"Щенки Земли" - читать интересную книгу автора (Диш Томас)

Глава одиннадцатая, в которой я приобщаюсь к философии дингоизма

Следующая неделя пронеслась в таком темпе, что это можно было бы назвать кошмаром, не будь я так деятельно, так головокружительно счастлив. Прежде всего я еще раз женился на Жюли — но теперь по обряду Дингов. Папа растолковал мне, что в некоторых вопросах — особенно во всем, что касалось брака, — Динги могли проявлять не меньшую приверженность обрядам, чем мой брат Плуто. Жюли Дарлинг прониклась духом существовавшего положения вещей с атавистическим энтузиазмом, но теперь я подозреваю, что Папина настойчивость нашла благодатную почву в лице моей снова перешедшей в невесты жены и дала мощные всходы. И все же это был хорошо сработанный обряд, что наверняка подтвердил бы и Плуто. Свеча Гименея никогда не горела ярче, чем в тот день, когда наши руки соединились над светящейся вакуумной трубкой алтаря восстановленной электростанции.

Часом позже разразился наш первый семейный скандал, когда она сказала, что, навещая меня в тюрьме, уже знала о Папе и приготовленной им для меня проверке. Но скандал сразу же угас, как только Жюли заметила, что, раз я успешно выдержал проверку, у меня не должно быть причин для гнева. Мне невыносимо даже подумать, что могло бы произойти, согласись я сделать заявление, предложенное Папой.

Мгновение, которого я боялся больше всего, — когда мне пришлось сообщить Папе, что любимец, которого привели на эшафот вместе со мной, был его сыном, — пронеслось, отнюдь не выведя Папу из равновесия. Он знал об этом заранее от Жюли и тем не менее пошел на это, приказав совершить казнь, чтобы, как он заявил, дать мне отрезвляющий наглядный урок смертности человека и подобающей расплаты за бунтарство.

— Но он же твой сын! — запротестовал я. — Могут ли быть узы крепче, чем между отцом и сыном?

— Да, не сомневаюсь, что все это очень верно, хотя подобные узы иногда слабоваты, если сыновья исчисляются сотнями. Но не забывай, Деннис, он пошел на кровосмешение. Так что даже если не принимать во внимание его политические преступления, которые велики сами по себе…

— Папа, ты опять улыбаешься этой странной улыбкой. Подозреваю, что в рукаве у тебя припрятан туз.

— Давай посмотрим фильм, Деннис. Если я стану рассказывать тебе, ты скорее всего не поверишь.

На экране появились четверо (совершенство их обнаженных тел свидетельствовало о том, что это любимцы), которые несли какое-то ложе с покоящимся на нем телом Святого Бернара. Они поднимались по извилистой тропе к вершине Холма Иглы. Достигнув ее, эти четверо опустили ношу и уставились на разгоравшееся над мертвым телом золотое сияние: Господин Святого Бернара витал над холмом.

Пальцы Святого Бернара шелохнулись — и я не нашел ничего другого для сравнения с прелестью этого мгновения, кроме панно «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, — веки дрогнули (теперь это напомнило мне объективы фототелеграфа), и глаза открылись. Святой Бернар, чудодейственно воскресший, запел «Оду к радости», воскрешая Девятую симфонию Бетховена. Затем медленно все пять тел поднялись в воздух, продолжая воспевать свою радость. После такого счастливого конца я больше не мог дуться на Папу из-за фарса с совершением казни.

Мы с Жюли сразу приобрели известность у Дингов. На непрерывно следовавших друг за другом ленчах, обедах и танцевальных вечерах мы разыгрывали роли беженцев от «тирании Господ» и изображали «благодарность за вновь обретенную свободу». Это цитата из речи, написанной Папой специально для моих выступлений на подобных мероприятиях. Она неизменно вызывала аплодисменты. Динги не отличаются вкусом.

В то время как я изображал пламенного революционера, в моей душе разыгрывалась более серьезная драма. Будь это всего лишь соперничество между сыновней почтительностью и моей лояльностью к Господам, я не мог бы колебаться так долго, потому что почтению к родителям не остается места, если в течение семнадцати лет считаешь их умершими.

Но у меня неординарный отец. Он — Теннисон Уайт и автор «Собачьей жизни». Теперь я знал, что у этой книги есть продолжение.

Я прочитал «Жизнь человека» за один присест, не отрываясь от книги целых пятнадцать часов. Она оказалась для меня одним из самых оглушительных потрясений в жизни. В тот момент я действительно не мог припомнить ничего такого, что могло бы сравниться с полученным впечатлением.

Всякий, кто прочтет эту книгу, поймет, как трудно даже попытаться прокомментировать ее. В ней всего понемногу: сатиры, полемики, мелодрамы, фарса. После классической цельности «Собачьей жизни» продолжающая повествование «Жизнь человека» бьет по самолюбию, словно струя холодной воды из брандспойта. Она начинается той же легкой иронией, тем же приглушенным остроумием, но постепенно — трудно сказать, с какого именно места, — точка зрения смещается. Сцены из первой новеллы повторяются дословно, но теперь они выглядят нелепыми. Аллегория открывает дорогу отвратительному, дьявольскому реализму, каждое слово несет в себе обвинение, адресуемое непосредственно мне. Когда я закрыл книгу, в памяти не осталось ничего, кроме ощущения только что полученного удара обухом по голове. Именно поэтому я совершенно не обратил внимания, что «Жизнь человека» — от начала до конца всего лишь автобиография.

Как я упомянул ранее, мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, воспитанных за пределами планеты Земля. Он получил образцовое воспитание на Церере; затем, когда у него обнаружилась лейкемия, Папа был отослан в какую-то второразрядную больницу на Земле, а Господа тем временем спорили между собой о «спортивности» вмешательства в его судьбу. Тогда-то он и утратил веру в Господство, а затем набросал план создания обоих своих великих романов. Тогда же Папа завязал контакты с вождями Дингов и с их помощью разработал программу революции. «Собачья жизнь» должна была стать увертюрой выполнения этой программы.

Многих писателей обвиняли в растлении молодежи и принижении норм морали их времени. Возможно, ни один из них не был столь осмотрительным на этом поприще, как Папа. Его новелла была бомбой замедленного действия, замаскированной под пасхальное яйцо, подложенное в самую середину лукошка Господ. Это был Троянский конь; это была медленно действующая кислота, разъедавшая разумы любимцев, — сперва просто в виде легкой эстетической щекотки, затем проникающей все глубже и глубже не хуже добротного абразива, который оставлял зудящий шрам вины. Потому что люди, как показали последние исследования, созданы не для того, чтобы стать домашними животными.

Те, кто выдерживал кислотную пробу этой новеллой, ухитрялись сбежать на Землю и присоединиться к Дингам (разыгрывая, подобно Папе, спектакли безжалостной гибели в лапах последних). Непробиваемые (как ни грустно сознавать, их было подавляющее большинство) оставались с Господами и проводили в жизнь все то, что было пищей для чудовищно едкой сатиры «Собачьей жизни». Они превращались в собак.

Только через десять лет после выхода в свет «Собачьей жизни» Папа устроил собственный побег на Землю. Он ухитрился не дать Господину Ганимеда проникнуть в свои помыслы, осмотрительно перемешивая свои истинные чувства и твердо поставленную цель с круговертью сумасбродных идей, избытком которых всегда славилась его неуемная фантазия. Он еще более вводил в заблуждение своего Господина, окружив «коварный замысел» такими прозаическими и неприятными образами (чего, например, стоит отрезанное ухо), что у Господина не возникало желания ни вникать в последовательность его мыслительного процесса, ни утруждать себя более чем поверхностным уделением внимания ему самому.

В автобиографии Папы не нашлось места упоминанию того факта, что он оставил двоих сыновей (я имею в виду только Плуто и себя), когда отправился к Дингам; и он до сих пор отказывается говорить на эту тему. Я всегда подозревал, что едва ли он хоть когда-нибудь сомневался в правильности своего поступка. Но и весьма сомнительно, что у него было желание предоставить нам возможность самим решать — присоединяться к Дингам или оставаться на господских Сворках.

В 2024 году Земля кишела беженцами от Господ, и революционное движение — Корпус Революционной Самоиндукции, или КРС, — набирало силу. (Динги, естественно, не хотели называть себя Дингами.) Следующая Папина задача была более трудной, так как ему предстояло придумать, каким образом превратить в армию неорганизованную массу апатичных Дингов которые никогда не покидали Землю. «Жизнь человека» позволила частично решить эту задачу — она показала Дингам, кем они были: аморфной массой недовольных без программы и целей; расой, уже сделавшей первый шаг к вымиранию.

Но Динги не были такими любителями романов, как любимцы. Только самые мыслящие из них читали его вторую новеллу, но они-то меньше других нуждались в ней. Постепенно Папа понял, что никакая литература не превратит сухое дерево духа Дингов в пылающий революционным подъемом факел.

Получилось так — и теперь мы отвлечемся от Папиной автобиографии и обратимся к голым фактам истории, — что моему отцу пришлось изобрести мифологию.

Для нее-то Динги созрели. С самого первого заявления о себе Господ в семидесятые годы XX века организованная религия стала неуклонно разваливаться. Господа обладали назойливым сходством с любимыми человечеством богами, и служители религий или просто мистически настроенные люди оказались среди первых, кто добровольно шел в питомники, где они могли созерцать очень близкую к божественной природу Господ без обычных неудобств аскетической жизни. С другой стороны, Динги находили для себя трудным благоговение перед богами, которые так сильно напоминали их заклятых врагов.

Папа догадался, что в этих условиях Динги примут «религию» демонологии и симпатической магии. Когда боги злобны, люди обращаются к заклинаниями и тотемам.

Но восковые куклы и дьявольские маски мало что могли дать, потому что первый закон симпатической магии гласит: «Подобие производит подобие». Господство — электромагнитное явление. Следовательно, что может стать лучшим талисманом, чем сухой элемент?

В любом элементарном учебнике физики хранились сокровища таинств знания, иератической символики и даже боевых кличей. Законам Кирхгофа детей стали обучать с колыбели, а революционеры — носить пробковые шлемы, чтобы уберечься от Господ, ведь пробка — хороший изолятор. Это, конечно, чепуха, но чепуха очень действенная. Корпус Революционной Самоиндукции завоевал подавляющее большинство в Совете Дингов под лозунгом: ГОЛОСУЙТЕ ЗА КРС! Папа стал Диодом в революционном правительстве, вторым во властных структурах после самого Верховного Катода. Все были готовы начать революцию, но никто не имел ни малейшего представления, как к ней подступиться.

Это наглядная иллюстрация к тому, как важно быть готовым, — благоприятная возможность свалилась с Неба, когда активность солнечных пятен устроила Господству короткое замыкание.

Благодаря этой удаче вождям Дингов удалось взять хороший старт, но с момента дня S прошел уже месяц, и Господа постепенно стали возобновлять свои прежние заявки на доминирующее положение. Восстанавливалось производство электроэнергии, снова появлялось электроосвещение (хотя Динги отказывались им пользоваться); питомники вырастали на прежних местах под своими куполами из силового поля; плененные любимцы систематически возвращались к прежним Господам, и самой впечатляющей демонстрацией массового бегства стал Холм Игла. Вот-вот должно было установиться еще более сильное Господство, чем прежде, если Динги не найдут какой-нибудь способ воспрепятствовать этому.

Пробковые шлемы, возможно, хороши для поддержания боевого духа, но в реальном сражении я предпочел бы даже плохонький пугач. Если у Дингов и были сколько-нибудь серьезные планы, мне Папа о них не рассказывал.

Папа и мы с Жюли ждали в вестибюле отеля «Сент-Пол» уже целых пятнадцать минут и за все это время не увидели ни одного коридорного или посыльного. В отеле не было и постояльцев, потому что за период Господства Земля стала так непопулярна, что крышу над головой и постель всегда было легко подыскать. Чего невозможно было найти нигде, так это работы. Даже лучшие отели и рестораны перешли на самообслуживание.

Наконец Бруно и Роки (это имя стало казаться ей более благозвучным, чем Роксана) закончили туалет и появились в вестибюле. На Бруно были свободного покроя хлопчатобумажный костюм и спортивная рубашка с отложным воротником, в вырезе которого виднелся краешек повязки на груди. Роки выглядела потрясающе; Жюли Дарлинг казалась на ее фоне такой степенной, что приходило на ум сравнение с кулем. Но когда вам всего двадцать, незачем так усердствовать, как это приходится делать в тридцать восемь лет.

Мы обменялись шутками, выбрали ресторан и пошли к Папиному автомобилю — вот как начинался самый страшный вечер моей жизни.

Бруно возвращался к своим обязанностям в Дулуте на следующий день, и мы не смогли убедить его остаться хотя бы ненадолго. Уже несколько недель он настойчиво требовал, чтобы мы впятером — двое Шварцкопфов и трое Уайтов — отправились «покутить всю ночь». Я чувствовал себя виноватым перед Бруно. В то время я еще не умел жить с нечистой совестью и уступил.

Я относился подозрительно к его попыткам завязать дружбу с человеком, который едва не убил его, но может быть, я просто опасался, что подобно большинству Дингов Бруно заинтересован в более близком знакомстве с моим отцом. Однако его первая попытка относилась к тому времени, когда он еще не знал, что Теннисон Уайт — мой отец. Поэтому было довольно трудно сомневаться в его искренности. Я решил, что он просто сумасшедший.

При явном ощущении вины и неловкости перед Бруно я терялся в догадках, какие чувства питала ко мне Роки. Когда она разоблачила меня перед Дингами, ей не могло быть известно, что мой отец — второй в команде Дингов, а вовсе не их архивраг. Только находившиеся у истоков движения КРС знали своих вождей, а его роман «Жизнь человека», который заставил ее принять точку зрения Дингов (в той степени, какой не смог добиться Бруно), был опубликован под псевдонимом. Она жаждала моей казни — вместо этого спасла мне жизнь. Теперь мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, на заднем сиденье Папиного лимузина и вспоминали прежние времена. Когда мы выбирались из машины, она ухитрилась всадить шпильку своего каблука мне в ногу с поразительной точностью, а в середине обеда, сияя улыбкой и болтая без умолку, недвусмысленно пнула в голень под столом.

Наша трапеза отклонялась от обычного курса только тем, что почти все замечания Роки сыпались на голову Бруно. Переполненный бесстрашным энтузиазмом, начав говорить, он мог продолжать сколь угодно долго. Чтобы заставить Роки не перебивать его (кому не надоест слушать восторженные речи о собственной свадьбе или о том, как она рада, что дорогая крошка Крохотуля больше не незаконнорожденная), я стал расспрашивать Бруно о его детстве, которое было, как мне показалось, драмой ужасов. Для большинства Дингов жизнь — одна непрекращающаяся битва: с окружающим миром, со своей семьей, со своими учителями и с разрушением собственных разума и тела. Неудивительно, что Бруно вырос таким агрессивным жлобом. Но даже когда я узнал все это, он не стал нравиться мне хоть немного больше.

С обедом было покончено, и я подумал, что мы можем благополучно откланяться, но Бруно достал из внутреннего кармана пиджака конверт и объявил, словно действительно надеялся доставить нам удовольствие, что у него есть пять билетов на поединок.

— Какой поединок? — спросил я.

— Боксерский, в Учебном манеже. Нынче вечером дерется Келли Броуган, будет на что посмотреть. Держу пари, на астероидах вам не доводилось видеть хороших боев, или я ошибаюсь?

— Нет, — ответил я тоном обреченного, — мы их вообще не видели.

— Однако там бывали красивые соревнования по гимнастике, — вмешалась в разговор Жюли, — и фехтовальные поединки, хотя они всегда оканчивались без травм.

Смех Бруно напоминал рев раненого быка.

— Гимнастика — это клевая шутка! Красивые — надо же сказать такое! Ну ты и тип, Жюли. Деннис, ну и тип твоя девочка!

Глаза Роки злобно блеснули в предвкушении поживы.

— Деннис, тебе действительно надо пойти, раз ты даже в детстве был задирой. Вам тоже не помешало бы развеяться, мистер Уайт, — у вас усталый вид. Человеку вашего положения необходимо время от времени отвлекаться от дел.

— Какого черта, — сказал Папа, — пойдемте все! А потом полюбуемся фейерверком.

— О, мне нравятся фейерверки, — поддержала идею Папы Жюли с напускной радостью.

Из-за стола встали все разом. Бруно и Роки были счастливы, как два ребенка. Мы с Жюли чувствовали себя гораздо гнуснее. Но Папа…

Папа выглядел таким подавленным и разбитым, что наверняка не осознавал большей части того, что происходило вокруг. Он знал то, чего не знал ни один из нас, — Господа предъявили Дингам ультиматум и дали всего один день отсрочки. Они решили, что человечеству не следует доверять ведение собственных дел. Поэтому все люди подлежат размещению в питомниках, больше не будет различия между Дингами и любимцами. Верховного Катода эта угроза повергла в панику, и, несмотря на возражения и мольбы Папы, он постановил, что нынче вечером Динги пустят в ход свой последний козырь.

Козырь Дингов — как Папа знал, но остальные, вероятно, нет — не стоил даже истертого пятицентовика. Все, что у них было, — атомные бомбы.

То ли потому, что Бруно был знаком с контролером, то ли потому, что с нами был Папа, не могу сказать, но всего лишь входные билеты позволили нам занять места у самых канатов ринга. Заполнявшая дымное помещение крытого стадиона толпа выглядела громадным стадом овец, выведенных на шумный парад, но предварительно напичканных транквилизаторами. Одна женщина возле нас (и я уверен, что это была та самая, что целовала меня в Дулуте и проклинала на виселице) кричала: «Убей его! Убей этого за!..» А ведь бой еще не начался!

Звякнул гонг. Два человека, почти совершенно голых, не считая цветных трусов, стали подступать друг к другу, в нервном ритме двигая руками и осторожно кружа один возле другого. Тот, что был в красных трусах, сделал вид, будто бьет второго левой рукой в живот. Его правый кулак почти тотчас устремился прямо в лицо соперника. Когда голый кулак достиг цели, раздался хруст, рассеченная скула обагрилась кровью, и толпа завопила.

Кровь хлестала и из носа этого человека. Я отвел взгляд. Бруно же присоединил свой рев к общему гаму, Роки впилась в меня взглядом, с наслаждением наблюдая, как я бледнею и вздрагиваю. Папа, казалось, скучал, а Жюли зажмурилась и не собиралась открывать глаза. Я поступил было точно так же, но когда услыхал новый хруст и последовавший за ним грохот рухнувшего на помост тела, любопытство взяло верх над моими более тонкими чувствами и я снова взглянул на ринг. Человек в красных трусах лежал на спине, его лишенное какого бы то ни было выражения лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего. Кровь хлестала из его носа, заполняя глазные впадины. Роки визжала от удовольствия, но Бруно, чувства которого были на стороне поверженного бойца в красных трусах, кричал:

— Вставай, ты, бездельник!

Я поднялся с места, пробормотал извинения и выбрался из манежа на свежий воздух, где аккуратно освободился от подступавшей рвоты прямо перед живой изгородью, которая отделяла Учебный манеж от парка. Хотя я и чувствовал слабость, не сомневался, что в обморок не упаду. Привитый Господами условный рефлекс давал слабину!

Начинавшийся за изгородью парк зарос сорняком. Сквозь по-летнему густую зелень я разглядел яркий блеск освещенной луной воды. Холм спускался к пруду.

Внизу, у самой кромки воды, шум стадиона был едва слышен и смягчался другими ночными звуками: кваканьем лягушек, шелестом тополиной листвы, плеском воды. Покой и земная благодать.

Полная луна сияла над головой, словно эхо тысяч поэм всех земных поэтов, которые эпоха за эпохой черпали у нее огонь своего вдохновения. Она оставила их, позабытых историей, оставит в свое время и меня. Такова суть вещей, думал я. Листьям положено падать осенью, снегу — зимой. Травы возрождаются весной, но лето коротко.

И я осознавал, что принадлежу Земле, и душа моя наполнялась ощущением счастья. Момент был совсем неподходящим для счастья — но оно было. Жюли и луна были его частицами; ими были и кваканье лягушек, тополя, стадион; Папа, циничный, озабоченный, даже сломленный; отчасти и Бруно с Роксаной, может быть, лишь потому, что они полны жизни. Все это соединилось в моем сознании с воспоминаниями о фермерском доме, и мне показалось, что я ощутил запах гниющих в траве яблок.

Небо становилось все ярче и ярче. Луна… Но в луне ли дело? Облако тумана собралось над прудом, оно светилось… Его свечение усиливалось, пока полная луна не потерялась в нем.

Сеть Сворки сомкнулась над моим разумом, и возникший в нем голос ласково промурлыкал:

— Белый Клык, хороший мальчик! Теперь все в порядке. Мы услыхали твой зов… (Но я не звал! Я просто почувствовал себя счастливым!) …и вот я здесь. Твой Господин вернулся наконец за тобой.

И я вскрикнул, как от обыкновенной боли. Быть унесенным сейчас! Всего несколько дней назад я плакал от того, что во мне нет этого голоса, но сейчас — НЕТ!

— Ну, — успокаивал он, — ну полно же. Было плохо? Было очень-очень плохо? Ужасные Динги схватили тебя, но это больше не повторится. Ну полно же.

Сворка стала ласково похлопывать по сенсорной области коры головного мозга: мягкий мех обволакивал меня, наполнял мускусным ароматом. Вздохи арфы (или это был только плеск воды?) на грани потери сознания создавали фон звучанию голоса моего Господина, который продолжал утешать меня, и слова его лились, словно бальзам на раны.

Внезапная вспышка угрызений совести напомнила мне о Папе. (Не думай о своем несчастном отце, — приказала Сворка).

Он ждал меня. Жюли меня ждала. Динги тоже ждали. (Мы и Жюли заберем обратно. Ну-ну, пусть тебя больше не тревожат эти противные Динги. Скоро не останется никого из них, их больше не будет никогда, совсем никогда).

На всякий случай я старался не думать — по крайней мере направлять свои мысли так, чтобы не выдать ставшее мне известным за последние дни. Из-за этого усилия размышления сами собой фокусировались на запретных вещах.

Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь чепухе — поэзии, луне, дымке за пределами сверкающего эфира. Но Сворка, почувствовав сопротивление, смыкалась вокруг разума все туже и проникала сквозь тонкую пелену этого камуфляжа. Она копошилась в памяти, точно это была колода карт, ненадолго задерживаясь (ровно настолько, чтобы в моем сознании сформировался необходимый образ) то там, то здесь, изучая все, что касалось отца, с пристальным вниманием.

Неожиданно, на самой кромке моего восприятия, появился звук: о-ухрп. Потом он повторился: о-ухрп. Сворка издать его не могла. Вздохи арфы на миг изменились, став прозаическим плеском воды. Я сосредоточил внимание на этом простом звуке, изо всех сил сопротивляясь давлению Сворки.

— Откуда этот звук? — спросил я Господина.

Чтобы ответить мне, ему пришлось перестать копошиться в моей памяти:

— Ниоткуда. Ничего особенного. Не думай об этом. Слушай красивую музыку, ведь она тебе нравится? Думай об отце.

Чем бы ни был этот звук, он, казалось, возникал в траве у моих ног. Мне все было хорошо видно в потоках света, лившегося из сияния вокруг моей головы. Я разгреб траву, и взгляду предстало отвратительное зрелище.

Не думай об этом!

Из широко раздвинутых челюстей водяной змеи торчала передняя половина лягушки. Змея, увидев меня, стала извиваться, торопясь утащить свою жертву в более густую траву.

Сворка приказывала не смотреть; по правде сказать, мне и самому не хотелось это видеть. Зрелище было ужасным, но я не мог заставить себя отвернуться.

Лягушка растопырила передние лапки, противясь последнему глотку, который должен был стать ее концом. Между тем задняя половина ее плоти уже переваривалась. Она издала еще один меланхоличный хрип.

Ужасно, подумал я, ужасно! О, какой ужас!

Прекрати. Ты… должен… перестать…

Змея билась всем телом, извивалась и пятилась. Передние лапки лягушки цеплялись за траву. Ее хрипы стали совсем слабыми. В слабеющем свете я почти потерял их из виду в тени высокой травы. Мне пришлось наклониться ниже.

В лунном свете я разглядел тонкую линию светлой пены на сомкнувшихся челюстях змеи.