Глава XX
СНУЮЩИЙ ЧЕЛНОК

Вот так в синей холстине жизни Израиля Поттера вновь и вновь, как алая нить, мелькал Поль Джонс. Еще один такой алый стежок — и мы вновь возвращаемся к прежней грубой и простой домотканой материи.

После победы эскадра отправилась к острову Тессел, куда и прибыла вполне благополучно. Не перечисляя последующих досадных затруднений, достаточно будет сказать, что спустя несколько месяцев бездействия (в смысле каких-либо военных предприятий) Поль и Израиль, которые оба, хотя и по разным причинам, горячо желали вернуться в Америку, отплыли туда на корабле «Ариэль» — Поль в качестве капитана, а Израиль в качестве квартирмейстера.

Через две недели они повстречали ночью похожее на фрегат судно и сочли его вражеским. Суда сблизились: оба несли английский флаг, так как каждый стремился обмануть другого, внушив ему, будто он встретился с кораблем английского военного флота. В течение часа капитаны обменивались через рупор уклончивыми фразами. Это был весьма сдержанный, расчетливый, полный ловушек разговор, не посрамивший бы и двух государственных мужей. В конце концов, позволив себе выразить некоторое сомнение в правдивости незнакомца, Поль вежливо пригласил его спустить шлюпку и явиться на «Ариэль», чтобы показать свой патент, но тот с величайшей учтивостью ответил, что, к несчастью, его шлюпка течет, как решето. Не менее учтивый Поль почтительно попросил его вспомнить об опасности, которой чреват подобный отказ, на что незнакомец, вдруг вспылив, обещал ответить устами двадцати пушек: недаром и он, и его команда — настоящие англичане. После чего Поль сказал, что дает ему ровно пять минут на трезвое размышление. Едва этот краткий срок миновал, как Поль поднял американский флаг, подошел к неизвестному кораблю с кормы и открыл огонь. Эта нелепая ссора посреди океана завязалась в восемь часов вечера. Почему люди утрачивают миролюбие на этой великой всеобщей равнине? Или природа, матерь волн, этих свирепых ночных буянов, подает человечеству дурной пример?

Канонада продолжалась десять минут, а затем незнакомец сдался, крикнув, что половина его команды убита. На палубе «Ариэля» раздалось громовое «ура!». Призовой партии было приказано приготовиться. В эту минуту сдавшийся корабль переменил позицию, начал отходить от «Ариэля» на ветер, и на мгновение его длинный бизань-гик навис по диагонали над полуютом «Ариэля». Стоявший поблизости Израиль инстинктивно ухватился за него — так же, как прежде за утлегарь «Сераписа», — и когда почти в тот же момент раздалась команда перейти на сдавшееся судно, он вспрыгнул на гик и побежал по нему к палубе приза, полагая, разумеется, что за ним тут же последует вся призовая команда. Однако паруса неизвестного корабля вдруг надулись, и он стал удаляться от «Ариэля», чему немало способствовало то обстоятельство, что его бизань-гик не был ни к чему привязан. Израиль, остановившийся на середине гика, увидел, что до «Ариэля» ему уже не допрыгнуть. Тем временем Поль, заподозрив подвох, приказал поставить все паруса, однако незнакомец, используя полученное преимущество, сумел ускользнуть, несмотря на то что обманутый победитель гнался за ним долго и упорно.

В суматохе никто не заметил отчаянного прыжка нашего героя. Однако, когда корабли разошлись, кто-то из офицеров неизвестного судна заметил на гике человека и, приняв его за своего матроса, сурово спросил, что он там делает.

— Распутываю сигнальные фалы, сэр, — ответил Израиль, дергая какую-то болтавшуюся рядом снасть.

— Ну, кончай и слезай оттуда, а не то послужишь мишенью для погонного орудия, — сказал офицер, подразумевая носовую пушку «Ариэля».

— Есть, сэр! — отчеканил Израиль, спрыгнул на палубу и очутился среди двухсот матросов большого английского капера. Он тут же сообразил, что ссылка на гибель половины экипажа была чистейшим обманом, пущенным в ход, чтобы облегчить бегство. Одна за другой раздавались команды выбрать ту или иную снасть — корабль торопливо поднимал все свои паруса. Израиль, как и остальные матросы, мгновенно кидался выполнять эти приказы и тянул канат со всем усердием, но только богу известно, какая тяжесть ложилась на его сердце с каждым рывком, который помогал вновь расширить пропасть, отделявшую его от родины.

Во время передышек он размышлял, что ему делать дальше. Под покровом ночной темноты среди множества матросов, одетых так же, как и он, ему нетрудно было выдавать себя за их товарища. Но утренняя заря, несомненно, изобличит его, если он не успеет придумать какой-нибудь хитроумный план. Если обнаружится, кто он такой, то по прибытии в первый же английский порт его, несомненно, ждет тюрьма.

Положение было отчаянным, и спасения приходилось искать в столь же отчаянном средстве. Одно представлялось ему несомненным: укрыться тут он не сумеет. Нет, только смело оставаясь на виду, можно было еще на что-то надеяться. Заметив, что матросы капера, в отличие от настоящих военных моряков, не носят формы, наш искатель приключений снял и незаметно выбросил за борт свою куртку, по которой только его и можно было опознать, и остался в синей шерстяной рубахе и синем полотняном жилете.

Надежду на успех его замысла внушало Израилю то обстоятельство, что он попал не на французский или иной иностранный корабль, а на английский, где враги говорили на одном с ним языке.

И вот, собравшись наконец с духом, он тихонько взбирается на грот-марс, усаживается там на старый парус рядом с десятком гротмарсовых и спокойно просит у одного из них табачку.

— Дай-ка пожевать, приятель, — сказал он, устраиваясь поудобнее.

— Эгей! — ответил матрос. — А ты кто такой? Пошел отсюда! Формарсовые и крюйсмарсовые не пускают нас на свои мачты, так разрази меня на этом месте, если мы пустим к себе кого ни есть из их шайки. Ну-ка, проваливай!

— Ты что, ослеп или белены объелся, парень? — возмутился Израиль. — Я же гротмарсовый, как и ты. Правильно, ребята? — воззвал он к остальной компании.

— В нашей вахте числится десять гротмарсовых, — ответил другой матрос. — А с тобой это выходит одиннадцать, так что слазь!

— Хватит, ребята, измываться над старым товарищем! — уговаривал Израиль. — Будет вам валять дурака. Дай-ка табачку-то, — снова обратился он к соседу самым дружеским тоном.

— Вот что, — заявил тот. — Если ты сам не уберешься подобру-поздорову, подлая крюйсовая крыса, мы тебя сбросим на палубу, как топенант-блок.

Убедившись, что они, того гляди, приведут свою угрозу в исполнение, Израиль отпустил несколько притворно веселых шуточек и поспешил вниз.

Причина, почему он решил прибегнуть к этой уловке — и собирался повторить ее, несмотря на вышеописанную неудачу, — заключалась в следующем: как принято на военных кораблях, матросы здесь тоже были разбиты по командам, которые несли определенные обязанности в раз навсегда определенных местах. Поэтому Израиль мог избежать разоблачения, только если бы ему удалось каким-то образом пристроиться к такой команде, в противном случае одинокий неприкаянный незнакомец был бы слишком заметен, и первая же общая поверка оказалась бы для него роковой, даже если бы он не был схвачен еще раньше. Разумеется, надежда на успех в любом случае была весьма слабой, но ничего другого Израиль придумать не мог, и ему оставалось только испробовать этот способ.

Опять, некоторое время потолкавшись среди дежурной вахты, он отправился на бак, где якорная команда как раз критически обсуждала подробности недавнего славного боя и высказывала мнение, что к рассвету даже парусов преследователя уже не будет видно.

— Ну, еще бы! — воскликнул Израиль, подходя к ним. — Где уж этой старой лохани угнаться за нами. Ну и задали же мы ей перцу, ребята! Дайте-ка кто-нибудь табачку пожевать. Сколько у нас раненых, не слыхали? Убитых вроде бы нету. Ловко мы их провели, а? Ха-ха! Ну, дайте табачку-то!

Под влиянием умягчающего жара патриотизма кто-то из старых матросов по-братски протянул пачку табака нашему скитальцу, а тот, отрезав себе кусок, вернул ее и повторил свой вопрос об убитых и раненых.

— Да вот, — ответил матрос, угостивший его табаком, — Джек Джубой говорил мне, что к врачу отнесли всего семерых, а убитых нет ни одного.

— Дело, братцы, дело, — отозвался Израиль, подходя к лафету, на котором расположились человека три. — Ну-ка, подвиньтесь, ребята, неужто у вас не найдется местечка для своего?

— Тут полно, приятель. Попробуй у соседней пушки.

— Эй, ребята, дайте места, — потребовал Израиль у второй пушки, словно обращаясь к старым знакомым.

— А кто ты такой и чего ты тут разорался? — сурово спросил его седой баковый старшина. — Нечего зря шуметь. Ты из баковых?

— Как бушприт, — невозмутимо ответил Израиль.

— Ну-ка, поглядим! — С этими словами ветеран вытащил из-под пушки боевой фонарь и подступил к Израилю прежде, чем тот успел увернуться.

— Получай! — заявил старшина, окончив осмотр, и сокрушительным пинком позорно согнал его с бака, как развязного самозванца из отдаленных частей корабля.

Все с тем же хладнокровным нахальством Израиль повторил свою попытку еще в нескольких местах. И всюду встречал тот же прием. Ревниво оберегая свое кастовое достоинство, ни одно сословие не пожелало его принять. Оставалась последняя надежда, и он спустился к трюмным.

В темных недрах корабля они сидели, сбившись вокруг фонаря, словно угольщики, собравшиеся в полночь у костра в сосновом бору.

— Ну, ребята, что скажете хорошенького? — спросил Израиль самым сердечным тоном, но старательно оставаясь в тени.

— А вот что, — ответил какой-то старый ворчун. — Убирайся туда, где твое место, — на палубу. Внизу тебе делать нечего. Отсиживался, значит, тут во время боя!

— Что-то ты сегодня не в духе, приятель! — весело отозвался Израиль. — Небось переел за ужином.

— Убирайся из трюма! — взревел его собеседник. — Лезь на палубу, а не то я боцмана кликну!

И вновь Израилю пришлось уйти.

Скрепя сердце он предпринял еще одну попытку узаконить себя как члена команды и отправился к шкафутным: к самой низшей касте военного корабля, к жалким подонкам и осадкам человечества — к морским париям, которыми становятся все лентяи, все растяпы, все несчастные и обреченные, все меланхолики, все калеки, все скрюченные ревматизмом бедняки, отпетые буяны, нераскаянные блудные сыновья и свинопасы, какие только есть в команде корабля, а также обладатели наиболее жалкого гардероба.

Они безрадостно притулились на батарейной палубе — кучка жалких, унылых оборванцев, изгоев цивилизованного общества, похожая на стаю отчаявшихся стервятников.

— Веселей смотрите, ребята! — добродушно воскликнул Израиль. — Домой ведь плывем! Дайте-ка присесть с вами, приятели.

— Сидеть иди в гальюн, — буркнул угрюмый матрос в углу.

— Брось ворчать, ведь домой плывем! Ура, братцы!

— В работный дом, так оно вернее будет, — злобно отозвался старик в заплатанной рубахе.

— Ну, чего вы приуныли, ребята? Давайте разгоним тоску. Эй, кто-нибудь, запевай, а я поддержу.

— Пой, коли тебе приспичило, только дай я уши заткну, — проворчал мрачный владелец сапог, из которых торчали грязные пальцы, и все остальные хором поддержали его, меланхолически выругавшись.

Однако Израиль все-таки затянул:

— «Борей суровый, оборви свой рев…»

— А ты оборви свой визг, слышишь? — огрызнулся парень в куртке из просмоленной парусины. — У тебя что, кость в горле застряла, что ты скрипишь хуже драной волынки? Брось завывать — когда человек богу душу отдает, он и то меньше хрипит.

— Ребята, так-то вы обходитесь со своим товарищем, — огорченно сказал Израиль, — и только потому, что ему захотелось вас повеселить? Эх вы! Ну, чего загрустили? Вот сейчас кто-нибудь историю нам расскажет, а ты, друг, почеши-ка мне между лопаток, — докончил он, по-приятельски приваливаясь спиной к соседу.

— А ну, не пихайся! — окрысился его друг, сопровождая эти слова сильным толчком.

— Да что это тут за певец и рассказчик отыскался? И еще пихается! Кто ты такой? Ты шкафутный или нет?

И к Израилю вразвалку подошел один из этих озлобленных неудачников. Но сверху была палуба, снизу была палуба, а фонарь покачивался в отдалении, и разглядеть что-либо с достаточной достоверностью в такой темноте оказалось невозможно.

— Только все равно у нас певцов не водится, это уж точно! — назидательно воскликнул он наконец, после того как долго и безуспешно пытался всмотреться в лицо Израиля. — Отчаливай!

И новый толчок изгнал беднягу Израиля и отсюда.

Получив во всех этих клубах только черные шары, он уныло вернулся на палубу. До тех пор пока его укрывал ночной мрак, он мог спокойно расхаживать где угодно, однако любая попытка проникнуть в какой-нибудь тесный круг грозила ему неминуемой бедой. В конце концов, изнемогая от усталости, он забрел на жилую палубу, где отсыпалась свободная вахта. Там было около ста пятидесяти коек. Израиль заметил неподалеку свободную койку и тотчас забрался на нее, тешась надеждой, что удача все-таки еще может ему улыбнуться. Здесь, в жаркой духоте, он скоро уснул мертвым сном. Пробудился он оттого, что разъяренный бородач из второй вахты схватил его за жилет и самым бесцеремонным образом стащил с койки, называя подлым бездельником.

Вскочив на ноги, Израиль увидел, что вокруг царит страшная суматоха и десятки людей поспешно забираются на койки, в которых перед тем мирно спали их товарищи, и сообразил, что происходит смена вахт. Поднявшись на верхнюю палубу, он опять попробовал пристроиться к какой-нибудь из новых команд, но с тем же печальным результатом, что и прежде. А когда рассвело, какой-то раздражительный матрос, которого наш искатель приключений долго и тщетно старался умиротворить, вдруг заметил в сером утреннем свете, что Израиль чем-то отличается от всех остальных, и начал свирепо требовать, чтобы он прямо сказал, кто он такой. Ответы Израиля только укрепили его подозрения. Тем временем их начали окружать другие матросы, и вскоре собралась уже целая толпа. К ней присоединялись матросы с самых отдаленных частей корабля. И вот один, а потом и другой и третий вспомнили, что и к ним приставал какой-то бродяга, утверждал, что он из их команды, и всячески старался втереться в приличное общество. Тщетно пробовал Израиль возражать. Правда становилась ясной, как божий день, разгоравшийся над их головами. Все пристально разглядывали Израиля. Наконец настал час общей поверки. Когда на палубу вышли матросы той вахты, с которой Израиль начал свои попытки, и увидели происходящее, они сообщили, что в течение ночи их тоже допекал и старался им навязаться какой-то неизвестный, и вполне возможно, что этот человек он самый и есть. В конце концов явился боцман с бамбуковой дубинкой и без долгих разговоров схватил беднягу Израиля за шиворот и доставил таинственного нарушителя спокойствия пред очи вахтенного офицера, который, выслушав обвинение, удивленно уставился на Израиля, объявил, что никогда прежде не видел этой физиономии, и попросил младших офицеров взглянуть на него. Но и они встали в тупик.

— Кто ты такой, черт бы тебя побрал? — спросил наконец вахтенный офицер в полнейшем недоумении. — Откуда ты взялся? Зачем ты сюда явился? Из какой ты команды? Как тебя зовут? Да и кто ты все-таки такой? Как ты сюда попал? И куда ты направляешься?

— Сэр, — с величайшей почтительностью ответил Израиль. — Я бы, с вашего разрешения, направился на свое место. Я гротмарсовый, и сейчас мне бы следовало готовить к постановке грот-бом-брамсель.

— Ты гротмарсовый? А как же они тут говорят, что ты назывался своим и на фоке, и на бизани, и на баке, и в трюме, и на шкафуте, и вообще повсюду на корабле? Это что-то невероятное, — добавил он, обращаясь к младшим офицерам.

— Наверное, он не в своем уме, — ответил штурман.

— Не в своем? — повторил вахтенный. — Этого мало: он также и не в чужом уме, и не в чужой памяти. Ведь никто на корабле его не знает, никто его прежде не видел, никому он даже в самых диких и нелепых кошмарах не являлся. Да кто же ты такой? — вновь спросил он, свирепея от растерянности. — Как тебя зовут? Значишься ли ты в корабельных книгах или хотя бы в анналах природы?

— Меня, сэр, зовут Питер Перкинс, — ответил Израиль, решив, что будет благоразумнее скрыть свое настоящее имя.

— Нет, этой фамилии я никогда прежде не слышал. Будьте добры, взгляните, значится ли Питер Перкинс в судовой роли, — сказал он одному из мичманов. — Быстрее принесите сюда книгу.

Когда ее принесли, он провел пальцем по столбцам и, швырнув книгу на палубу, объявил, что такое имя в ней не значится.

— Вас тут нет, сэр. Нет тут никакого Питера Перкинса. Отвечай немедленно, кто ты такой.

— Дело в том, сэр, — невозмутимо объяснил Израиль, — что как я был выпимши, когда меня завербовали, я, может, по растерянности назвался не своим именем, а как-нибудь иначе.

— Ну, хорошо, а как тебя потом называли другие матросы?

— Питером Перкинсом, сэр.

Услышав это, офицер повернулся к толпившимся вокруг матросам и спросил, знает ли кто-нибудь из них Питера Перкинса. Все, как один, ответили отрицательно.

— Ничего не вышло, — сказал офицер. — Ты сам видишь, что ничего не вышло. Кто ты такой?

— Несчастная жертва, которую все преследуют, сэр, к вашим услугам.

— Да кто же тебя преследует?

— Все до единого, сэр. Вон никто из матросов не желает меня припомнить. Уж не знаю, чем я им досадил.

— Скажи-ка мне, — начал офицер проникновенно, — а с какой поры ты сам себя помнишь? Вчерашнее утро ты помнишь? Ты, наверное, возник в результате какого-то мгновенного самовозгорания в трюме. Или тебя отправила к нам в ядре вражеская пушка вчера вечером? Ты помнишь, что было вчера?

— Конечно, сэр.

— Так что же ты вчера делал?

— Ну, сэр, я, скажем, имел честь беседовать с вами, сэр.

— Со мной?!

— Да, сэр. Часов эдак в девять утра — волнения не было вовсе и корабль шел, чтобы не соврать, узлов семь, — вы поднялись на грот-марс, где мне положено быть, и соизволили спросить моего мнения, как лучше всего поставить грот-бом-брамсель.

— Нет, он сумасшедший! Сумасшедший! — лихорадочно объявил офицер. — Уберите его отсюда, уберите его, уберите, боцман! Куда хотите. Нет, постойте, еще одна проверка. С какой артелью ты столуешься?

— С двенадцатой, сэр.

— Мистер Тиддс, — сказал вахтенный офицер, обращаясь к мичману, — вызовите сюда артель номер двенадцать.

Вскоре перед Израилем выстроилось десять матросов.

— Ребята, этот человек из вашей артели?

— Нет, сэр. До этого утра мы его ни разу не видели.

— Как их зовут? — спросил офицер у Израиля.

— Дело-то вот какое, сэр: они мне все наипервейшие друзья, — тут Израиль обвел их нежным взглядом, — и я их по именам никогда не называю, а все только ласкательными прозвищами. Ну, и значит, забыл настоящие-то имена. А зову я их вот как: Таузер, Баузер, Раузер, Снаузер.

— Достаточно. Он помешан, как мартовский заяц.[103] Уберите его отсюда. Нет, постойте, — вновь перебил себя офицер, над которым это бессмысленное расследование приобрело какую-то странную власть. — А как зовут меня, сэр?

— Да что же, сэр, один из моих артельных назвал вас лейтенантом Уильямсоном, и я ни разу не слышал, чтобы вас называли как-нибудь по-другому.

— В его безумии есть система,[104] — пробормотал офицер и добавил вслух: — А как зовут капитана?

— Ну, сэр, когда мы вчера вели переговоры с врагом, так я слышал, как он сказал в рупор, что он — капитан Паркер; а уж он наверное знает, как его зовут.

— Вот ты и попался. Настоящее имя капитана совсем другое.

— По-моему, сэр, ему самому все-таки виднее, как его зовут.

— Вы знаете, — сказал вахтенный, поворачиваясь к младшим офицерам, — если бы другие обстоятельства не делали такое предположение абсурдным, я бы непременно решил, что он неизвестно как перебрался к нам на борт вчера вечером с вражеского корабля.

— Но каким же образом, сэр? — спросил штурман.

— Бог знает. Однако, если помните, наш бизань-гик прошел над их палубой, когда мы маневрировали, чтобы набрать ход.

— Но даже если предположить, что он сумел бы перебраться к нам по гику — вещь при данных обстоятельствах абсолютно невозможная, — то с какой стати ему вдруг вздумалось бы добровольно отправиться к врагам?

— Пусть он сам ответит на это. — И офицер, неожиданно повернувшись к Израилю, попробовал сбить его с толку, задав вопрос так, будто он не сомневался, что уже открыл истину: — Отвечай — почему ты вчера прыгнул к нам на борт с вражеского корабля?

— Прыгнул на борт, сэр, с вражеского корабля? Да что вы, сэр! Я стоял, как мне положено в случае боевой тревоги, у третьего орудия на нашей нижней палубе.

— Он свихнулся… или я помешан… или весь свет перевернулся… Уберите его отсюда!

— Да куда же, сэр? — спросил боцман. — Места ведь у него нет? Куда же мне его убрать?

— С глаз моих долой! — отрезал вахтенный офицер, вспылив из-за собственной беспомощности. — Убрать его с моих глаз, слышишь?

— Ну, пошли, что ли, привидение! — буркнул боцман, схватил призрак за шиворот и начал водить его по всему кораблю, не зная, что с ним делать дальше.

Минут через пятнадцать капитан, выходя из своей каюты, заметив, как боцман бесцельно расхаживает с Израилем, подозвал его к себе, спросил, что все это означает, и напомнил о своем приказе, строжайше запрещавшем придумывать новые унизительные наказания для матросов его корабля.

— Подойдите-ка сюда, боцман. С какой целью вы водите этого человека по палубе?

— Да без всякой цели, сэр. Я его вожу, потому что у него нет конечного назначения.

— Господин вахтенный офицер, что все это означает? Кто этот человек? Я как будто его не знаю. Кто он? И зачем его водят по палубе?

После этого вахтенный офицер, приняв трагическую позу, подробно рассказал о таинственном происшествии, к большому удивлению капитана, который немедленно принялся с негодованием допрашивать призрака:

— Негодяй! Не вздумай меня обманывать! Кто ты такой? И откуда ты явился сюда?

— Сэр, меня зовут Питер Перкинс, и сюда я явился с бака, куда боцман сводил меня перед тем, как привести сюда.

— Не смей шутить!

— Да уж какие тут шутки, сэр, дело-то серьезное!

— Ты имеешь наглость утверждать, будто ты был завербован положенным порядком и находился на борту этого корабля с тех самых пор, как он десять месяцев назад вышел из Фалмута?

— Сэр, да я завербовался на него одним из первых, чтобы не упустить случая пойти в плаванье под командой такого хорошего капитана!

— В какие порты мы заходили? — спросил капитан уже мягче.

— В порты, сэр, в какие порты?

— Да, сэр, в какие порты!

Израиль поскреб свой русый затылок.

— Так в какие же порты мы заходили?

— Ну, сэр… в Бостон, например.

— А ведь на этот раз верно, — шепнул кто-то из мичманов.

— А потом в какой?

— Так вот, сэр, я и говорил, что Бостон был первым, верно? Ну, и… и…

— Назови второй порт, вот о чем я тебя спрашиваю.

— Ну… Нью-Йорк.

— Опять верно, — шепнул тот же мичман.

— А сейчас мы в какой порт плывем?

— Дайте-ка подумать… домой плывем… в Фалмут, сэр.

— А что за город Бостон?

— Большой такой город, сэр.

— Улицы прямые, а?

— Да, сэр. Коровьи тропы, поперек овечьи тропки, а наискось куриные следочки.

— Когда мы дали первый выстрел?

— Ну, сэр, на фалмутском рейде, десять месяцев назад — сигнальный выстрел, сэр.

— Где мы дали первый боевой залп, а? И как звался капер, который мы тогда взяли?

— Сдается мне, сэр, что я тогда лежал в лазарете. Да, сэр, так оно и было. У меня началась мозговая горячка, и я на время обеспамятел.

— Боцман, уберите его отсюда!

— Куда прикажете, сэр? — почтительно поднеся руку к шапке, спросил боцман.

— Пойдите проветрите его на баке.

И вот они снова принялись кружить по кораблю. В конце концов они оказались на жилой палубе. Было время завтрака, и боцман, человек незлой, очень ласково представил нашего героя своей артели и угостил завтраком, во время которого пускал в ход всяческие хитрые уловки, чтобы выведать его секрет.

Кончилось тем, что Израилю была предоставлена свобода; с тех пор он так охотно и поспешно бросался выполнять самые трудные распоряжения и показал себя таким дисциплинированным и опытным моряком, что заслужил доброе мнение как всех офицеров, так и капитана, а его веселый и покладистый характер постепенно завоевал ему симпатии даже самых подозрительных матросов. Старшина гротмарсовых, убедившись, что он хороший моряк и хороший товарищ, попросил его к себе в команду, и остальную часть плаванья наш герой прослужил гротмарсовым, вполне оправдав оказанное ему доверие.

Как-то в тихий погожий день — последний день плаванья, — когда корабль уже огибал мыс Лизард, откуда до Фалмута всего несколько часов пути, вахтенный офицер, случайно взглянув на грот-марс, заметил Израиля, который, облокотившись о поручень, безмятежно глядел на него сверху.

— Ну что же, Питер Перкинс, ты и впрямь оказался гротмарсовым.

— Я ведь вам всегда это говорил, сэр, — благодушно улыбнулся ему Израиль, — хоть вы, сэр, если помните, сначала никак не хотели мне верить.