распятие — старое было продано еще с год назад. Граф, заметив крестик, вскользь бросил, что он позолочен. Сабрина с негодованием заявила, что ничего большего она себе позволить не может и что истинную веру золотом не подменишь. Хозяин, вежливо извинившись, признал ее правоту, а через две недели подарил ей другое распятие, уже из чистого золота и, кажется, флорентийской работы. Я, по крайней мере, так думаю, ибо видел его. Сабрина, обуреваемая ужасными подозрениями, отнесла дар к католическому священнику, чтобы тот его освятил. Католик, зная ее как благочестивую англиканку, не преминул выполнить просьбу…

— И граф наутро растаял как дым, — заключил саркастически Доминик.

— Нет, с ним ничего подобного не случилось, и Сабрина сделала вывод, что он не злой искуситель, а добрый благовоспитанный человек, но не оставила своих за ним наблюдений, весьма и весьма, надо сказать, изматывавших ее. Однажды ночью, таясь на лестнице возле одной из всегда закрытых дверей, она задремала и с ужаснейшим грохотом покатилась вниз по ступеням. Дверь отворилась, лестницу залил свет…

— Боже! — вскричал Эверард. — Наверняка она сильно расшиблась! Я тоже однажды упал с лестницы и потянул связки в плече, а доктор сказал, что мне еще повезло. Все кончилось бы печальней, будь я потяжелее.

Уиттенфильд раздраженно нахмурился.

— Она набила себе синяков и сломала руку — к счастью, правую, потому что была левшой.

— Ах вот оно что, — заметил Твилфорд глубокомысленно. — Это многое объясняет.

— Леворукость? — вскинулся Уиттенфильд. — А вы ведь, кажется, правы. Считается, что в левшах есть нечто особенное. Подумать только, Серена тоже была левшой.

— А что вы скажете о людях, одинаково хорошо владеющих обеими руками? — тихо спросил шестой гость.

— Я их не одобряю, — веско заявил Грейвстон. — Это неестественно.

— Вы думаете? — Шестой гость повернул к пэру голову, но тот только хмыкнул и промолчал.

— К Сабрине! — потребовал Доминик.

— Да, к Сабрине, — повторил Уиттенфильд, заглядывая в опустевший бокал. — Замечательная была женщина. На чем я остановился?

— Она упала с лестницы и сломала себе руку, — подсказали ему.

— О да! Граф вышел из комнаты, но Сабрина потеряла сознание, а очнувшись, не сразу сообразила, что ее куда-то несут. Обмирая от боли и страха, она закрыла глаза и стала ждать, что последует дальше.

— Пожалуй, ей только это и оставалось, — мрачно сказал Эверард.

— Несомненно, мой друг. Мысли бедняжки путались, а когда прояснились, она обнаружила себя на мягкой кушетке в небольшой, изящно обставленной комнате. Можете представить ее изумление, ведь все стены спаленки были увешаны прекрасными картинами, а мебель была покрыта искусной резьбой и обтянута дорогими шелками. В то время подобная роскошь встречалась редко, даже в богатых домах. Этот граф выходил на поверку более впечатляющим персонажем, чем Сабрина о нем полагала.

— Возможно, он был совсем и не граф, а богатый торгаш, тешивший себя экстравагантными развлечениями. Этим, кстати, объясняется и уединенное местоположение дома, и отсутствие в нем гостей, — цинично заметил Доминик.

— Я и сам одно время так думал, — признался Уиттенфильд. — Я был уверен, что нашу родственницу просто ослепило богатство. Но потом навел кое-какие справки и понял, что, чем бы этот иностранец ни занимался, принадлежал он к самой родовитой аристократии.

— Как любопытно, — произнес шестой гость.

— А будет еще любопытнее, — продолжил Уиттенфильд, не различив в замечании сардонической нотки. — Граф одурманил страдалицу маковой настойкой и выправил ей руку. Сабрина пишет, что ощущала себя плавающей в огромной теплой ванне, хотя и слышала, как хрустят ее кости. Потом она вновь потеряла сознание и очнулась уже у себя. Ее рука была в лубке, а голова казалась набитой ватой.

— А хозяин? Что он? — спросил Твилфорд, захваченный рассказом.

— Он навестил ее на следующий день и навещал еще и еще, весьма беспокоясь о том, как протекает выздоровление, — Уиттенфильд многозначительно смолк, дожидаясь откликов, и дождался — от Эверарда.

— Ну да, она же была его экономкой. От неработающей прислуги какой ему прок?

— Он ни на что такое ни разу не намекнул, — ответил торжествующе Уиттенфильд, довольный, что рыбка схватила наживку. — Она так и записала в тетрадке, потому что весьма тяготилась своим положением сама. Наконец, дней через десять, Сабрина отважилась посетовать на собственную беспомощность, но хозяин запретил ей и думать о какой-то работе до полной поправки руки.

Есть в дневнике фраза, намекающая на некоторую интимность, но столь туманная, что концов не сыскать. Не забывайте, в тот век обходились без экивоков. Если бы между ними что-нибудь было, Сабрина не стала бы прятаться за метафорами. Вряд ли она опасалась упреков со стороны муженька. Когда сэра Джеймса выпустили из тюрьмы, он подался в наемники к Габсбургам и пропал на востоке. Сабрина же после трех лет службы у графа вернулась в Англию и зажила на широкую ногу. Замуж она уже больше не выходила, но явно имела любовников, по крайней мере двоих, ибо честно о том поминает. Одного звали Ричардом, он имел какое-то отношение к Норфолкам, другой, некий Генри, был вроде бы родичем Говардсам. Она не давала много деталей, чтобы людей нельзя было узнать. Нет сомнения, сэр Джеймс заскрипел бы зубами, узнав, как поживает его благоверная, но он так и не объявился — пропал.

— Однако ведь не служба у этого иностранца обеспечила вашей сколько то раз прабабке богатство? — спросил недоверчиво Твилфорд.

— Возможно, именно служба, — донеслось из угла. — Эти олухи с континента частенько одаривают таким образом своих слуг. Я читал недавно, что некий французский вельможа отписал своему дворецкому куш, превышающий долю детей в общей сумме завещанного капитала. — Лорд Грейвстон запнулся и посмотрел на шестого гостя: — Я не хотел обидеть вас, граф.

— Нет, разумеется, — кивнул вежливо тот.

— Говорят, вы получили свой титул на континенте? — ни с того ни с сего спросил Доминик.

Шестой гость спокойно кивнул.

— Да, в числе прочих.

— За обходительность и вкрадчивость, а? — прозвучал новый вопрос. Доминик выпрямился, сверкая глазами.

— Как и некоторые из моих английских знакомых, — ответил шестой гость и прибавил: — Если я веду себя как-то неправильно, может быть, вы не откажетесь сообщить мне об этом?

Эверард подавил смешок, тот, кому назначалась стрела, покраснел.

— Перестаньте же, Доминик, — буркнул Твилфорд с упреком.

— Чарльз, возвращайтесь к Сабрине, а то тут начнут назначать свидания на рассвете, — проворчал раздраженно лорд Грейвстон.

— Хорошо, — с готовностью отозвался Уиттенфильд. — Она сломала руку, на выздоровление потребовалось некоторое время, в течение какового ее наниматель проявлял к ней повышенное внимание. Он озаботился тем, чтобы больную сытно кормили, а слуга его призревал оставшихся без присмотра детей. Кто мог ожидать встретить подобное милосердие в иностранце? Любопытство Сабрины росло. Граф был, несомненно, богат, но предпочитал проживать в самом бедном районе Антверпена. Уж не затем ли, чтобы держаться подалее от властей? Однако законов он, кажется, не нарушал и в чью-либо пользу вроде бы не шпионил. Сабрина стала прикидывать, не пахнет ли тут вивисекцией, но в доме не обнаруживалось ни тушек животных, ни их частей, хотя однажды она увидела в руках у хозяйского слуги большой кусок сырого мяса. Как только одно сомнение рассеивалось, другое занимало его место. Бедняжка не осмеливалась обратиться к работодателю напрямую, ибо, хотя он и обращался с ней очень вежливо, она ощущала в нем некую силу, весьма и весьма пугающую ее.

Твилфорд покачал головой.

— О женщины! Все непонятное они тут же готовы наделить сверхъестественными чертами.

Доминик, не скрываясь, зевнул.

— Дочка Сабрины, Сесилия, случайно раскрыла секрет графа, или один из его секретов, — сказал Уиттенфильд и замолчал, чтобы отпить портвейна.

Неожиданно наступившая тишина явно доставила ему удовольствие. Он благодушно поворочался в кресле и неторопливо возвел глаза к потолку.

— Чарльз! — угрожающе произнес Доминик.

— Об этом секрете, как пишет Сабрина, она и сама могла бы догадаться, но все получилось не так.

— Уиттенфильд, вы испытываете терпение половины святых, упомянутых в святцах, — попытался сыронизироватъ Эверард, без особого, впрочем, успеха.

Рассказчик томно вздохнул.

— Однажды Сесилия прибежала в комнату матери с осколками большой мензурки в руках. Она сказала, что нашла их в коридоре, но дальнейший допрос показал, что девочка побывала в графских покоях, ибо одну из дверей, очевидно, забыли закрыть на замок. Можете вообразить, как ужаснулась Сабрина, прикидывая, что сделает ее наниматель, узнав о проступке ребенка. Готовясь к худшему, она решилась пойти к графу, не дожидаясь, когда он сам кликнет ее на свой суд. У нее уже имелись кое-какие накопления, их должно было хватить и на оплату ущерба, и на путешествие в Англию, хотя бедняжка не представляла, что станет делать, когда вернется туда.

— Как и все женщины, — заметил Эверард, скроив умудренную мину, которая плохо вязалась с его молодым простодушным лицом.

— Уиттенфильд, у вас есть тут канализация? Или мне надо искать соответственный домик в саду? — неожиданно вопросил Грейвстон.

— То, что вам нужно, находится за дверью чулана, милорд, — ответил со злобной любезностью Доминик.

— Спасибо, щенок, — отозвался старик, поднимаясь с кресла. — Я скоро вернусь. — На негнущихся ногах лорд подошел к двери и, громко хлопнув, закрыл ее за собой.

— Ну так вот, — замялся Уиттенфильд, несколько обескураженный выходкой старого пэра, — как вы, возможно, и ожидали… — Чтобы сгладить неловкость, он налил себе еще бокальчик своего превосходнейшего портвейна и с церемонностью его пригубил. — Короче, какое-то время Сабрина сидела сама не своя. Решение потревожить графа во время работы страшило ее. Она боялась идти к графским покоям. Еще она поняла, что совсем не хочет быть выброшенной за дверь. Граф был щедрым хозяином и обходился с ней более чем любезно. Да. В таком вот она пребывала волнении. Если разбитая мензурка стоила дорого, ей следовало подумать, как оберечь от хозяйского гнева детей. Сабрина весьма о них беспокоилась…

— Все родители беспокоятся о своих детях, — заметил вдруг Хэмворти и невольно вздохнул. Небу было угодно одарить его семью дочерьми, но он даже себе боялся признаться, что целью его нынешнего присутствия на мужской вечеринке являлось проверить, годится ли Эверард в женихи его четвертой любимице, Изабель.

— Может быть, — покивал глубокомысленно Уиттенфильд, радуясь, что все теперь шикают не на него, а на Хэмворти. — Тем более что ей было чего опасаться. Граф ведь мог возложить всю ответственность за содеянное на Сесилию, а Сабрина слыхала о том, как обходятся с ребятишками в тюрьмах и что впоследствии с ними бывает. Она даже стала прикидывать, не сбежать ли ей с детишками из этого дома, но, подумав, оставила эту мысль. Средств ее на тайный побег не хватало, да и куда в своем положении она могла убежать? Ей оставалось одно: попытаться убедить графа потребовать возмещения ущерба с матери, а не с дочки. Но что из этого выйдет, нельзя было угадать. Представляете, какие страхи разрывали ей душу, когда она поднималась по лестнице, по той самой лестнице, чтобы постучаться в зловещую дверь?

— Почему она не поговорила с графским слугой и не объяснила тому, что случилось? — удивился Твилфорд.

— Конечно, она подумывала об этом, но решила, что раз уж ей все равно придется после встретиться со своим нанимателем, то лучше не оттягивать сей неприятный момент. Это понятно, как на ваш взгляд?

— Нельзя также сбрасывать со счетов и элемент неожиданности, — тихо заметил шестой гость.

— Вот именно, — с готовностью согласился Уиттенфильд. — Вы хорошо меня понимаете, граф. — Он звучно прихлебнул из бокала, довольный, что интерес слушателей возрос. — Итак, Сабрина стукнула в дверь. Сначала робко, потом посильнее. Вы, возможно, решите, что ее вела природная храбрость, однако это не так. В дневнике она отмечает свой внутренний трепет и неуемную дрожь в руках, но ей удалось обуздать в себе страхи.

— Женщины!.. Сколь они опрометчивы, — пробормотал Твилфорд.

— Скорее отважны, а отвага берет города, — заметил шестой гость.

— Нет, это не одно и то же, — возразил Твилфорд, несколько ошеломленный безапелляционностью замечания.

— Возвратимся к Сабрине, — резко одернул слушателей рассказчик. — Она постучала в дверь и выждала какое-то время. Ответа не последовало, и она постучала еще раз, уже полагая, что графа нет дома или же он по какой-то причине не хочет ей открывать. В ней снова зашевелились угасшие подозрения. А вдруг хозяин и впрямь прячет в запертых комнатах каких-нибудь заговорщиков? Или держит там бочки с порохом и оружие? Или что-то иное, не одобряемое властями Антверпена? Должна ли она будет впоследствии о том заявить, если ей, конечно, удастся выйти из этого дома? Постучав третий раз, Сабрина уверилась в отсутствии графа и с облегчением повернулась, чтобы спуститься по лестнице вниз. Тут за спиной ее скрипнула дверь, и звучный голос спросил, что ей нужно. Граф говорил участливо, как отмечается в дневнике, абсолютно уверенный в том, что беспокоят его по неотложному делу, ибо раньше подобного не случалось. У Сабрины были все основания полагать, что ее высекут за дурное поведение дочери и что дочь ее высекут тоже. Она попыталась объяснить графу, что Сесилия всего лишь дитя и никоим образом не хотела ни нанести ущерб собственности хозяина, ни нарушить его уединение. Бедняжка едва не запуталась в своих объяснениях, но граф перебил ее и встревоженным тоном спросил, не пострадала ли девочка. Ошеломленная Сабрина ответила, что с Сесилией все в порядке. Граф очень обрадовался и заверил нежданную визитершу, что нисколько не сердится на нее и что напрасно она представляет себе его таким грозным. Сабрина замялась и попыталась закончить неловкий разговор, но у графа были другие намерения. Он открыл дверь пошире и спросил, не хочет ли гостья войти и посмотреть, что находится в его тайных покоях. Бедная Сабрина! При этих словах ее любопытство взыграло, хотя в то же время она понимала, что может подвергнуть себя немалой опасности. И детей, вот что главное, и детей. Если бы не они, наша храбрая родственница не колебалась бы ни секунды. Впрочем, через миг-другой любознательность все-таки пересилила страх, и Сабрина поднялась по лестнице к двери.

— Вот женщины. В сути своей они — кошки, — заметил Твилфорд и глянул на Хэмворти в поисках подтверждения своих слов.

— Чарльз, из всех рассказчиков вы самый невыносимый, — процедил Доминик. Он хотел добавить что-то еще, но тут в гостиную вошел Грейвстон. Ни на кого не глядя, старый пэр прошествовал к своему креслу и сел.

— Нет сомнений, — согласился Уиттенфильд, довольный такой похвалой. — Надеюсь, что и большинство ваших сомнений сейчас улетучится. Например, думаю, все вы будете рады узнать, что этот таинственный граф был алхимиком.

— Ах, вот оно что! — вскричал Эверард. Остальные задвигались, выражая разные степени удивления.

— В этом и заключался самый большой секрет закрытых апартаментов. Граф держал в них лабораторию, а также библиотеку, где хранились наиболее ценные манускрипты. — Тут хозяин улыбнулся и смолк, ожидая, что скажут гости.

— Алхимик! — проворчал Доминик. — Скорее уж сумасшедший.

— Вы так думаете? — спросил шестой гость.

— Смешивать разные вещества, чтобы получить золото или эликсир жизни! Есть ли смысл в подобной белиберде? — Доминик встал со своего кресла и, подойдя к камину, уставился на огонь.

— И впрямь, есть ли? — пробормотал шестой гость.

— Вы хотите сказать, что этот аристократ только и делал, что забавлялся с ретортами, пытаясь получить нечто драгоценное из всякого сора? — с негодованием вопросил Хэмворти.

— Да. Хозяин Сабрины был алхимиком. — Уиттенфильд произнес это совершенно спокойно.

— Тогда не удивительно, что он поселился в худшей части города, — заметил лорд Грейвстон. — Это не то дело, каким станешь заниматься в приличном доме. Запахи, испарения, горючие вещества. Довольно разумно в любом случае отвести для такой работы обособленное местечко.

— И я так думаю, — ответствовал важно Уиттенфильд. — Я тоже решил, как и Сабрина, что ее наниматель — человек осмотрительный и разумный. Он показал неожиданной гостье свое оборудование, но прибавил, что Сесилии лучше сюда не ходить, ибо некоторые лабораторные составы и смеси довольно вредны. Главными среди продемонстрированных диковин были стеклодувная мастерская и специальная алхимическая печь под названием атанор, напоминающая большой улей. Сабрина как зачарованная смотрела на все это и помалкивала, хотя в голове ее так и роились вопросы. Наконец граф заявил, что уважает свободу выбора и что, если у его экономки есть какие-нибудь сомнения относительно дальнейшей службы ему, он это поймет и поможет ей вернуться в Англию. Сабрина была поражена предложением, так как думала, что после столь доверительного раскрытия своей тайны граф всеми силами постарается удержать ее при себе. Он явно умел заглядывать в мысли, ибо тут же заверил, что ему не хочется, чтобы она уезжала, однако ни для кого не секрет, что многие люди относятся к алхимии с предубеждением и стараются держаться от всего с ней связанного подальше. Если Сабрина разделяет их взгляды, то ничто не мешает ей начать подготовку к отъезду. Кроме того, граф добавил, что у него в Антверпене есть еще один дом, куда он мог бы отправить ее, если ей предпочтительнее задержаться в Европе. Сабрину потрясла такая заботливость, очень редкая по тем временам. Она потупила взор и сказала, что сообщит о своем решении утром, хотя, как свидетельствует дневник, уже была твердо уверена в том, что останется здесь. Наутро граф разыскал ее, чтобы спросить, какое решение она приняла, и явно обрадовался ответу. Сабрина, в свою очередь, попыталась узнать от него, какие эксперименты сейчас он проводит, но хозяин сказал, что обсуждать это пока еще рано, и ей волей-неволей пришлось смириться с таким положением дел. Дневник отмечает, что всю следующую неделю граф практически не покидал своих комнат, к чему Сабрина отнеслась уже не с подозрительностью, а с неким благоговением, ибо, увидев столько чудес, уверовала в могущество своего работодателя. Ей даже стало казаться, что подаренное распятие сделано из золота, полученного экспериментальным путем.

— Вздор! — заявил Хэмворти.

— Конечно, — откликнулся Уиттенфильд. — Но нет сомнений, что у графа были причины не подпускать ее к лабораторным работам.

— С другой стороны, вряд ли распятие — хороший подарок для англичанки. Это уж слишком по-католически. — Лорд Грейвстон, чтобы высказаться, даже оставил возню со своей трубкой, а высказавшись, вновь принялся выковыривать из нее перегоревший табак.

— Известно, что сама королева Бесс носила распятия, — заметил, покраснев от смущения, Эверард. — Возможно, граф, как иностранец и католик… ведь многие из них католики, правда?.. хотел таким образом выразить свою дружескую приязнь. Это более подходящий подарок, чем какая-то драгоценная безделушка.

— Эверард, ваша эрудиция меня поражает. — Доминик улыбнулся, но назвать его улыбку доброжелательной было нельзя. — Вы изучали классику, да?

— Историю. В Клере, в Кембридже. — Голос молодого человека сорвался. На насмешника он не смотрел.

— Умница, — сказал Хэмворти, словно бы для того, чтобы вытащить занозу из замечания Доминика, но на деле лишь глубже вгоняя ее.

— Что еще ваша прапрародственница там пишет? — вежливо осведомился Твилфорд, заминая образовавшуюся неловкость.

— Она пишет, что хозяин продолжал держаться с ней очень любезно и что подлеченная рука ее, кроме небольших болей перед переменой погоды, не доставляла ей никаких беспокойств. Правда, в лабораторию Сабрину больше не приглашали, однако слуга графа, Роджер, стал относиться к ней с большим вниманием, и однажды, в редкий момент откровения, заявил, что ему нравится ее мальчик, прибавив, что у него когда-то тоже был сын. Сабрину услышанное ошеломило, ибо, по ее мнению, подобным молчаливым угрюмцам не должно быть и ведомо, что такое семья. Роджер выразил готовность, когда понадобится, присматривать за Гербертом и Сесилией, но Сабрина, вежливо поблагодарив, отказалась от его предложения, ибо все же не могла ему полностью доверять. Тогда он спросил, не захочет ли Герберт время от времени ходить с ним за покупками на большой городской рынок. Герберт, которому исполнилось два, живо интересовался всем окружающим, и такие прогулки, несомненно, доставили бы ему радость. Роджер, хотя и с акцентом, мог общаться с ним по-английски, он так и сказал Сабрине, прибавив, что обладает достаточными познаниями в немецком, голландском, а также во французском и не прочь обучать мальчика перечисленным языкам. Сабрина, расхрабрившись, ответила, что в возрастном отношении изучение чужих языков пристало бы больше Сесилии, а Герберту эта морока пока ни к чему. Она и не думала, что Роджер с ней согласится, но он не возразил и сказал, что знание многих наречий девочке не должно повредить. Когда Сабрина выразила сомнение, угрюмец напомнил, что королева Бесс говорила на семи языках. Так почему бы другим женщинам не обучаться тому же? И маленькая Сесилия стала его ученицей и освоила французский, немецкий, испанский и итальянский. Этот Роджер, похоже, был превосходнейшим педагогом, потому что Сесилия, как известно, отменно потом изъяснялась на всех упомянутых языках.

— Вздор и глупости, — высказался Твилфорд. — Если спросить меня, я скажу, что давать образование женщинам — большая ошибка. Смотрите, что получается. Сегодня вы отправляете их в школу, а завтра узнаете, что они требуют права голоса и Бог весть чего еще.

— Предосудительные желания, — иронически улыбнулся шестой гость.

— Что-то не вяжется, — заявил Хэмворти. — О чем ваша прабабка думала, давая дочери такое развитие? — Он выпрямился в кресле. — Чарльз, в самом деле, перестаньте морочить нас! Девочку ведь не направили по ученой стезе? Она ведь не сделалась потом полиглотом?

— Кажется, ей не потребовалось бы для этого много усилий, — ответил Уиттенфильд. — Сесилия пристрастилась к занятиям, проявила способности и к пяти годам начала довольно бегло читать…

— Начала читать? Такая малышка? Неужели Сабрина столь пренебрежительно отнеслась ко всем понятиями об уместности? — вознегодовал лорд Грейвстон.

— Похоже. Вскоре и Герберт стал заниматься вместе с сестрой, но ум у него был не столь остер, хотя и он учился неплохо. К удивлению и, думаю, разочарованию Сабрины, вход в лабораторию для нее по-прежнему был закрыт, хотя как-то граф подарил ей серебряный браслет с янтарем. В дневнике она пишет, что не нашла ничего особенного ни в янтаре, ни в серебре, а вот работа отличалась особым изяществом. Жаль, я не знаю, что сталось с этим браслетом, — прибавил задумчиво Уиттенфильд. — У нас есть зеркало, которое дает немало пищи для размышлений, а вот браслет куда-то пропал, хотя сейчас он бы стоил немало — и сам по себе, и как старинная вещь.

— Чарльз, вы рассуждаете словно купчик. Так не годится, — перебил его Хэмворти.

— Кому, как не вам, знать купцов, Питер, — отозвался Доминик с язвительной доброжелательностью. — Разве ваша сестра не вышла замуж за торговца из Лидса?

Лицо Питера Хэмворти побагровело, а во взгляде блеснул такой гнев, что все остальные примолкли.

— Муж моей сестры, — заговорил он, тщательно выговаривая каждый слог, — не купец. Его семья занялась перевозками по железной дороге более восьмидесяти лет назад; это плохо вяжется со спекуляциями в лавчонках.

— Ну разумеется, и деньги, что он принес в вашу семью, никакого значения не имеют, хотя ваш отец был почти разорен, а сестра ваша на двадцать шесть лет моложе своего муженька. — Доминик, как ни в чем не бывало, прошелся по комнате.

— Что там с Сабриной и зеркалом? — угрожающе произнес лорд Грейвстон и яростно пыхнул трубкой.

— Да, Чарльз, что с зеркалом? — повторил Эверард.

— Всему свое время, — ответил Уиттенфильд, неодобрительно посмотрев на кузена. — Я сказал, что Сабрина получила в подарок браслет и что к тому времени она находилась на службе у графа более года. Это важно, потому что она уже хорошо изучила и самого хозяина, и его привычки. Ей было известно, что большую часть ночей он проводит в лаборатории, а остальное время посвящает прогулкам и чтению. Граф отлучался довольно часто, но без какой-либо регулярности. Если у него и имелись друзья, они в этом доме не объявлялись, хотя вполне могли посещать другой принадлежащий ему особняк. Сабрина очень ценила доброту и внимание, с которыми граф относился к ней и к ее детям. Проработав у него почти восемнадцать месяцев, она немного меняет тон записей и несколько раз признается, что он начинает ей сниться. Можете себе представить, что это были за сны. Сначала она просто упоминает, будто ей пригрезился его ночной постельный визит, потом описания делаются все более детальными и неприличными. Как-то наутро после одного из таких снов граф заглянул в комнату, где она завтракала с детьми, и Сабрина, к собственному изумлению, поняла, что краснеет. Еще ей сделалось ясно, что до этого момента она не осознавала, насколько проницателен взгляд его глаз — больших, темных, глубоких. Граф, увидев ее смущение, загадочно улыбнулся. Но ничего не сказал. Он пришел поболтать с Сесилией по-итальянски, чтобы в ее занятиях не было пропуска, ибо Роджер уехал по делу в порт.

— Может быть, граф прочел ее дневник? — высказал предположение Хэмворти. — Моя матушка утверждает, что читать дневники челяди более чем разумно, и всегда записывает потом, чем заняты мысли ее служанок.

— А свой дневник она им позволяет читать? — мягко спросил шестой гость, и его темные глаза странно блеснули.

— Ну что вы! — обиженно воскликнул Хэмворти.

— Знаете, может, они и читают, — раздраженно пробормотал Доминик. — Мой лакей всегда сует нос в мои записи, хотя я сто раз на дню это ему запрещаю.

— Кажется, Сабрина предположила что-то такое, но после решила, что этого нет. Примерно с неделю она никаких снов не видела, потом они начались снова Через три или четыре месяца она вошла во вкус и стала уже ожидать их, порой даже огорчаясь, если видения не задавались. В дневное же время она оставалась все той же разумной женщиной: вела домашнее хозяйство, присматривала за детьми, готовила им еду. Ее хозяин явно столовался самостоятельно в лаборатории — он никогда не просил Сабрину состряпать что-нибудь для него. Она решила, что граф, наверное, обедает у друзей или в другом своем доме, однако Роджер ее догадок не подтвердил. На осторожные расспросы он ответил, что граф, повинуясь обычаям родины, всегда ест в одиночестве, то есть не делит трапезу с кем-то еще. Роджер тоже ел в одиночестве, но его еда хранилась в погребе под чуланом.

Твилфорд, к тому времени изрядно подвыпивший, обвел комнату покрасневшими глазами.

— Неподходящее место для английской леди, если вы хотите знать мое мнение, — проворчал он сердито. — Я бы такого не потерпел.

— А детишкам там нравилось, хотя, конечно, им не хватало друзей. В Англии у них имелись родственники с ребятишками, годившимися в товарищи для различных затей, но трущобные антверпенские сорванцы — компания очень уж неподходящая, и брату с сестрой волей-неволей приходилось развлекаться друг с другом. Роджер стал для них чем-то вроде доброго дядюшки, он строил свои занятия в манере игры. В одной из своих записей Сабрина отмечает, что у него был дар заставлять их слушаться, не наказывая и не браня. Графа дети не боялись нисколько, но относились к нему с огромным благоговением, а он охотно проводил с ними время, то поправляя их произношение, то рассказывая захватывающие истории, звучавшие, по оценке Сабрины, необычайно правдоподобно. Сесилия особенно любила слушать о приключениях женщины по имени Оливия, которой граф отводил разные роли, помещая ее в разные периоды истории Древнего Рима. Однажды Сабрина решилась попенять графу за несколько откровенные для совсем маленькой девочки рассказы о развращенности римской аристократии. Граф отвечал, что он сильно смягчает краски, и напомнил, что между невежеством и невинностью огромная разница, хотя эти два понятия обычно мешают друг с другом.

— Софистика! — фыркнул лорд Грейвстон.

— И откровенно фальшивая, — прибавил Хэмворти. — Разве всем нам то и дело не приходится видеть, сколь быстро с приходом учености утрачивается невинность?

— Ваш брат, насколько я знаю, профессор колледжа Кибл в Оксфорде, — вступил в разговор шестой гость. — Чрезвычайно образованный человек, а между тем вы сегодня заметили, что он чист и наивен, словно ребенок, и замечание ваше вовсе не походило на похвалу.

Питер Хэмворти, насупившись, посмотрел на элегантного чужака.

— Это разные вещи, граф. Вы иностранец, вы многого просто не понимаете.

— Едва ли настолько, — вежливо возразил шестой гость.

— Чарльз, когда же мы доберемся до зеркала? — горестно вопросил Твилфорд. — Вы донимаете нас уже долее часа.

— Я к нему и веду, — кротко ответил Уиттенфильд. — Надеюсь, теперь вы все понимаете, что дом, где служила Сабрина, был не совсем обычен не только для Антверпена, но и для любого места Европы. Сабрина прожила у графа почти три года, отложила изрядное количество денег и стала надеяться, что ей не придется вернуться в Англию бедной скиталицей, рассчитывающей на милость богатой родни. В дневнике отмечается, что она с большой приятностью сравнивала свое нынешнее положение с тем, в каком находилась до встречи с графом. Потом из тюрьмы освободили сэра Джеймса, и он ее разыскал.

— Вы говорили, Чарльз, он стал наемником, — напомнил ему Твилфорд.

— Да. Но лишь после того, как повидал семью. Он объявился однажды вечером, очевидно отпраздновав освобождение, потому что был полупьян, стучал в дверь, и требовал, чтобы его впустили. Конечно, стражникам тюрьмы она сообщила, где ее можно будет найти, а те, в свою очередь, передали это сэру Джеймсу. Тот, как мужчина видный и вспыльчивый, обладал горячим темпераментом и повышенной чувствительностью в вопросах чести. Однако в жизни и сейчас встречается немало таких мужчин, — заметил рассказчик задумчиво, крутя в пальцах бокал с портвейном и щурясь на красноватый луч, пронизывающий вино. — Он ничуть не рад был узнать, что его жена служит экономкой у графа, который даже не англичанин, да притом в самых бедняцких кварталах Антверпена. Сначала Сабрина обрадовалась и пожалела его, обросшего, отощавшего, покрытого шрамами, однако быстро сообразила, что их воссоединение после разлуки проходит не столь счастливо, как ей бы хотелось. Сначала муж выбранил ее за неприличный выбор работы, потом накричал на детей, прибавив, что те растут среди разбойников и воров. Когда Сабрина попробовала убедить его, что тут о них и заботятся и дают им начатки образования, сэр Джеймс пришел в ярость и даже ударил ее.

— Да, буйный темперамент, вы правы, — заметил Твилфорд, глубокомысленно покачав головой. — Однако не могу сказать, что был бы рад найти в таком положении свою половину. Его можно простить — он ведь был, по вашим словам, весьма щепетилен и, конечно, вообразил себе невесть что.

— Наверняка, самое худшее, — добавил Хэмворти. — Три года тюрьмы не большая приятность.

— Но бедность тоже была неприятна Сабрине, — заметил шестой гость.

— Вы опять не понимаете, — пустился в объяснения Хэмворти. — Женщине требуется твердое руководство мужчины. Очень жаль, что ее так обидели, но этого вполне следовало ожидать. — Он потянулся к сигарам, взял одну и, прежде чем раскурить, с удовольствием вдохнул ее запах.

— Ясно. — Шестой гость привалился к спинке своего кресла и смолк.

— Не понимаю, — пробормотал Эверард. — Если муж к ней вернулся, как получилось, что она уехала в Англию, а тот остался в Европе? И какое отношение ко всему этому имеет зеркало?

— Да, вы держите зеркало как приманку, но я не вижу никакой связи между ним и Сабриной, — пожаловался Твилфорд.

— Терпение, терпение, господа, — мягко укорил слушателей Уиттенфильд. — Позвольте же мне продолжить. Вы не забыли, что сэр Джеймс ударил жену? Так вот. Они находились в приемной графского особняка, очень маленькой, не больше будуара, я думаю. Сесилия и Герберт заплакали, увидев, как отец, к которому они еще не привыкли, бьет их мать. Сэр Джеймс хотел повторить удар, Сабрина пыталась от него увернуться, но в этот момент внутренняя дверь распахнулась и в приемную вошел граф. Сабрина пишет, что он, разумеется, от нее же, знал, кто такой сэр Джеймс, однако не оказал тому никакой приветливости, а в резкой форме потребовал объяснений, почему его экономка подвергается такому насилию. Пораженный сэр Джеймс вознегодовал, назвал вошедшего соблазнителем и наговорил еще много разного. Граф требовательно спросил, слова ли супруги привели его к подобному заключению, на что сэр Джеймс отвечал, что жена его на деле отвергает все обвинения, однако именно это сообщает истории еще большую подозрительность. Он также захотел немедля узнать, как это граф осмелился взять в дом женщину с детьми, зная, что она одна в чужой стране и что никто из мужчин не оказывает ей покровительства. Граф сухо заметил, что, по его мнению, ответ на этот вопрос должен бы дать сам сэр Джеймс, а уж никак не он. Сэр Джеймс взъярился еще сильнее и потребовал сатисфакции, а также велел жене собираться, чтобы без проволочек покинуть дом оскорбителя. Дети опять заплакали, однако сэр Джеймс суровым тоном напомнил им, что он их отец и имеет на них все права. Дети умоляли мать отказаться от сборов, и тут в дело снова вмешался граф…

— Вот наглец! — взорвался Твилфорд, с негодованием выпрямляясь.

— Как он мог! — гневно вскинулся лорд Грейвстон.

— Что он сделал? — напряженно спросил Доминик.

— Он сказал, что никому не позволительно обижать его слуг. В первый момент Сабрина была просто шокирована, услышав такое, ибо в течение этих трех лет граф всегда держался с ней уважительно, как с равной себе, и никогда не намекал на ее подчиненное положение. Но эти слова озадачили сэра Джеймса. Он поперхнулся и стал объяснять, что знатная англичанка не может считаться служанкой, потом вновь взвинтился от ситуации и повторно потребовал сатисфакции. Дневник свидетельствует, что граф невесело рассмеялся и спросил у Сабрины, желает ли она смерти своему мужу. Но я сомневаюсь, что это так. Слишком уж велика дерзость, чтобы в нее поверить, не правда ли, господа? Как бы там ни было, граф дал согласие на встречу в полночь — в большом зале своего другого особняка. Сабрина в смятении умоляла мужчин не затевать таких безрассудств, но сэр Джеймс гнул свое, а граф пояснил, что, если со всем этим не разобраться прямо сейчас, ей придется отправиться с мужем Сабрину, как она пишет, сильно встревожила подобная перспектива. Растерянная женщина обратилась к супругу, умоляя его взять свой вызов назад, однако тот понял эту мольбу как лишнее подтверждение ее связи с графом. Он в бранных выражениях высказал свое мнение и велел назвать адрес, клянясь, что придет в назначенный час. Возникла заминка с секундантами, поскольку сэр Джеймс, только вышедший из тюрьмы, растерял все связи и не знал, к кому обратиться. Граф предложил решить дело приватно, сражаясь под честное слово. Сэр Джеймс охотно с тем согласился и отправился подбирать себе шпагу.

— Он не стал настаивать, чтобы Сабрина ушла с ним? — спросил встревоженно Эверард.

— Нет, лишь заявил, что если Сабрине было угодно завести себе любовника, то пусть она с ним и пребывает, покуда он не восстановит ее честь, если, конечно, у нее таковая осталась. — Уиттенфильд пожал плечами. — Тут Сабрина пожалела, что не сделалась любовницей графа, потому что мысль его потерять показалась ей невыносимой. Пока не явился муж, пишет она, ей и в голову не приходило, какой опорой для нее был в последнее время граф. Близилась ночь, а значит, и час дуэли. Сабрина была сама не своя. Она разыскала графа, который уже готовился выйти из дома, и сказала, что будет молиться за него и надеется не навлечь на себя его презрение за отказ возвратиться к мужу. Граф ответил, что за первое он ей весьма благодарен, а во втором нисколько ее не винит, ибо жизнь с таким человеком, как сэр Джеймс, принесет в первую очередь страдания детям. Сабрина с некоторым смущением согласно кивнула и вслух попеняла на собственную неосмотрительность, заметив, что ей не стоило говорить стражникам, как ее разыскать. Граф покачал головой, но напомнил, что она сама решила последовать за мужем в Европу, вместо того чтобы вернуться в лоно своей семьи, когда семья сэра Джеймса от него отказалась. Сабрина не стала этого отрицать, но призналась, что, обратись она за помощью к отцу или дядьям, ей пришлось бы далее жить в зависимом от них положении, что могло повредить ее детям, а на первых порах жизнь с сэром Джеймсом на континенте была совсем неплоха. Граф, выслушав монолог, предложил ей денег, чтобы, вернувшись в Англию, она могла там безбедно существовать. Он прибавил, что независимо от исхода дуэли ей, скорее всего, не следует оставаться в этом особняке, ибо, несомненно, сэр Джеймс часть времени перед дуэлью потратит на то, чтобы отправить в Англию письма, компрометирующие Сабрину в глазах ее родичей. Увы, Сабрина не могла с этим не согласиться. Под конец разговора она прямо спросила графа, почему он не сделал ее своей любовницей. Тот ответил уклончиво: мол, мечты наши всегда возвышеннее реальности, и ушел.

— Неслыханно! — воскликнул лорд Грейвстон. — Экие невежливость и бесстыдство! И она это снесла?

— А как еще он мог поступить? — удивился Эверард. — Если она ему ни на что такое не намекала, граф, может быть, никогда и не думал о том.

— Любой настоящий мужчина всегда о том думает, когда смотрит на красивую женщину, — заявил Хэмворти, критически оглядывая кандидата в мужья Изабель.

— Как бы там ни было, — резко произнес Уиттенфильд, — граф все же ушел. После мучительных колебаний, отнявших у нее чуть ли не час, Сабрина накинула плащ и отправилась следом. Граф ведь при ней описал ее мужу, как добраться до места, и потому шла она быстро, избегая, правда, улиц, где все еще были открыты таверны, откуда неслись разгульные песни. Дважды Сабрине казалось, что она заблудилась, но в конце концов ноги принесли ее к большому трехэтажному особняку с изысканной облицовкой фасада. Почти все его окна были темны. Лишь там, где, по всем представлениям, могла находиться кухня, виднелся свет, да несколько свечей мигали в одной из парадных комнат. Теперь встал вопрос, как перебраться через ограду, ибо сам дом почему-то ее не смущал. Оглядев запертые ворота, Сабрина поддернула юбки, взялась за завитки решетки и…

— Ну и сорвиголова, — усмехнулся Доминик.

— Мне кажется, она вообще ничего не страшилась, — заметил Эверард, слегка розовея.

— Похоже, ваша прародственница, Чарльз, была по натуре горазда на необдуманные поступки, — вздохнул Твилфорд.

— Ну, какого бы мы с вами ни были мнения о ней, господа, она все же проникла во двор, — с некоторым удовлетворением произнес Уиттенфильд.

— Что же? Удалось ей остановить дуэль? — спросил шестой гость. С некоторых пор он сидел очень тихо, внимательно вслушиваясь в рассказ.

— Сабрина пишет, что не сразу нашла дуэлянтов. Она пробралась в дом, и зачехленная мебель нескольких комнат сказала ей, что граф тут бывает нечасто. Впрочем, этой удачливой нарушительнице всех норм и запретов везло, она шла и шла вперед без помех, правда с замирающим сердцем, сознавая, что любой проснувшийся некстати слуга может принять ее за воровку. Перед дверью зала Сабрина помедлила, но, вспомнив, какой опасности подвергаются сэр Джеймс и граф, решительно повернула дверную ручку. Мужчины явно уже успели обменяться ударами. Сэр Джеймс тяжело дышал, но граф, по свидетельству дневника, выглядел ничуть не уставшим. Когда дверь скрипнула, он требовательно напомнил входящим (он ведь думал, что это слуги) о своем приказании не беспокоить его. Однако Сабрина вошла и поспешила к мужчинам. Как только она к ним приблизилась, сэр Джеймс, протянув руку, схватил ее, прижал к себе и, используя как прикрытие, возобновил атаку на графа, заставив того перейти к обороне. Сначала граф отступил, а потом применил тактику, совершенно обескуражившую сэра Джеймса. Сабрина не дает точного ее описания, но, я думаю, он перебрасывал шпагу из одной руки в другую с ошеломляющей быстротой, хлеща ею своего противника словно плетью. Не забудьте, в те времена искусство фехтования не поднялось еще на достаточную высоту и тогдашние шпаги не имели гибкости рапир наших спортсменов. Это были просто заостренные полосы стали, однако клинок графа гнулся, как прут, не ломаясь, и сэр Джеймс, по-видимому, изрядно струхнул. Воспользовавшись этим, граф улучил момент и вырвал Сабрину из его рук, оттолкнув ее подальше от схватки. Потом движением, которого она описать должным образом не смогла, он разоружил сэра Джеймса. Сабрина лишь заявляет, что граф, кажется, прыгнул вперед, преодолел защиту противника и, задев тому плечо, выбил из его рук шпагу. Такой трюк мне представляется невозможным, но тем не менее сэр Джеймс остался стоять с пустыми руками. Граф, направив на него острие своей шпаги, вежливо осведомился у Сабрины, как ему следует поступить.

— Отвратительно! — заявил Твилфорд.

— Но ведь граф не убил сэра Джеймса? — с жаром спросил Эверард. Вид у него был несколько извиняющийся: с одной стороны, он не желал поражения своему соотечественнику, но с другой — ему нравились отвага и галантное поведение графа.

— Нет, не убил, хотя мог это сделать одним движением руки, если бы захотел, как считает единственная свидетельница дуэли, — ответил Уиттенфильд. — Она выразила желание, чтобы сэр Джеймс навсегда исчез из ее жизни, и граф сказал побежденному, что таков, как тот слышал, вердикт. Сэр Джеймс стал сыпать проклятиями, но победитель, взмахнув клинком, заявил, что такого поведения не потерпит. Сэр Джеймс погрузился в угрюмое молчание, на жену он не смотрел. Граф между тем повелел ему покинуть город в течение суток и направиться в любое место, расположенное к востоку от Рейна, с условием никогда более не пересекать эту границу. Вторым условием, поставленным сэру Джеймсу, был запрет когда-либо беспокоить жену — как лично, так и посредством писем. Еще граф потребовал, чтобы сэр Джеймс поклялся, что не нарушит слово, не только тем, что свято для каждого сына церкви, но и своей шпагой. Сэр Джеймс неохотно подчинился, и ему разрешили уйти.

— И это все? Чарльз, вы меня разочаровываете, — заметил Доминик.

— Не совсем все. Еще осталось зеркало, — заметил Уиттенфильд.

— Ах да, зеркало, — пробормотал шестой гость.

— Граф проводил Сабрину до дома, где она провела около трех лет, и по дороге спросил, почему ей захотелось вмешаться в схватку. Сабрина призналась, что боялась за его жизнь. Он отвечал, что с ним вряд ли могло случиться что-то плохое, но почему — не объяснил, и тогда Сабрина спросила сама, не защищает ли его какая-нибудь алхимическая уловка. И опять ответ был уклончив: мол, да, что-то подобное действительно есть. Подходя к дому, Сабрина отважилась заявить, что не оттолкнула бы своего спутника, если бы он вознамерился провести с ней остаток ночи. Графа ее слова очень растрогали, ибо женщины, по его утверждению, предлагали ему такое нечасто, чему Сабрина до конца не поверила, ибо рядом с ней шел элегантный мужчина среднего роста и крепкого телосложения, с приятными, хотя и несколько неправильными чертами лица. Дома граф пригласил свою спутницу в лабораторию, зажег свечи и отворил плоский ящик красного дерева, с виду довольно старый, откуда извлек это зеркало. Оно тогда не имело теперешней рамы — кажется, я говорил об этом, не помню — и было попросту окантовано серебром. Граф вручил его Сабрине, сказав, что придет за ней, когда она сможет увидеть в нем паука. Заглянув в зеркало, Сабрина никакого паука не нашла и позволила себе усомнится в словах дарителя, но тот уверил ее, что в самом центре стекла имеется фигурка этого членистоногого, выполненная из драгоценных камней, и что при определенных условиях ее можно увидеть.

— Очень занятно, — произнес Доминик, в знак одобрения поднимая бокал. — Как-нибудь я и сам попробую приглядеться.

— Значит, бедняжка поверила? — качая головой, спросил лорд Грейвстон. — И вы до сих пор храните этот глупый кусок стекла?

— Еще кое-что, — заметил Уиттенфильд. — В ту ночь граф, по-видимому, провел какое-то время у той, кого он избавил от скандалиста мужа и вдобавок таким странным образом одарил, хотя Сабрина впрямую не сообщает, что произошло между ними.

— Нетрудно догадаться, — с неодобрением заметил Твилфорд.

— Думаю, не совсем то, чего ожидала Сабрина. Она пишет, что зеркало было установлено возле кровати, освещено пламенем свечей и…

— Ну еще бы! — осуждающе хмыкнул Твилфорд.

— Декадент-извращенец! — вскинулся Хэмворти.

— И… — продолжал Уиттенфильд, не обращая на них внимания, — на один чудесный, непостижимый момент в нем все-таки показался паук — он сидел в центре тончайшей бриллиантовой паутины, посверкивая рубинами, гранатами и турмалинами. Сабрина пришла в восторг от этого зрелища, хотя записала в дневник, что вряд ли сумеет им насладиться еще раз. Она завещала зеркало дочке с наказом беречь его как величайшее из сокровищ.

— Женское пристрастие к безделушкам! — фыркнул Доминик.

— Может быть. Но, как видите, зеркало по-прежнему хранится в нашей семье, и никому не хочется с ним расстаться. Серена весьма уважительно относилась к нему, хотя суеверной отнюдь не являлась. Надо быть полным глупцом, чтобы сторониться вещей, приносящих удачу, говорила она. Моя мать, правда, хотела его куда-нибудь деть, но этого не случилось, и, признаюсь, я рад, так как очень к нему привык. Я то и дело смотрю в него, надеясь разглядеть паука.

— Ну уж, Чарльз, — ласково пожурил Доминик.

— Видели вы что-нибудь? — быстро спросил Эверард.

— Только свое лицо. Если там и есть паук, то он прячется за человеческим отражением. — Уиттенфильд потянулся к столику и поставил бокал. — Узреть его может лишь тот, кто не отражается ни в стекле, ни в воде.

— Вы хотите сказать, что более двух часов морочили нам головы третьеразрядной историей с привидениями? — вопросил Хэмворти.

— Это реальная история зеркала, она точно описана в дневнике ее очевидицы. Сама Сабрина вернулась в Англию и припеваючи тут зажила, объяснив, что получила наследство. Вы не можете не признать: кем бы ни являлся таинственный граф, он был большим оригиналом.

— Если вдуматься, так простым шарлатаном, — уверенно заявил лорд Грейвстон. — Пусть щедрым, а все-таки шарлатаном.

— Почему вы так думаете? — спросил шестой гость. В его голосе не было вызова — лишь любопытство.

— Это ясно, — ответил, вставая, лорд Грейвстон. — Ну, если у вас все, Уиттенфильд, я отправляюсь спать. Отменный у вас портвейн, да и бренди тоже. — Он прошагал через комнату и, стукнув дверью, ушел.

Питер Хэмворти, застонав, тоже поднялся с кресла.

— Час поздний, а мне бы хотелось встать пораньше. Я и не представлял, насколько это затянется. Вот что бывает, когда разговор заходит о женщинах. — Демонстративно не глядя на зеркало, он двинулся к двери.

— Я в биллиардную. Кто-нибудь хочет со мной? — спросил Доминик, глядя на Эверарда. — Идемте, я что-то не в форме… у вас есть все шансы меня раскатать.

Эверард вдруг занервничал.

— Я… я сейчас, Доминик. — Он повернулся к хозяину дома. — Мне кажется, это весьма поучительная история. Я не все понял про зеркало, но… — Смешавшись, молодой человек последовал за Домиником.

— Чарльз, чего вы тут только не навертели, — укорил Твилфорд. — Скажите зачем?

— Вы спросили про зеркало, вот и все. — Уиттенфильд встал и, пошатнувшись, ухватился за спинку кресла эпохи Анны.

— Значит, я полный осел. — Твилфорд повернулся на каблуках и с важным видом выплыл из дубовой гостиной.

Шестой гость также стал подниматься. Взгляд его темных глаз, обращенный к владельцу имения Бриаркопс, был серьезен.

— Я нахожу ваш рассказ очень точным. Я и не представлял… — Поколебавшись, он подошел к старому зеркалу и тронул его рукой.

Сверкая, паук по-прежнему висел в центре своей драгоценнейшей паутины. Тельце его алело, как свежая кровь. Тонкие ножки, сделанные из граната и турмалина, придавали ему сходство с танцором. Он все еще был прекрасен, хотя амальгама от времени потемнела. На втором плане, позади паука, янтарно светились неяркие лампы дубовой гостиной.

А больше там не было ничего. Ибо создатель зеркала граф Сен-Жермен в нем, конечно же, не отражался.

Два послания, отправленные с четвертьвековым перерывом графом Сен-Жерменом Чарльзу Уиттенфильду.