"Щенки Земли" - читать интересную книгу автора (Диш Томас)

Глава двенадцатая, в которой я оказываюсь более или менее ответственным за спасение мира

Облако света исчезло. Мой Господин оставил меня, и я услыхал голос Папы, вышедшего на мои поиски. Взбежав на холм, я увидел его, рядом была Жюли.

— Господство! — сказала Жюли. — Ты не должен был убегать так далеко. Мы вышли и увидели свет над озером, я была уверена, что они унесли тебя.

— Почти унесли. Мой Господин был здесь и взял меня на Сворку. Но потом мне как-то удалось ускользнуть, и он убрался. Просто исчез. Я ничего не понял. Ты в порядке, Папа?

Я спросил потому, что он был заметно взволнован.

— О, вполне, вполне, — ответил отец почти машинально, — я просто задумался.

— У него появилась идея, — объяснила Жюли. — После того как ты убежал из манежа. Полагаю, он всегда такой, когда у него идея.

Бруно забрался в лимузин и принялся сигналить. Он делал это не потому, что не видел нас, — ему просто нравилось сигналить. Мы устроились на заднем сиденье, и автомобиль выскочил на улицу со скоростью, какой не видывали, должно быть, полстолетия.

— Роки названивает тем, кого вы велели вызвать, — доложил Бруно.

— Прекрасно. Ну, Деннис, что там случилось с твоим Господином?

Я объяснил, что произошло, закончив отчет живописанием сцены со змеей и лягушкой. Мне не то чтобы очень хотелось говорить об этом, но она произвела на меня большое впечатление.

— И пока ты любовался этим зрелищем, твой Господин просто угас?

— Да. Если бы он удержался на моем разуме немного подольше, то узнал бы все, что хотел. Я был не в силах противиться ему. Так почему же он оставил меня?

— Ответь еще на один вопрос: что ты чувствовал по отношению к этой лягушке? Только точно.

— Сцена была омерзительной. Я чувствовал… отвращение.

— Было это похоже на то, что ты почувствовал во время боя на ринге?

— Бой был отвратителен по-своему, змея — по-своему.

— Но и то и другое вызвало похожие чувства: отвращение, а потом тошноту и рвоту?

— Да.

— Вот оружие, которым мы сразимся с ними! Деннис, мой мальчик, еще до рассвета ты станешь героем революции.

— Я не достоин объяснений? Или революции необходимы невежественные герои?

— Когда ты не пожелал смотреть бой и ушел в таком плачевном состоянии, это меня немного позабавило. Деннис тот еще эстет, подумал я. А потом мне вспомнилась старая пословица: «Каков господин, таков и слуга». Прочти ее наоборот и получишь формулу нашего оружия. «Каков слуга, таков и господин». Господа — это не что иное, как их любимцы, только в более крупном масштабе. Они эстеты, все до единого. А мы — их любимая форма искусства. Человеческий разум — это глина, с которой они работают. Они манипулируют нашими мозгами точно так же, как северным сиянием. Вот почему они предпочитают интеллектуально развитого, образованного любимца необразованному Динго. Динги — комковатая глина; слишком грубый холст; несовершенный мрамор; стихи, которые не скандируются.

— Они должны питать к Дингам такие же чувства, какие я испытываю к Сальвадору Дали, — сказала Жюли. Она всегда была готова спорить со мной о Сальвадоре Дали, потому что знала, что мне он нравится, несмотря ни на что.

— Или как те, что я испытываю к дракам на ринге, — поддакнул я.

— Или к лицезрению чего угодно, — заключил Папа, — что вызывает отвращение у эстета. Они просто не в состоянии видеть что-то безобразное.

Некоторое время мы помолчали, размышляя над этим. Все, кроме Бруно.

— Дай срок, Деннис. Ты еще полюбишь драку. Келли нынче был просто не в форме, вот и все.

Я не успел ответить ему, потому что лимузин въехал по бетонному пандусу в ярко освещенный гараж.

— Больница, — доложил Бруно.

К нам подошел мужчина в белом халате.

— Все готово, мистер Уайт. Мы приступили к работе, как только получили ваш приказ по телефону.

— Радиоинженеры тоже здесь?

— Они уже работают с нашими технарями. А мисс Шварцкопф сказала, что подключит к этому делу и своего мужа.

Жуткое зарево внезапно воспламенило ночное небо за окнами гаража.

— Господа! — закричал я в ужасе.

— Проклятые бомбы! — воскликнул Папа. — Я совсем позабыл о них. Деннис, иди с доктором и делай, что он велит. Я должен связаться со штаб-квартирой КРС, чтобы прекратить бомбардировку.

— Куда они пытаются попасть?

— Пробуют хотя бы одной угодить в пояс Ван Аллена. Я не смог убедить их, что ничего хорошего из этого не выйдет. В одна тысяча семьдесят втором году уже пробовали, но ничего не получилось. Это отчаяние, но лучшего плана у меня не было. Сейчас же просто гибельно взрывать бомбу в поясе Ван Аллена, потому что это нарушит радиосвязь, а она нам понадобится. Бруно, Жюли, подождите меня в машине.

Целая бригада докторов повела меня по длинным, окрашенным белой эмалью коридорам. Мы вошли в помещение, битком набитое сложным электронным и хирургическим оборудованием. Главный врач велел уложить меня на неудобные металлические нары. Когда я улегся, с каждой стороны моей головы прикрепили по стальной полосе. Доктор закрыл резиновой маской мне рот и нос.

— Дышите глубже, — сказал он.

Анестезия сработала быстро.

Когда я очнулся, Папа кричал на докторов:

— Вы прибегли к анестезии? У нас нет времени на подобную изысканность.

— Установка электродов — очень тонкая операция. Он может очнуться в любой момент.

— Он уже очнулся, — сказал я.

Доктор метнулся ко мне.

— Не крутите головой, — предостерег он.

Скорее всего, как мне показалось, не было никакой необходимости зажимать мою голову стальными тисками, правда, теперь я находился в сидячем положении.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Папа.

— Каким-то жалким.

— Это прекрасно. Теперь слушай: машина позади тебя… — («Не оборачивайтесь», — вмешался доктор), — это электроэнцефалограф. Он записывает токи мозга.

Доктор снова его прервал:

— Электроды установлены в шести разных зонах. Я пытался объяснить вашему отцу, что мы точно не знаем, где именно находятся центры восприятий эстетической природы. Мы, например, не знаем, какова взаимосвязь между удовольствием и чувством прекрасного. Пока проведено слишком мало исследований. Поскольку…

— Потом, доктор, потом. Сейчас, Деннис, я хочу, чтобы ты страдал. В действительности должен страдать Белый Клык. Белый Клык будет захлебываться страданием. Я уже организовал несколько подходящих мероприятий, но скажи мне прямо сейчас, если, конечно, знаешь, что тебе особенно отвратительно, чтобы мы могли это устроить. Какую-нибудь маленькую фобию, сугубо твою.

— Объясни, пожалуйста, все толком, — о чем речь?

— Твоя энцефалограмма будет передаваться всеми радиостанциями города. Ее запись будет транслироваться и с амплитудной, и с частотной модуляциями. Каждая радиостанция страны, все радиостанции мира будут принимать и ретранслировать эту передачу. Завтра ночью мы дадим Господам концерт, подобного которому они прежде не слыхивали.

Человек в рабочей одежде внес грифельную доску и подал ее Папе.

— Доктор, у вас ногти получше моих. Поскребите по этой доске.

Возник невыносимый скрежет, который доктор не прекращал добрую минуту.

— Как выглядит запись? — спросил Папа.

— Наибольшие ответные реакции в сенсорных зонах. Но в известной степени и в остальных, особенно первые двадцать секунд.

— Ну, есть еще масса подобных удовольствий. Посмотри эти картинки, Деннис. Приглядись к деталям.

Он показал мне фотомонтаж иллюстраций из энциклопедии, от описания которого я воздержусь. Люди на картинках были за пределами досягаемости медицины. Даже за пределами досягаемости сострадания. Фотографии располагались в порядке усиления вызывающего ужас зрелища. Завершала все это громадная цветная фотография…

— Уберите это долой с глаз!

— Ответ сильнее и теперь более устойчив. Определяется просто прекрасно.

Папа поводил открытым пузырьком с формальдегидом перед моим носом. На самом деле это был не пузырек, а целая бутылка. И в ней…

Я завопил.

— Превосходно, — сказал доктор. — Кривые сигналов неподдельной тревоги.

— Впустите ансамбль, — приказал Папа.

В палате появилась группа из четырех человек с музыкальными инструментами, о которых я не имел понятия (это были, как я потом узнал, электрогитара, музыкальная пила, аккордеон и труба). Они были одеты в диковинные костюмы: рабочая одежда кричащих расцветок, отделанная всевозможными кожаными и металлическими причиндалами. На их головах были нелепые, безвкусные шляпы.

— Сверх всякого ожидания! — воскликнул доктор. — Он уже реагирует.

Они начали петь. Во всяком случае, это чем-то напоминало пение. Их расстроенные инструменты взрывались монотонным раз-два-три, раз-два-три повторяющейся мелодии, которой сопровождались хриплые вопли в духе «Выкатывай бо-очку».

Когда мне показалось, что эта новая атака на мои чувства достигла порога допустимого, Папа, пристально наблюдавший за мной, подпрыгнул, потом стал стучать по полу ногой и присоединился к исполнению этой ужасной песни.

У него был жуткий голос. Скрежещущий.

Но в самом голосе ничего особенно ужасного не было; ужас вселяло поведение отца. Человек с таким естественным чувством собственного достоинства опустился до полного самоуничижения, и этот человек — мой отец!

Это, конечно, была та ответная реакция, которой добивался Папа.

Когда они закончили свое представление, я взмолился хотя бы о минутной передышке. Папа отпустил музыкальную банду, вернув аккордеонисту позаимствованную у него ковбойскую шляпу.

— Не уработайте его до предела, пока мы не додумались, как обнаружить точку естественного отключения сознания, — посоветовал доктор.

— К тому же мне необходимо повидаться с одним практикантом, если позволите. Фотомонтаж натолкнул меня на одну мысль: здесь, в больнице, есть несколько пациентов…

— Что ты об этом думаешь, Деннис?

— В этом что-то есть. А Бруно еще поблизости?

— Он должен быть внизу.

— Если бы он порассказал мне о вещах, которые доставляют ему наслаждение, — наиболее сокровенных вещах, — для конечного результата это дало бы больше ужасов, чем ты можешь придумать. Кошмарные вещи укладываются в его голове, как мне кажется, совершенно естественным образом.

— Хорошая мысль. Я пошлю за ним.

— И за Роки тоже, если она внизу. Я помню, как она наблюдала за мной во время драки боксеров. Она может здорово помочь тебе.

Едва Папа вышел из палаты, вернулся доктор, эскортируемый караваном кресел на колесах и носилок. Фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.

Все это продолжалось четыре часа, и каждая следующая минута была хуже предыдущей. У Бруно воображение оказалось неиссякаемым, особенно когда его стали подхлестывать алкоголь и супруга. Сперва он рассказывал о своем любимом боксе. Потом поведал мне, что жаждал сделать с любимцами и что сделал бы, будь у него побольше времени. Затем стал разглагольствовать на тему таинств любви; не менее красноречиво коснулась этой темы и Роки.

Неудивительно, что по истечении двух часов этих и других наслаждений я попросил немного кофе. Роки вышла и вернулась с дымящейся чашкой, из которой я успел сделать один жадный глоток, прежде чем сообразил, что это вовсе не кофе. Роки не забыла, как я чувствовал себя при виде крови.

Когда меня привели в сознание с помощью пахучей соли, Папа привел новых весельчаков. Их доставили в больницу сразу же после боя в Учебном манеже. По понятным причинам большую часть из того, что происходило после них, я больше не могу вспоминать.

Мы вышли на террасу больницы — Папа, Жюли и я. Миссисипи у нас под ногами выглядела темной заводью, уходящей в неведомое. Прошел час после захода солнца, но луна еще не взошла. Свет исходил только с севера, где мощные вспышки северного сияния из-за горизонта заставляли блекнуть звезды.

— Пять минут, — нервозно объявил Папа.

Через пять минут радиостанции всего мира должны были начать передачу моего концерта, записанного прошлой ночью. Я прослушал звуковой эквивалент своей энцефалограммы и не беспокоился. Для сражения с эстетикой эта запись была под стать машине для Страшного Суда.

— Голова все еще болит? — спросила Жюли, поглаживая легкой как перышко рукой по моим бинтам.

— Только если вспоминаю прошлую ночь.

— Позволь мне снять поцелуями боль.

— Три минуты, — возвестил Папа. — И прекратите это. Вы нервируете меня.

Жюли привела в порядок свою блузку, сшитую из какого-то удивительно прозрачного жатого нейлона. В последнее время я стал восхищаться некоторыми подходами к использованию одежды.

Мы наблюдали за северным сиянием. Светильники были выключены по всему городу. Каждый в целом мире не отрывал сейчас глаз от сияния.

— Что вы теперь будете делать, став Верховным Катодом? — спросила Жюли, просто чтобы убить время.

— Через несколько минут революция окончится, — ответил Папа — Не думаю, что мне понравится административная работа. Особенно после всего этого.

— Вы собираетесь подать в отставку?

— Как только мне позволят. У меня зуд еще немного позаниматься живописью. Вам известно, что я пишу картины? Я сделал автопортрет. Он висит над моим столом в рабочем кабинете. Думаю, он отменно хорош, но я смогу писать еще лучше. В любом случае заниматься живописью — в традициях отставных генералов. Кроме того, я должен написать мемуары. У меня уже есть название: «Эстетическая революция».

— Или «Да здравствует Динго!», — предложила Жюли.

— Десять секунд, — предупредил я.

Мы не сводили глаз с северной кромки неба. Сияние выглядело занавесом голубоватого света, на котором играли и танцевали ленты и столбики яркой белизны.

Сначала невозможно было заметить никаких изменений. Вся картина мерцала радостной красотой, какой она славилась с незапамятных времен, но нынешней ночью в этой красоте было что-то от мрачности Dies Irae,[11] сцены которого разыгрывались специально для нас.

Затем одна из вылетевших из-за горизонта лент внезапно исчезла, будто ее выключили, как электрическую лампочку. Это произошло совсем неожиданно, но я не был вполне уверен.

Долгое время больше ничего не происходило. Но когда пять аркообразных узоров света исчезли с неба в один миг, я понял, что Господа начали свой исход.

— Бьюсь об заклад, это элефантиаз.

— Ты о чем, Деннис?

— О последнем фото из того монтажа. Я очень хорошо его запомнил.

Яркость сияния уменьшилась вдвое, когда дело дошло до музыки банды из глухомани. Для большей уверенности я включил радио. Несмотря на разряды, визг и свист моих нейротоков, ошибиться в присутствии ритма уом-па-па, уом-па-па было невозможно.

Когда радиотрансляция дошла до несказанного снадобья, которым угостила меня Роки, по Небесам прокатился потрясающий взрыв. На мгновение все небо окрасилось в белый цвет. Потом белизна исчезла. От сияния осталась лишь туманная голубовато-белесая тень над северным горизонтом. Едва ли в ней был хотя бы намек на красоту. Она мерцала то здесь, то там случайными невыразительными узорами.

Господа покинули Землю. Они не вынесли лая.